Наталия Черных
В ЧУЖИХ ГЛАЗАХ
ПОЭТ И СТИХИИ
Поэт бестрепетно взирает на стихии:
он знает пламя то, что над огнём.
Он знает лес, что воздуха счастливей,
Вовек вода не иссякает в нём.
Эфир крылатый, ликом на асфальте,
в повязке слухов бел как фарисей.
Поэт сгорает. Лик в предвечной смальте.
О что ему эдем, что элизей.
ПЕСЕНКА
Не мудруй напрасно, мать, не кори врагов.
Он ведь — огурец, взял — и был таков.
А она — девица ваще, она будто петля в праще,
Что искала и собирала,
то уж не твоё — от начала.
Не мудруй, моя персонажка. Ты была когда-то Наташка,
а теперь — земля имярек. Так что нам повезло, вовек,
и тебе я за мать и чадо. На окраине дымной ада
однокомнатная нас ждёт.
Что везёт, кому повезёт.
…
А в аду не вовсе без Бога.
Кто везёт, не так нас и много.
ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ
Подойди, посмотри, покричи
на меня, ком из веток,
на железнодорожную насыпь.
Каково мне, кому бездомному,
держаться за ветер;
а ты ветра не видишь.
Говорю я, мой милый, другу.
Что ищешь, чего не ищешь ─ всё прахом.
Я вот есть, перекати-кати-поле.
А уйду — всё возьму с собою.
ПЕЧАТЬ
Что скажу ─ будет как печать, и не ходи.
Вот те крест, вот те лёд в груди.
Назови хоть сатаной ─ пути не будет.
Вот те крест, а вот те холод в груди.
Вот тебе любовь ─ не подавись.
Вот и хвост, и нос чудесный лисий,
стол, накрытый счастьем и печалью.
Что скажу, то ляжет дикой сталью.
То не в зле и не во гневе, а в судьбе,
в круговерти звёзд и душ гудьбе.
То в воде, в земле и всём огне:
вот печать. Носить печатку мне.
В ЗЕРКАЛЕ
Горько, что так похожа на мать.
Да не время лицо ломать,
порхать стригой с вещей тележкой
в клетку,
давиться каждой насмешкой.
себе говорю: детка,
я тебя родила.
не покину до зела,
только страшно умирать.
А всё горько, что похожа на мать.
Руки углом, на коленях книга.
Я же темноволосая, я же стрига.
А Ты помяни нас во Царстве, Боже.
Это мать на меня похожа.
НА ОТДЫХЕ В ЧУЖИХ ГЛАЗАХ
Возьми расчёску, слёзы отложи. Пора уж успокоиться.
Устала от прелести и молодости.
Уродиной была, и нелюбимой, и ненужной,
единственной и первой, и двадцать некогда мне было лет.
О новом платье время думать. Выбери тот ситчик,
что не пестрит, не тёмен и не ярок. А лучист, к лицу.
Ведь тёмная сама, увы мне, и лукава.
Вот новый мир, бесшумные ворота, как в шприц вода,
в кулисы годы прячутся.
О новый, новый мир, приветствую тебя.
Не на арене, не в застенке, не в тюрьме:
смотрюсь в чужие новые глаза.
Назад, часы, назад!
Мне здесь как в полусне. Всё детско, без трудов.
Всё параллельно и нелепо.
И мне смешной не страшно быть.
Не скоморошья дочь ─ я странница.
За мною старость не успевает.
В пути своём всё больше растворяюсь,
и нет уже земли: держать меня.
Иду, истёрта о свою дорогу.
Порой в чужом глазу я как в отеле:
вот номер с душем, чай.
Помылась, как пред смертью.
Ну, возьми расчёску. Что плакала-то.
При мысли о кончине будто свежий ветер.
Прохладное дороги вечной чувство
есть весть; есть верный знак.
За кем же я пойду?
В кого вернусь по завершенье смерти?
ВОРОН И ЖАВОРОНОК
Что тебе, душа, важней: церковный поцелуй,
жалость ли древесная лесная.
Сумрак ходит меж патальных струй,
старенькие липы нагинает.
Золото по древу ─ всё моё,
было да ушло. Куда за ним вдогонку.
Мне в любовь и молодое вороньё,
как небесны письма к жаворонку.
ДЕТСКОЕ
А что детское: ноги, руки —
иль не детское, а навроде,
или, скажем, плохие зубы;
не для пенсии, а не стыдно.
Кто поймёт, что ради Христова
странствия, а после — трапезы
всё ушло, как в трубу какую,
а вернуть — и даром не надо.
Так бывает: возраст немалый,
а всё детское: ноги, руки,
и слова, и глаза. Куда там,
говори точнее, не жалко,
всё в растерянности перед миром.
Перед миром ли — нет, перед Богом.
АЙ-СЕРЕЗ
В том саду Гефсиманском предутренний сумрак по пояс,
сыплется озноб, а ветки плачут неслышно.
В том саду Гефиманском ни пламя, ни голос —
один только вкус у плода, и это, наверное, старый плод вишни.
Вкус у ней — вот как у Ай-Сереза из детской Массандры,
когда папа и мама пили коллекционные вина.
Дело-то не в вине,
а во вкусе. Ягоды радостно-рады,
а кофе со сливками в чаше, наполненной наполовину.
Так пишут на старой, как масло в тетради, простой этикетке.
А вкус у вина с молоком. Как такое бывает, не знаю.
Всё льдом ещё схвачено. Ночь Гефсиманского сада чуть тает.
Мне страшно креста, хотя вкус его терпкий не знаю.
…
Вот уже потянуло Распятием. Дымно, полынно ли, горько.
Нет, вкус Распятия сладкий, как вишня.
Изливаются винные реки на шоколадные горки,
а по виноградникам младшую жалобу слышно.
ПЕСНЯ
Ходят в горних высях
огненные голуби,
пламенной голубой
всем царица мать
а хрустальный голубь
стеклодува-злотоуста
от наветов милой жрицы
надёжно укрыл
сыне, сыне чудный,
ходит голубь вечный,
только вместо сына
во вселенной крест
плачет отчий голубь:
о увы мне сыне,
а у сына пламень,
антонов огонь
голубь догорает,
отчий голубь плачет
а хрустальный голубь
несёт златоуста
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
А рыбы играют всех лучше.
Какие такие речные морские рыбы?
Всё бы им то блеск, то сиянье.
А ветер крепчает, а море ходит.
То море небесное, а в земном море
рыбы спят и во сне уходят.
Было десять, осталось девять,
Было девять, а утром — двое.
Я считаю их, и засыпаю.