Никита Немцев
Холоп
Холодные слова, холодные пожатия, холодная Москва – Стёпа бежал греться в Стамбул.
Он любил Марту и мечети. Они были неземные, убийственно величественные, недостижимые. Марте он даже признался (отказ), а про мечети у него диссертация (культуролог).
Поселился где-то в задрипанных районах, на Азиатской стороне, совсем за Босфором. Каждое утро на пароме ехал к Голубой мечети и в библиотеку Сулеймание (с грехом пополам читал по-арабски), и каждый раз город – перепутанный, исхолмлённый – вставал из солнца: дома теснятся один на другой, как карапузы в тысячедетной семье, ступеньки бегут вниз и вверх, спасаясь от бесчисленных ног, турки торгуют свой прелестный хлам (в Антарктиде их посади – будут снег продавать) и без конца предаются чаю, рыбаки на мосту свешивают удочки прямо в пролив, женщины в чадрах присматриваются к персикам, пацан в майке продаёт моллюсков за одну лиру, весь Кадыкёй тусуется, слоняется по барам (сквер Таксим нынче не тот), а на берегу – башни мечетей (замаскированные ядерные ракеты) разносят в вечернем небе унылые переливы молитв.
Стёпа с полуулыбкой смотрел на всё это и шёл в библиотеку, и возвращался в нанятый угол. Он вёл монашескую жизнь: тесная сырая келья, тусклая лампа с мерцающим огоньком, кипы книг по медиевистике, чёрная ряса с пояском (купил на базаре). Он приехал точно в рамазан – и как-то невольно, сам собой, начал поститься (хотя пить воду и курить не прекращал). С заходом солнца Стёпа приходил слушать напевы и есть вместе со всеми в белую палатку возле дома (бесплатно).
Так Стёпа решил: хорошо – у него нет Марты, но уж мечети-то у него никто не отнимет! Их высокие своды, холодные ковры, треугольные киблы, покой, расползшийся в воздухе, это мшистое средневековье… Но всякую ночь, всякую грустную минуту – Стёпе нужно было устремиться, протянуться душой к кому-нибудь. Он хотел сказать про себя – просто, без всякой мысли, – Марта. Но запрещал себе. Говорил: манишка, макабр, манить, маузер, манто, мартышка, мазохизм – скоро слова на «ма» стали кончаться.
И так двадцать дней – одинаковых, ритаульно-монотонных, слитых в один. В диссертации Стёпа неплохо продвинулся, но освежиться тоже надо было.
Направился в район Фатих, в Монастырь Хора. Облезлые деревянные дома, неумытый асфальт, арабская вязь улиц. Загадочно-смуглые лица: такие чужие, такие милые. Запыхавшийся от бесконечных подъёмов, Стёпа сел на ступеньки (в Стамбуле они вместо скамеек) и закурил «Кэмел» (Марта тоже их курит).
Марта. Марта. Холодная, как Серебряный век. А ведь он её даже не любил. Ни капельки. Просто… Просто есть в ней что-то обезоруживающее, какая-то неотсюдная красота, такая страшная власть, – что не признаться (в несуществующем) никак нельзя. Стыдясь этого, Стёпа зашил слова любви в конверт – и вручил. Боялся.
Девочка бросила маме ключи в окно. Стёпа замял бычок и зашлёпал по пасмурной брусчатке. Мелькнула даже смешная мысль искупнуться и выпить пивка. Крутил в голове: «бар» – «раб», «бар» – «раб». Нет. У Стёпы мечети. Вернее, сегодня – монастырь (Марта просила привезти открытку с фресками).
А вот и он, матерински укрытый стальным навесом. Вход сто́ит четыре пачки сигарет. Стёпа покривился, но полез в кошелёк.
Фреска над входом его оглушила, из отдельных осколков складывался Спаситель: простецкий, удивительный, без высокомерия – какой-то свой в доску. Справа – Богородица (ей недоставало ног), слева – неизвестная Стёпе женщина (в полный рост). Он тихо шагал дальше – Павел и Пётр раскрывали объятья; ещё Христос – уже в золоте – звал куда-то в лучшие места; ещё один – держал на ладони храм и протягивал его турку в роскошном тюрбане. И свет! Такой удивительно дымно-синий свет!
