Наталья Артемьева
Роза-А
*
Скамейка напротив
полна одинокого батона.
Праздно думать,
что это московский батон,
что в любом городе
есть улья пространства,
кипящие оставленными батонами на остывших скамьях.
Память подспудна как мать,
тупая и бедная,
никаких приличных деталей
какой-нибудь всполох
о бегущих друг к другу
северокорейцах и южнокорейцах,
о приглушённых, но жёстких цветах
в фильме Сокурова.
Память пи́здит как мать
всех твоих спекулятивных реалистов
киберфеминистов
Человек остаётся
лишь синяком на немыслимом теле Ханны Арендт
Не завидуй королёвскому батону в руках королёвских женщин
не согласовывай граффити
не перечь троицам Фрейда и Лакана,
являющим твою нищету
твою мнимую нищету,
купленную за 104 рубля на развес
в секонд-хенде любви,
где всегда так мало белых стрекоз,
но зато в избытке белых гвоздей
не скорби о памяти,
не прикидывайся матерью именам,
вышедшим ночью в поле.
Возьми да и выйди ночью в поле
и неважно, сухи ли будут твои глаза.
*
Вот я вхожу
в те несколько десятков метров,
где ты говорил о художнике
и его побережье Клязьмы XVI века,
где ходят богатыри, не мы.
Вот краем глаза листок «потерялась девочка»
на дереве, а если приглядеться –
собака Фрося.
Вот скамейка у пруда, на которую ты ставил термос с чаем
и крышку-кружечку – как святой Бэйби Йода,
рассказывая потом, как однажды лопнула
кожа на руках после спидов
Эти моменты в памяти – как слишком хорошая фотография,
смотря на которую, ты неотвязно чувствуешь
превращение в прах всего, что на ней изображено
Дофамин или серотонин – вот в чем вопрос
не сложнее, чем прыгать в классики
огромными ножищами
словно два бомжа, один из которых
на инвалидном кресле, а другой – Аркаша
I don’t want to be the one
остается надеяться, что мы не будем
трахаться под эту песню,
не будем балансировать, так сказать
Когда я прекращу ее?
Когда рок на горе или когда субъект-пустота утихнет?
Так называемый метамодернизм говорит,
что с ресницами нет длинней всё окей,
что не ‘rose is a rose’, а ‘the world is not enough is not enough’
Мы уже готовы принять почти что всё,
но замкнуты в остаток
(зачем-то пытаюсь вспомнить, лежали ли в гробах
герои «Сумерек»)
Это действительно лучше назвать кровью, а не слизью памяти
растущий кристалл-ебалá
в степенях случайности и необходимости
белая роза у стёртых с лица Москвы пивных,
от которых нам почти ничего не нужно
*
Я продолжатель стиля «генеративная восьмиклассница»,
ремесленник похуже Миндадзе
хожу брожу по парку, пизжý.
стихи после Лисина (после Освенцима?)
Сколько слоев музыки или Бориных лекций с
ютьюба может выдержать конкретный участок пространства
Связь не теряется от перемены мест,
цвет глаз и размер члена важны.
Творческий порыв всё делает важным (в том числе исключенье)
Судя по всему, прощальные записки по большей части
одинаковы: «я вас любил…», и далее опционально имена.
Иногда по-другому, но у поэтов похоже как-то так.
Не могу проникнуться поэзией Бориса Рыжего,
не могу поднять тревогу
Счастье – это счастье
вот это да, это могу.
Настоящего много
например, ритм зримости
икроножных мышц под твоей кожей,
в ворохе отсветов и невесомых массивов,
сквозь нас летящих
запах жженой Рифеншталь
Кстати, у меня «Хорст Мессер», а у тебя «Старт»
глупая шутка, но я с неё смеюсь, разворачивая.
Ребята из RAP на последнем треке с альбома EXPORT пели,
что стороны света – это только ради надежды.
Не очень важно, могу ли я отпустить руль,
или там направление,
или даже движение.
Как вывезти настоящее?
Не сложнее этого вопроса.
