Борис Кутенков
огонь дрожащей речи
* * *
I.
где небесная живность болит человек
и цветущая рана легка
где в земельном разломе стоит человек
с молчаливым лицом цветника
будь блажен двадцать первый непрерванных стрел
тех что пенье и ветки в огне
за того что помимо лица посмотрел
и невзглядом понравился мне
а когда и в цветенье ночном никого
подземельем «уйду не могу»
помолись человеку и саду его
человеку и саду в снегу
II.
где прежний человек земли его разлом
лица его бензин и всё огонь болящий
где новый человек дрожит цветущим сном
и видит дивный сад и над огнём встающий
гори мой новый день в огне цветущих стрел
за тех что видят сад и говорят о праздник
за нового того кто мимо посмотрел
и страшен мимоцвет о бред и собеседник
а если и в его цветенье «не могу»
и страшно в темноту в сияющее мимо
он видит сад слепой там человек в снегу
оставивший творец и свет неразличимый
* * *
Анне Маркиной
смотри: вот это литпроцесс, а вот звезда в губе,
а это лес, блеснувший лес, сам-тишина себе
там день без малого вранья, там я, и жданный, и ночной,
теперь, о дочь, о жуть моя, поговори со мной
там чудеса, там ты меня без мысли о любом,
сидит шаламов у огня, весь в нимбе голубом,
колымский свет над ним поёт о том, как не проси,
и зэки слушают на взвод, транссиб и новосиб,
и потому что свет взрывной в осколочной губе,
он тоже облако себе, чудовище себе,
во рту огромном темноты, внеплановом дыму,
уже поблизости не ты, а кто – я не пойму:
он издан весь и в смерти весь, он полудённый брат,
но голос говорит, что месть и зеркалу не рад,
стоит, я вышел – я ушёл, что мне твой зов и вой,
как будто сам себе укол – верблюжий, горловой,
вакцина в дымовом плече, на музыку слова;
но он лишь бог или ничей – и тянешь однова,
как через час земля жива, как песня осетра,
сидим, зажившая трава, у одного костра
* * *
где екэбэшный свет над сыном и отцом,
гори, гопацкий нож, нестрашный и довольный,
и, к небу колыбель повёрнута лицом,
с улыбкою глядит, как бог высоковольтный, –
там всходит белый сон, пусть будет сон глубок,
там плыть недалеко – от дома и от дома,
немного подремли, пусть смотрит детский бог
в непьющие глаза убитого артёма;
крадётся с тишиной, не с бритвою в руке,
в нестрашный вторчермет, сквозь медленную мекку;
поспи, ещё поспи от смерти вдалеке,
от человека спи, проснёмся к человеку;
от женщины поспи, дневных её забот,
в простой зернистый свет, кружащийся над гущей;
где в красном соловье горит замёрзший плод,
где в шумной маме снег, без памяти идущий, –
от лучшего себя поспи, какой ни есть, –
подкожное «умру» – весь, грифельно и точно, –
а поутру лицо, и лесть его, и месть,
и тающий пломбир, и жир, и жар цветочный.
* * *
Николаю Васильеву
где жизнь убывает, где ты убываешь, не весь,
но – дерево полурассвета, но – ветви без денег
там женщина входит, проснись поскорее, я здесь
огнём заблудившимся, чёрным трудом запределья
в ней птица дрожит соловей и трава-чистотел
и тайна горит мизогина в небесном июне
смотри же на голое небо, как я посмотрел
отплытия прежнего, нового сна накануне
на стебле качается, стебле тончайшем, слепя
в тебе полутёмного ницше сквозь белые блики
и так говорит: всё равно потеряю тебя,
вся правда – о дереве страшном твоя, двуязыкий
ты – ветви больные, ты – ад замерзающий, спи,
закончено время, оставлены долгие крики
вся правда твоя – не со мной, в этой страшной степи,
вперёд, говори, говори же, известкоязыкий
себе – недоделанный космос неспящих обид
другим – перелёт новогодний, легко и недлинно
и слово её прибывает в тебе и горит
как высшая тяга
на ёлке последний кульбит
цветы и горячая глина
* * *
сохрани его, дерево сна, отдохнувший труд,
в екэбэшной ночи – гетеронимом, клоном, гримом;
всё – свобода, а есть ли, Ты есть ли, Ты есть ли тут,
нет, не маслом легчайшим – а грешным, большим и зримым;
всё Ты слово, Ты речь, всё Ты пепел или огонь,
снова голос из дыма – и вновь приглушённый пепел;
а давай по-простому, без тяжбы: спаси, не тронь,
как мужик с мужиком – чисто сделка: спросил – ответил,
я тебе, всё тебе, я тебе… что Тебе тогда,
вновь соседей убить, апельсины свои и песни;
есть ли Ты, есть ли здесь, в этом дёгте труда, труда;
если есть – на глазах появляйся, умри, воскресни,
в чистой саже лица, затаившего такт и лесть;
в том, что утром не вспомнит, – сойдёшь охлаждённым тоже;
так смертельно и празднично – есть ли Ты есть ли есть
так предгорно и стыдно – что выстрел не Твой ли Боже
в этом блуде и мёде рождественской маеты
так вокруг никого лишь пришли-подмели-уплыли
затхлый ветер уносит соринку а Ты а Ты
и в башке огнестрельной во аде не Ты ли Ты ли
* * *
в болящем горле свет, как новый постоялец:
живи, малину ешь – но в комнате утрат
брат выбирает смерть, ко рту подносит палец,
тихонько сообщить, что будет новый брат:
на ветви юных лет повешенное слово –
и вызволи, возьми, чтоб эхо на весу;
он падает туда, где места нет живого,
где извините-жест, что нет, не донесу;
где в дырках от обид – упал – очнулся – замер;
и вот пошёл-привстал, сидит, малину ест;
а новый, в небесах, с печальными глазами, –
пронзённое эссе из лебединых мест,
и с именем певца про лебедей убитых;
мы были на войне, стеснялись куража,
стелились у костра, и вот – газетный свиток:
на свете никого, лишь небо и душа;
что было леденцом – то лёд невыносимый;
кто облако в глазах – цикадные понты;
хоть с облака махни, раз говорить не в силах,
что лёгок лётный снег, что скоро будем ты
* * *
В.Б., А.Е., Л.В.
