Артем Осокин
Мигают лампочки. Лягушка говорит
***
Вот недавно услышал:
Верблюд –
красный.
–Невозможно
такое.
Верблюд–
синий.
Вы скажите еще,
что Верблюд–
из мяса.
(Я-то знаю давно,
что Верблюд –
из линий).
Круг
голова сидела на копье
голова смотрела на пейзаж
голова пыталась шевелиться
голова боялась воробья
и напрасно ведь боялась
потому что
воробей ходил по голове
воробей искал червя в макушке
воробей пытался выживать
воробей тот голода боялся
и напрасно ведь боялся
потому что
мальчик подбирался к воробью
мальчик сыт и у него рогатка
мальчик меткость развивать пытался
мальчик не боялся ничего
в общем нечего бояться
потому что
голова жива каким-то чудом
воробей червя здесь не отыщет
из рогатки выпущен шуруп
и для новой головы
копье
готово
***
Представь, как вышло:
Вот, приехала в Москву
с таким огромным чемоданом.
Сказал, что правда встретит,
что готов
понять и слушать о произошедшем
за года,
минувшие от школы.
Лежит растянута лягушка
на мутной металлической дощечке,
а в лапках гвоздики блестящие торчат.
Попытка бегства героически смешна;
никак не гибнет изумрудная царевна
и говорит мне:
Я приехала в Москву,
сказала маме «всё со мной в порядке,
любимый встретил, поступаю в институт
и скоро праздновать приедем вместе»
Влажнеют чёрные еврейские глаза;
в тебя, несчастную, стрелял Иван-Царевич,
и лист кувшинки медленно тонул;
неужто снова кто-то метил под сердечко?
Зачем, зачем приехала в Москву?
Ведь я-то думала,
что выйду на перрон,
что он не скажет ничего,
лишь улыбнётся,
и каждый шаг под сводами вокзала
нам посулит безоблачное что-то.
Я слышу, что лягушка говорит.
Ей неуютно, холодно и горько.
Мне горько тоже за лягушкину беду,
но ведь зачем-то продолжаю резать
и слушать, слушать, задавать вопрос,
мол, почему так, бедная случилось.
А что тут спрашивать?
Его я не виню.
И вроде не за что: ну да, не оправдал
моих девчачьих школьных ожиданий.
Вот только маме правду не сказала.
Скажу попозже.
Всё ж приехала в Москву,
живу, привыкла, даже поступила,
но в нашем тихом городке всё было проще.
Мигают лампочки.
Лягушка говорит.
Я режу и пишу.
Пишу и режу,
и тихо полнится рассудочный конспект.
***
Лишь застынет в зените тяжелое, медное лето,
уезжаешь туда - прыгнуть в зыбкую пену за кубком.
Всякий раз возвращаешь его бирюзовым барханам
добровольно, а после, счастливая, ставишь зарубку
на согретых мостках, чтобы помнилась радость момента.
Будь возможность, гремучий простор навещала бы чаще.
Дожидаясь отъезда, в прихожей стоишь у порога,
не решаясь присесть – а зачем, если скоро дорога?
Если жить предстоящим прыжком, рисковать можно многим,
лишь бы снова со дна унести драгоценную чашу.
Расскажи, каково это, самозабвенно, без всякой препоны
невредимой лететь резвым камешком в токе лавины?
Безобразные чуды морей без желанной добычи
уползают в колодцы пещер, в тихой злобе надвинув
на подобия лиц роговые свои капюшоны.
Не страшны золотому мальку рыболовные сети.
Он снует сквозь ячейки – ребенок на чьих-то поминках,
беззаботный такой. Общий траур ему непонятен.
Он не слышал шуршанья чешуек под лезвием финки,
и задавленной рыбьей мольбы, потому и бессмертен.
Нет покоя у вод, многоцветные луны несущих.
Лишь задремлешь, одним только небом колени укроя,
переливчатый морок скользит по остывшему пляжу
к обнаженным стопам, и рассудочным плеском прибоя
похищает песок – ненадёжную память о суше.