Здесь Стёпа не чувствовал недосягаемости.
Он присел на каменный пол и уставился на облезлый купол (можно было различить апостолов). Вокруг сновали тени туристов.
Вдруг Стёпа услышал русскую речь (она была какая-то противная) – экскурсоводша талдычила. Когда в XIV веке перестраивали в мечеть, все фрески закрыли мраморными плитами... Живые, упитанные лица, свойственные византийской фреске... Сюжеты, посвящённые детству Богородицы, взяты из Протоевангелия Иакова (этого Стёпа не знал). Если вы посмотрите на эту…
В стайке русских туристов – была совершенно посторонняя девушка: нездешняя и в Москве, и в Стамбуле, какой-то ангельской породы. Она была стройна, как призрак, в белом шёлковом платье, с нежным платком на голове, бледная, тонкая ручками, с болезненными глазами: они были вздуты, алы и тяжелы – как будто выплакали уже слишком много, за весь белый свет, за весь род людской; черты её были до того тонки, что становились неуловимы и почти переставали существовать: не было ни носа, ни бровей, подбородка – просто: она.
Стёпа стоял контуженный.
Она что-то спрашивала про сюжеты фресок. Стёпа знал не всё, но кое-что – и мог бы со всем приличием завязать разговор. Вместо этого он замирающими руками достал блокнот и вырвал листок, бесшумно отделяя бумагу от пружины, – по одному движению на каждое кольцо. Достал тупой карандаш, прислонил листок к этой вековой стене – и безобразным почерком стал писать: «Вы – чужая и в Москве, и в Стамбуле: вы – какой-то ангельской породы…»
Затылком Стёпа следил, чтобы незнакомка никуда не ушла. Когда его ужасный листок был дописан – Стёпа сложил его вчетверо: безо всякой надежды, никак не подписав.
Как-то теперь листок надо было ей сунуть. В карман? Но в её кремовом платье нет карманов – только ложбинки от талии к пяткам. Попросить турка передать? Странно это будет. Русского? Ещё хуже.
Весь сжавшись и заранее побледнев, Стёпа пошёл сам.
Она не обернулась – продолжала разговор с кем-то. (Она замужем! Наверняка замужем!) Стёпе пришлось ждать и даже кашлянуть. (Или не замужем, – но живёт где-нибудь в Самаре!) Она медленно повернула лицо. (Не как Марта, без её внимательного укора; она поворачивалась – ни на кого не похоже.) Взгляды столкнулись.
– Возьмите, – Стёпа не выдержал и заговорил первый (сдавленно).
– Что это? – Она уставилась на бумажку.
– Ничего страшного. Возьмите.
– Я не могу.
Экскурсия вылупилась на них.
– Ну пожалуйста, возьмите. – Стёпа попробовал улыбнуться.
– Нет. – Она слегка помотала головой.
– Ладно.
Стёпа вылетел из храма, как ошпаренный бес, – он едва-едва не бежал. На ходу разорвал свою записку в клочки (и клочки эти зачем-то съел); оскорблёнными, истерическими шагами он спускался с крутой горки (чуть не падая) – не разбирая дороги.
Нашарив сигареты (вытравить бумажный вкус изо рта), Стёпа закурил. И зачем ему Стамбул этот дался? И монастырь? Да он вообще хотел в Текстильщиках всё лето купаться! А мечети он терпеть не может – это Марта надоумила про них диссер писать!
Сигарета отдавала изжогой – Стёпа выплюнул её и затоптал. Потом полез рукой в карман и выбросил этот мерзкий «Кэмел» (он вообще «Честерфилд» курит). Вдруг Стёпа остановился. Дул солёный ветер и лаяли чайки.
– А я открытку-то не купил! – сказал он себе и рассмеялся.
Успокоив свои шаги, Стёпа спустился к людной набережной (невдалеке шумели порты), разделся догола и искупался в Босфоре.
Вода была тёплая.
Июнь 2019