Дмитрий Песков
грустное лицо верблюда
***
Когда я в последний раз прощался с мамой,
она сказала: это только сон, не обращай внимания
на то, что самолет поднимет выше гор
и вознесет тебя над океаном.
Я не был пьяным, но хотел им быть.
Она сказала: суть — не суть, а нить; а нить
ведет, ты помнишь Ариадну? —
туда, где черный свет, и мамы нет.
Я проходил таможню, ждал расплаты,
охранник белобрысый с автоматом,
нахмурившись, смотрел на мой портрет.
Он черно-белый. Его больше нет.
А мама все махала мне рукой,
закрытая стеклом и чьей-то шляпой,
и это было хуже, чем расплата.
Я, помня про Орфея, шел вперед.
С холодным сердцем и горящим лбом,
Я маму не нашел, не стал отцом,
на облако не сел, как Заратустра;
смотрю, где пусто, на дверной проем.
Хочу напиться.
Лучше быть вдвоем.
Ты, мама, расскажи опять про сон.
Мой самолет успеет приземлиться.
***
Теннесси Уильямс пишет про трамвай желания.
Все мы едем на этом трамвае. Собираем урожаи
из пота и слез, верстаем новые дни из тишины
где-то в Новом Орлеане, на улице, где полуголые
тела хотят новых бус, старых грез. Хорошо,
что ты еще до конца не замерз, еще
хочешь хлеба и зрелищ,
вина и денег. Трамвай
уезжает в депо.
Понедельник.
Юджин О'Нил пишет про кровосмешание,
про кровосмещение, про ярость и натиск,
про долгий путь дня в ночь, про отца и его
дочь, про ирландский дух и ямы под вязами,
где захоронят всех, кто еще видит свет.
Перед смертью он скажет,
родился в гостинице,
в гостинице и умер.
Уже вторник.
Песня про
черный
бумер.
Среда. Середина недели.
Что-то про джунгли или Данте Алигьери.
Что-то про тех, кто навеки замерз,
Иуда, Брут и т.д., я хожу с вокманом
как настоящее дитя восьмидесятых
и слушаю Б.Г.. Песни про три сестры,
про ласточку и Гертруду.
Я сам от себя устал.
Я хочу завести прислугу,
или найти подругу.
Вот она, за витриной,
с открытой грудью
с ногами в стороны.
И снова Данте.
Вороны,
вороны,
вороны.
Четверг. Эклер на завтрак.
Зефир на обед. На ужин — устрицы,
креветки или лангусты. Пусто все,
как у Кавабаты, но и светло,
как у Акутагавы. Скоро конец недели.
Заплачу долги, прощу ближнего,
как самого себя, на спиритическом
сеансе поговорю с Мари Лево.
Все начнется с желания.
Кончится все зимой.
Данте ты мой Алигьери,
как тень, иду за тобой.
Пятница, айм ин лав.
Гав-гав соседской собачки
не раздражает ум, не вызывает
боль в висках. Виски на льде.
Джин и тоник, индика или сатива.
Вы учили меня жизни.
Вы говорили — без страсти,
ты не человек, а истукан.
Я выхожу на Бурбон Стрит.
Завтра суббота.
Я пьян.
Суббота — это джакузи
со старушкой, купленной
за сорок долларов в переулке
между баром и джаз-клубом.
Мир спасет красота.
Афродита выйдет из пены,
покажет бедро или пупок.
Старушка уже пьянеет,
толкает меня в бок
и ложится мне на плечо.
Полюбить — значит
все понять или все
простить.
Все равно.
Я прощаю.
Обтираюсь полотенцем,
наливаю шабли, целую
седые волосы и смотрю в окно.
Боже, как хорошо ты все
обустроил, как прочны
твои стены, как туго
затянуты твои узлы.
Не верю я в воскресение.
Но верю, что рядом — Ты.
***
Переводы с другого языка.
Наитие тут не при чем, главное —
шум веретена, коконы или клубочки,
спицы или ушко иглы.
Грустное лицо верблюда
перед выстрелом в упор,
сеновал, обрызганный
свежей кровью.
Что-то еще жую
обесцвеченными губами,
но из горла — ни звука,
ни слова.
Мама, я плохо
учился в школе,
я забыл все правила
русского языка.
Мама шепчет: хэллоу.
И машет рукой пока.