Александр Петрушкин
ЛОДКА САЛЬВАДОРЕ
ЛОДКА САЛЬВАДОРЕ
… не глядя на припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей …
(И.Бродский, Дебют, 1970)
Ты не проснулась и, типа водка скрипнула лодке «плыви»
мужчина кончается, когда истекает в тебя (сперма – это самое то, и
наша озабоченность своей секрецией принадлежит возрасту нашей крови),
в смысле – долго не трахались, как собаки в тени китайской ивы
и в смысле, проговаривая слайды жизни – ощущай приливы
чего-то соленого на языке той, чьи … неважно … но так блудливы.
Ты - как рыжая сучка на картинах Дали, чей взгляд устремлен в червяка по небу,
и в, чью жопку пчелы вонзают жало, и некий Харон или Давид уподобил тебя хлебу –
но это навряд ли когда относилось к делу.
Мы садимся в лодку и приплываем в Венецию, ты начинаешь говорить – я устану
слушать твой бред и твои шоколадного цвета соски я сожму до боли в своих висках. Рану
паха моего и твоего не забудет тот, кто курит ночью Гавану.
Строки раздвигают то лядвии бабам, то – что самое смешное – замыслы бога,
обломать бы рога кому-то, кто с крыльями, чтоб минога
продолжала утекать туда, куда всем дорога.
На утро не вспомнишь скороговорку ночную, когда дыханье вместо
нас что-то матерное свистит и ставит весь мир на тесто,
из которого выйдут похожие на наши стихи уроды
(мы всегда будем с ними и прочими в форме погоды).
Как говорил Иосиф: ключи от дверей только в первый раз вызывают у нас удивленье –
ты выучила позу 69, как Пушкина стихотворенье,
но никогда не вспоминала ее, когда из нас прорастало горенье.
А на утро мы стали травой, верней семенами –
семейность – не наше достоинство, но с нами
можно жить – пока мы не кончим золотым дождем в сортирном храме.
И у нас в Челябе – городе старых дев и рыжих,
остается базлеж на тему «был ли Чижик?»,
ты отверзаешь щель – я пролетаю в нее одной из красноглазых мышек.
И потеря речи, как дар того, кто учил нас языку –
Я готов уже произнести «куку»
И, вспоминая, что это французский, отвожу налево руку и понимаю, что больше я ни агу, ни гу.
Ты навряд ли проснешься, но слышишь лодка
Скрипит в уключинах и смертью нашей еще не допита водка:
Остается произнести что-нибудь типа: горько –
это если вкратце. У себя на лобке золотистом нарисуешь сети,
над которыми пролетая, св. Себастьян нас осветит
и обратит в мурашей, чтобы мы размножались
внеполовым путем и к его непробитым рукам жались.
***
Соседи твои снова ботают на самой отменной фене,
крысы липнут к столам, увязают в своих тенях:
чтобы тебя не обвинили в их языка подмене –
залезь на пальму или фикус в горшке, что стоит в просвещенных сенях.
Через месяц, два, пять, семь - (пустое) - начнется Декабрь:
ты выпьешь портвейна, болтая ногами с карниза,
забьешь косяк на (их всех) невозможных костях –
твоя виза просрочена – и ты пролетаешь на крыльях слюнявых стрекоз мимо каприза
этого ослепшего бога, расколотого пополам
окраиной и сокровенным: типа того, что совесть
стала свободой твоей – в смысле, тебя изрекла.
Так учишься даосизму – такая, как блин, испеченный мной, печальная повесть.
И ты го(во)ришь, как Мер(L)ин с волками и дикой кошкой,
и считаешь коннект изреченный - ложью –
постучи по дереву лба алюминиевой ложкой
и услышишь, как воздух одушевлен – в дождь – прозрачной мошкой.
Через год, пять, десять, короче – жизнь – семечек шелуху
разметет расторопный дворник, а ты попадешь в уху –
и соткешь новую – не по себе? – судьбу,
о которой ты, само собой, в сегодняшней темноте не соврешь «бубу»
Нитки твои побелели не от стыда –
вообще-то мы все играем в туда-сюда,
и когда ты похож (похожа) на мессию
понимай сам-сама скоро встынешь в крутое, как дым сигареты, месиво.
Но мне интересно, что там смолчал сосед,
потому что уже ничего от сигарет
не осталось, и только слабая нить горит –
так ты слушаешь, как тень твоя с тобой в горизонтальной тьме говорит.