I.
это я слышишь господи я предел
человек на окне выбираю лететь с восьмого
я светящийся весь видно всё что я пил и ел
рот мой блюющий днесь и моё грозовое слово
господи слышишь слово моё транзит
всё что я говорил только привкус избитой крови
кровь моя черноплодная облаку предстоит
скрипке моей худобы и защитной её любови
чувствуешь землю господи я земля
все слова о тебе лишь балконный удар одиночный
почему ты не узнаёшь меня
оземь твою перестук благодарной почты
я же главный конверт но заблудший а помнишь тот
что промок на трубе голоногая птица
и сердитое небо в чепце отвело мой полёт
не признавшись что смерти само боится
II.
увернувшись от левой земли микросхем,
став землёй, от которой отвык, –
подскажи, что поделать с дымящимся, с тем,
кто икона, канон и язык;
с тем, кто почва, вода, молодой перегной
к тротуарному небу впритык;
подскажи, что мне делать с боящимся мной, –
я к такой высоте не привык.
(«как сомнамбула ходит под чёрной луной», –
написал тот, кто круче в сто раз).
бесконечное время беременно мной:
я рожусь, я ненужный алмаз
в час, когда всё – заплывший глазок сетевой,
выбирая шажок и карниз;
я огню предстоял, я звенел тетивой,
я совком был, посланием – вниз;
(и – плевком по верхам – в участившийся тон
черноплодному небу во рту).
мне звонили тюлень и растерянный слон,
как такая-то мать, я им всем в телефон
говорил: помогу и приду, –
шёл на ощупь – и каждому дереву дна
предлагал: повиси-ка на мне, –
в час, когда ослабевший в проёме окна
на ресницах повис: на, всевидящий, на, –
и со зреньем застыл наравне.
III.
это ты, говоривший: «ату его, эй, ату,
или хрен с ним, инфантом, пусть прётся мимо», –
предстоящий теперь только облаку и кусту,
приподъездной рябине неопалимой, –
общей крови со мной – темноты черноплодной гость,
в юной песне обид посчитавший, что карты биты, –
кем ты был, ту грозу прорезая насквозь, насквозь,
в то стекло ударяя, в подвздошье своей обиды,
в небо чьё погрозил – и в крови грозовой кулак, –
перед тем, как шагнуть к опалённым предгорьям боя;
будь же благословенным, юнца приложивший так,
что поныне в нём бьётся горячее, пулевое;
пламенеет – и окнам лишь собственным предстоит;
вместо музычки дна – расстояния, вёрсты, мили;
но друг другу остались – за стенкой стучащий бит,
незаконная ветвь, песковой транзит.
мы не поговорили.
IV.
за оземь пловца с отлетевшим веслом
оставленный свет на восьмом
заткнись черноплодное дерево слов
считалка снегирь метроном
звенящий как падал комментил и ел
подзорно всю чашу что пил
асфальтовый скок поцелуйный предел
подъездной рябины распил
в который летел он в июньской ночи
с огнём говоривший до ста
заткнись о себе замолчи замолчи
застольное homo поста
где сального слова защёчный полёт
глядит как на бреющем прыг
нелётную соль по губам узнаёт
слежавшейся крови язык
* * *
это чьё там навстречу утро звеня поя
рот беззубый раскрыло давай мириться
кто там райское время хватающий за края
нет сынок это яблоко яблоко я
голый запах родного зверинца
я давно уже вечное детство цып-цып ма-ма
стрекоза на радаре грусти мол наше наше
ты сто лет не пришёл – и меня обнимала тьма
вместе пившая горевавшая от ума
целовавшая в день пропажи
полным ртом обнимающей темноты
я теперь говорю из такого ада
что не снилось кювье
перегной позвонки хребты
это свет надо мной это облако облако ты
проплываешь и помнить не надо
а порой приснится что кухонный детский шум
а не топот орбит а не связки что петь не в силах
и с повисшим в окне дышу говорю держу
обнимая ресничный его парашют
лёгкий лёгкий невыносимый
* * *
Памяти Л.В.
