Егор Моисеев
О-брЯт
*
Мой глиняный брат, наши меньшие братья словесны
и нет у них языка для того,
чтобы не множить уродливых маленьких бесцветных себе подобных
с каждым словом
творение не вынесет говорящих зверей
а у нас есть Названный Брат
*
Красные шарики в складочках бледных,
ядра с маршрутом из всех лабиринтов —
глаза белой крысы, что брошена в блендер,
вдруг разрослись до отметки в пол-литра.
Это не месево косточка хрящик
желудок,
кашица крысы мне кажется чудом —
зеркало выросло для уходящей
души.
Крыса, мы видим тебя
*
Мой глиняный брат, наши меньшие братья словесны
и зорки
они нам внушают заботу из бездны
молча на четвёрках
когтистых лап
о том, что нам уже известно:
жестокость — не коготь, не зубы,
а наш
обряд
да названный брат
*
Где он живёт,
хлопая себя по бокам и груди,
как будто не горит, а наоборот —
шарит зажигалку?
Как ему выбраться, когда позади
чёрный кот
гуляет вдоль
лежачего полицейского,
а впереди зомби едят кукушек?
Когда его море шумит так,
словно вырывается
из смирительной рубашки самой себя,
он заставляет меня идти в твою комнату.
*
Я поднял рентген разглядеть на свету,
загородив солнце:
это я выворачивал тебе руку;
не вижу где именно трещина,
но небо — чëрное,
с туманностью запястья
и прояснением связи
*
Прохор, иди сюда
Мокрой шерсти запах
детские резца
я кусаю за бок
золотистого пса
он извивается, скуля,
когда я размыкаю зубы —
смотрит на меня.
Карие глаза,
Значит
Он безнадежнее крысы.
*
Танец с тобою похож на табу,
и схватка с тобой.
ты уже дремлешь в полëтном поту,
а над Волгой-рекой
тянется-тянется смрадный Калинов мост,
и через него
Названный Брат обретает крысиный мозг
(больше телесного).
Собака скребет в коридоре, ей снится укус
коня моего или ворона, но не мой.
Из ноздрей родителей ракитовый вырос куст,
их постель облупливается росой.
Кто уже сориентировался из лабиринта
и мчится, мелькая в зеркалах поперёк горизонта?
Названный Брат не отыскивал нас до поры до…
Но теперь за ним мост, кукушки горят и зомби.
*
К утру брат вырос на высоту сонного полёта,
Родители прилипли к простыне.
А я встретил его.
В левой руке он держал свечу из мокрого хлеба.
В правой руке он держал рентген — бросил его на небо.
Я снова вижу тот же цвет
(Свеча не для того, чтобы светло,
но ради свечи — темно.
Земною жизнь пройдя до парафина,
я оказался в сумерках)
— Бубоки мои глобоки
И море моё резвей,
Подземные носят потоки
Корки моих идей.
Я завидел, как оно есть:
— Сегодня твой брат
Станет сильнее тебя,
Завтра родители будут гордиться тобой,
Потом ты уедешь на окраину Москвы,
Где тебе дадут пизды,
И оставишь девочку,
С душонкой — удар-по-трухлявому-пню,
И рассудком — подвешенный-крюк,
лесопильня она, живодёрня.
И когда тебя спросят: вернуться назад ли на 9 лет
или миллион долларов,
ты не вспомнишь меня,
но станешь защищать абсурдный вариант.
Спорить ради спора,
в наушниках ляжек лежать и не внемлить,
тому, кто работал на время,
любить ради закалки,
корчиться от боли в паху, взглянув на ментоловую зубочистку,
проклиная возможные причины (нестиранное бельё,
три выкуренные подряд сигареты,
мысли об измене),
и таращить корни зубов на небо,
рассветной муке по сусекам,
предпочитая сферы ворованной крови сосущие,
от недосыпа и ломки представлять,
что у каждого в вагоне из щеки выступит паучье брюшкó —
у толстых — круглое и пушистое,
а у худых — похожее на палец доспеха…
А потом с тобой ещё ничего не случилось,
Но бубоки твои глубоки.
И станут тебе хлебные огарки,
Над коими мы порыдали,
Как мёртвому — три парки:
По смерти рудиментарны
*
Псв.
Е.М., М.М., Е.М, О.М, В.К, Р.С., Д.С., Т.Ж.