***
Почти как по ладони сбегают (только мимо)
холодные пароли и мимо – голоса …
и, кажется, что тень сползет неотвратимо
в окоченевший свет, трамваи, небеса,
стучащиеся в почву. Теперь - что невозможно:
читать себя по крови … и выпадет роса,
и пятистопным ямбом стучится в пуле Пушкин -
и пьет почти как ангел нас пес через глаза.
***
нам останется мокрый отсос
некрасивая вроде вода
треугольный вопрос у хвоста
трех десятков мужчин и обрез
если скажешь непрочное нет
то есть темноречивое да
значит смотришь на донышко глаз
наблюдая медлительный свет
ощутившим простуду и стыд
нам останется белое дно
неприколотый к кожице свет
что и значит не будешь завит
в этот твердый неграмотный звук
или свой длинноносый завет
но однажды запутаешь тень
на одной тридвадцатой из рук
***
Боль. Базар. Три бакса в Вавилоне.
Я стою, как тени, в темном склоне -
на горе, которая летает.
Это дерево глаголет, а не тает.
Видит теплый бог с горы пирамидальной -
то ли с этой, то ли с самой дальней -
говорит за нас и за другого
пепел. Хаммурапи. Полвторого.
Я стою в нетронутом Свердловске -
очень длинный, вмятый в отголоски.
Пролетела мокрый век ворона.
Я стою на жидком перекрестке.
Если это правда, то простите
эту белоглазую ворону.
Боги направляются по склону,
чтобы Ё-бург выпал Babylon- У.
***
Вообще оно должно быть грустно когда он I love you baby
(potom nanizivaet na chetki palzev точное chislo vashih ebel)
цукатный воздух мороз подземка раздолбанный ястреб
мотается из стороны в сторону и всегда не попадает в гнездо полароида
окоченевшие руки анекдоты на тему ветхого завета кошака и Левши
чуть задышишь и задыхаясь от своей парши он сделает тебе младенца
а я отрываю от своих Джинс лейблы
когда ты меня посылаешь на X, Y и Z невозвратно
и комкаешь в руках мокрое полотенце.
Так получилось – самая точная фраза – большего никто бы не мог. Все верно –
Начинай себя с ноты дО и окружив его вспоминай меня безответно.
Надо довести этот стих до четырнадцати строчек.
Приплетем сюда наволочки, звоночек,
всяких б чилябонских. Я начинаю твое имя с точек. Потому что
Своё закончил.
***
Драгомощенко все-таки сука. В таком-то году
мы стоим на камнях у бестолкового моря –
протекут октябри, как девочка в климаксе, в аквапорту
пьет портвейн человека, пока человек пьет от горя.
Эта корь и краснуха – такие писульки-жестянки.
Несловесная дурь подстригает веки деревьям.
Режем речь на морфий и ханку. На полустанке
теплой водкой мужик чистит несуетно перья.
Драгомощенко все-таки сука. Поскольку не помню
я ни слова окраинной речи его – ни хрена
не приходит на ум – и птенчик что-то чиркает –
он наверно подобно мне бессловесно сходит с ума.
Драгомощенко все-таки сука – вся зона болтает
прочитаешь – матрешки из кисы и прочих пойдут.
Так семью настрогать не слабо – подгорают
в нашей лагерной хате – наш Е-бург, Челяба, Иркутск.
Это время психует на нас, молодых отморозков –
и Лолита лабает на Гумберте – типа Набоков –
отдает петухами письмо подворотни. Морозом
пробирает речь, когда говоришь свое плохо.
Драгомощенко все-таки сука. С какого Урала
ты решил что тебя поддержу я. Такая подстава
словарю и не снилась – давай почитаем по кругу
не бутылку – подругу и этого, как его, суку.
Этот снег вертикален – потому что я параллелен
этой жирной земле, на которой поэзия пепел
оставляет заместо следов – замеси ее тесто
пустотою ладони – хотя эта рифма нечЕстна.
Драгомощенко все-таки сука. Ты далее (по парадигме)
сочиняешь меня – и ау получается длинным.
Эхо встрянет в строку, и тема сливается в сигме,
взятой пьяницей для красоты – так и пишутся гимны
там где эта дрянная страна в людей и любовниц их тает –
мы с тобою, подруга, как ты понимаешь – в ходу:
Драгомощенко все-таки сука – строка мне вослед отбивает
в непонятно каком – но точно четвертом году.