I.
это мальчик простреленной веры в крови
и несущие смерть палачи
весь в осколках своей негасимой любви
залечи же его заучи
но захлопнуто небо в тигриных глазах
растерявшие путь напрямик
разобщенья последний познавшие прах
шоу-биза проверенный блик
всё едино – поджатостью губ гробовых –
до фейсбучных и вечных «ату»
до сизифовой веры твоей не в живых
и растерянной литерату
до ковидного носа («помру так помру»)
вашим кашлям не мать не сестра
рыболовное горло на жарком ветру
наглотавшийся пульс осетра
– как же будем? –
но слышно и в дверь и в окно
сквозь сиротский заложенный нос:
– кто захочет – входи
всё равно всё равно
гости рвутся
и страшно до слёз
II.
Всё сдвинулось: небо лежит в глубине
и смрад поравнялся с цветком;
казавшийся волком – с волшбой обо мне,
тишайший – с волчбой ни о ком;
с ударом – земли испугавшийся сор,
корова – с мычащей травой,
и ор заражённых болот и озёр
стоит над землёй моровой.
И, голову эту подведший под плеть,
судимый лишь собственным лбом,
я должен гореть, сторониться и сметь,
быть совесть, сам-лёгкость, сам-дом,
быть восстановленье, и – тяжестью всей –
сторицей Его красота;
но – где та малина подножных кровей,
где – круг неспасённого рта?..
Иль – скорая всё, откатившийся стрим,
последнее слово ЛВ,
где братство на братство, где мёртвый с живым,
глазастое небо в траве?..
III.
Марине Кудимовой
кто закрывшему уши осиный истец
кто уставшая звавшая смерть наконец
а вон та не вон та не вон то
и мерцает над ней семирукий кузнец
сквозь ночное сетей шапито
тот желейно расколот на «право» и «тварь»
та звереет румянцем: «ударь же ударь»
а вон та не вон то не вон та
и мерцают над ней марципан и янтарь
и малина у скорбного рта
сквозь ночные «уйду» «не могу» на весу
в немалиновом этом огне
держат руки старуху ребёнка осу
всех делящих на «мне» и «не мне»
закрывавшая телом проём огневой
литосферная сердца плита
это всё до раздела на «крымский» и «свой»
до десятых с надломленной их литмосквой
большегрудых смертей у винта
лишь кудимова глянет – всей правдой основ –
«не пора ли им вслед?» – «не пора!» –
всем заблудшим – и к делу и к смерти готов
усомнившийся голос во мгле голосов
постоит постоит до утра
* * *
как дерево рая проспавшийся стыд
несёт – укрывая – огню,
дитя в человеке затёкшем болит:
– проснусь, – говорит, – изменю,
на ветер обиды, на комнатный лёд
вот голое выйду, эх-ма;
застенный сосед просыпается, пьёт,
цветка наводненью разинутый рот,
а краны закроешь сама;
смотри, как открыт напоённый язык
сезаму в четыре ручья;
как мальчик, зацветший в незнании книг,
как выбравший тело – пришёл и возник, –
ночное так жадно «не-я»,
так почерк, открытый в большое «греби», –
за почерком – вилы, вода, –
сорвался с цепи говорит о степи
снег дерево пламя несбывшийся спи
снег пламя нигде никогда
* * *
А.П.
гори над ним, нелётный бог, огонь дрожащей речи;
два раза облачное «да?» – на все земные «нет»;
военный мальчик-монолог – но в темноте картечи
лицо в лицо устремлено, в глубоководный свет;
беги за ним, лети на блеск непойманного слова;
но вот срывается с крючка – зря перебил, молчи;
так странен мальчик-монолог, как школа соколова,
прямой сознания поток, оттуда бьют ключи;
так видят детство и пчела – всей темнотой подкожной;
так честен зренья дальний бой – какой утерян рай;
так мальчик-монолог правдив, и с правдой невозможной
заляг, башкою потряси, восстань и поиграй;
«эй, погоди, а делать что? к лицу какие маски?» –
молчит, бежит на новый луч в рузаевском снегу.
пройдёт и беглое «бывай», и этот сад самарский, –
но то, что бросил он во тьме, как чашу сберегу
* * *
так тихо внутри что слова начинают сиять
ты новым придёшь – а огонь продолжает гореть
я весь продолжение спора я слово на «ядь»
своё продолжение тела как вечер и смерть
гранат разлетелся на райские атомы – бух! –
ты умер а свет бесконечен стоит у двери
ничто не вернётся собой полюбил и потух
сижу и с огнём говорю говоришь говори
так просто на райской земле отзвеневших понтов
прислушайся
голос впервые без верхнего «ля»
я первым войду в эту воду и к смерти готов
гармония
вечер до взрыва
сплошная земля