*
«Маска должна быть на том, кто платит»,
а раньше было «платит тот, кто показал паспорт»
В сущности, оттенок времени, херовинка
Площадка для собак в парке,
та со странными снарядами для собачьей разминки –
издалека я приняла их за арт-объекты, а ты –
за памятник героям –
осталась одна в карантинной ленте, сами же снаряды
теперь не красные, а жёлтые,
так что возможно, это уже не карантинная, а обычная лента,
для ограждения зоны строительных / покрасочных работ
или же всё-таки это не обычная собачья площадка, а
трёхактный памятник временам мучительных лишений,
когда москвичи грезили о Мутаборе и загранице,
и скоро те снаряды перекрасят в зелёный
Вообще, парки странным образом изменились,
будто карантин сломал их кости-тропинки, и они
срослись заново по-иному
Хочу покаяться: этой весной я исследовала
все парки в радиусе нескольких километров,
а также много раз ездила на трамвае без пропуска,
получив в итоге штраф за безбилетный проезд
Тая потом написала в телеге, что можно хоть каждый день
заказывать пропуск в «мёд организацию»
пропуск в края свободы,
где и Винни, и Пятачок, и Тигра, – все обладают
пружинистыми точками и взмывают до небес
Есть чему поучиться у этой кровинки времени –
ходить сегодня на голубом глазу, а завтра на правом;
быть холодным, как курьер со смешным именем;
испражняться во время рабочего созвона
У меня отпала моя терминаторная челюсть,
когда ты заказал пропуск по СМС и Тройка
активировалась за пару минут
Мы едем навстречу лосям,
у меня антисептик, не ссыте, ребзя!
Но в лесу только ровная длинная
асфальтовая просека по имени Бумажная,
запах леса и освобожденные люди.
А лоси – как чужие смерти,
ты либо веришь в них, либо хоронишь сам вопрос
*
Анечка по имени вросшая речь
Мертвый юннатик
Неосторожная птичка, каких не бывает,
из чего сделан твой гроб?
Вылезай, клади голову на мои колени
обменяем твое, погруженное в ночь,
подгнившее поди что,
на это прибрежное, такое
бледно-зеленое, что скорее белое
Будем говорить ни о чем,
произносить слова
пусть коснутся друг друга,
как дерево и кромка воды.
Такие красивые побережья в черте города
не умеют пустовать
на ней мусульманский платок, она расправляет
покрывало из той же узорной ткани, что платье
он включает дурную попсу с колонки
Уходим, Ань, цепляйся за мою шею,
придется потерпеть костлявое плечо
подобру-поздорову, без летящих в нашу сторону
газовых гранат
Хотела попричитать в твою пустую глазницу
о том, какие мы бабоньки растяпы,
но потом вспомнила,
что мы и не бабоньки вовсе,
а ощущение, когда ещё живое небольшое животное
швыряют о стену
В общем, Ань, мне не интересно,
сидишь ли ты на краешке белой розы,
или на краешке икеевского дивана в аду,
уставившись в белую с капелькой серого и жёлтого пустоту
ведь я хлопаю ресницами, и ты взлетаешь
на совсем чуть-чуть и в непривычную сторону, вот так.
Мало кто тебя заметит, да и те сочтут просто странным отсветом
на кромке лица и наших безымянных пальцев,
весьма удобных для счета до десяти.
*
В английском языке есть пара ёмких слов
для описания страданий человека
в близких отношениях.
Обычно их применяют, когда хотят
вынести вердикт одежде:
it’s too loose / too tight
Too loose, велико́ – я по тебе скучаю,
лезу на стенку, чуть ли не пускаю слюну, с размаха
бью голову об огромный камень, как
дикий мальчишка в почти одноимённом фильме Мандико
too tight, мало́ – мне не хватает воздуха,
пожалуйста, оставь меня
возможно, просто посидеть в наушниках,
возможно, высунув язык и поднеся к нему два пальца,
внимая годовому топу Питчфорк
Мой язык, мои пальцы.
LOOSE – подмытый и парфюмерный запах грядущей потери,
пугающе резкие белые ладони на лице негра Мозеса
в клипе, где он просто плачет и смотрит в камеру,
время от времени уязвимо улыбаясь
Полли, Полли, Полли,
Нравится ли тебе танцевать со мной
или тебе просто нравится танцевать?
Неужели я для тебя лишь член по вечерам пятниц?
TIGHT – это запах затхлости, просроченный порошок,
прилив, обжёгшийся о колючую проволоку
это чувство даже не утраты крыльев, но скорее
раскрылачивания –
такого должного, что как бы и незаметного их отбытия
туда, где у Ильи Кормильцева
есть силы на стихи, а у тебя – нет.
Качание на волнах прерывается сообщением
о массовых протестах
рёв толпы поглощает звуки от ударов
резиновой дубинки о тело.
Позже, во сне ты видишь небо в огромных
кровоподтёках, их очертания становятся
резче, они выстраиваются в огромную
надпись «НЕ ОВЕРСАЙЗОМ ЕДИНЫМ»
Восходит солнце, твоя ладонь превращается
ты улыбаешься и уже еле видишь эти слова.