polutona.ru

Мария Ботева

"Фамилия, имена"

Петров

Петров выходит из церкви и видит, что в воздухе пахнет кефиром. Это оттого, что Аннушка несла в банке кефирные грибки, но поскользнулась на пролитом вчера масле и упала. Банка разбилась, грибки вылились. И теперь в воздухе пахнет кефиром. А вчера был запах масла. Сегодня большими хлопьями идёт снег. Вчера вовсю светило солнце, пели птицы.
Петров поворачивается лицом к церкви, крестится и кладёт поклон. Спускается с лесенки, вновь смотрит на церковь, крестится и кланяется. «Чёрт её знает, где она взяла этот кефир», - думает Петров. А ещё думает, что погода сегодня, будто из Концерта №1 Чайковского. Только под светом фонаря, у памятника под снегом хорошо бы встретить скрипача. Петров вздыхает и идёт в театр.
Театр здесь совсем недалеко, нужно лишь пойти налево, потом направо, вверх по горке, снова налево, и вот уже и театр. На дороге Петрова, вдоль забора, сидят нищие, и все они просят копеечки, и кланяются вслед, и крестят, и плачут. Петров каждому даёт по копеечке, а однорукому Кузьме и пятачок. Петрову кажется несправедливым, что у нищего Кузьмы нет одной руки. Каждый раз, стоя перед иконой Троеручицы, Петров вздыхает – вспоминает Кузьму. Он думает, что вот у святой три руки, а у Кузьмы одна, а должно быть поровну, по две. И плачет. Но Троеручица – непорочна, свята, и значит, так надо. На том успокаивается.
Петров подходит к театру, ищет в кармане ключ. Открывает дверь, крестится и заходит. Для Петрова театр свят, почти как церковь. Он работает сторожем. Петров запирает дверь изнутри и обходит рабочее место. Убедившись, что всё в порядке, Петров идёт в костюмерную. Открывает форточку и чувствует запах кефира. «Чёрт его знает, может и не кефир вовсе», - думает сторож. «Хотя нет, что ж ещё», - продолжает рассуждения минуту спустя.
Сначала Петров наряжается козой-дерезой. Это самый любимый костюм сторожа из тех, что на него налазят. Из костюмерной он проходит на сцену и говорит громко, будто в зале есть зрители: «В театре всё спокойно», хотя таких слов в спектакле нет. Но кто-то же должен говорить их – свою службу Петров несёт отменно. И как ещё произносить слова гордости, как не в любимом костюме?
Костюм козы-дерезы обыкновенно сменяется шляпой и луком со стрелами Робин Гуда, затем скафандром космонавта. После – появляется горшочек из-под мёда Винни Пуха, плащ королевича Елисея… Каждые десять минут Петров обходит театр, слушает, всматривается в тёмные углы. Собственно, забираться сюда некому и воровать в театре нечего. Разве что костюмы, декорации да софиты. Но зачем они нужны не в театре?
Перемеряв костюмы, Петров смотрит на часы. В это время, в одиннадцать вечера, бородач ставит чайник. За чаем он думает о том, что в церкви каждый день одни и те же люди, а в театре – разные. Нет, конечно, попадаются те, что ходят на один спектакль по два, по три, даже по четыре раза. Но в церкви он видит одних и тех же каждый день. Конечно, не очень-то интересно ходить каждый раз на один спектакль. Но и в церкви каждый день одно и то же – служба. Так почему в церковь ходят каждый день, а в театр, допустим, раз в месяц? Петров не мог этого объяснить.
В полночь Петров вновь обходит театр. Потом гасит свет и ложится спать на кровать Мороза Ивановича. Засыпая, он думает о том, что завтра Аннушка поскользнётся на кефирных грибках, упадёт и разобьёт яйца для теста. И небо будет хмурым и серым с бледной дыркой вместо солнца, будто гаснущий софит. И по воздуху разольётся «Лебедь» Сен-Санса, словно невидимый пианист ворожит воспоминания, встретить бы когда его… А в театре будет идти спектакль о звёздном мальчике.


Письмо эпохи Ти-Ре

Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
вырвался и улетел.
И. Бродский.

Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли –
тысяча означает, что ты сейчас вдали…
И. Бродский.



Здравствуйте, поэт Императора!

Помните ли вы меня – в прошлое лето вы гостили в наших краях. Мама сказала, мне можно называть вас дядя Жэ Ша. Сначала я путала, мне хотелось говорить: дядя Жи-ши. Но мама сказала, это совсем другое дело. Теперь-то я привыкла, тем более, мне объяснили, что ваше имя значит «Горячий Песок».
Дядя Жэ Ша, мне странно, что вы искали соловья в наших лесах. Неужели у вас их нет? Мы с сестрой подумали, что вы не только слушали соловья, вы писали стихи. Мама говорит, что все в вашем роду были воинами, и вы тоже умеете сражаться. Но вы не стали воином, а решили быть поэтом. Но в вашем крае не могли ценить вас, пока вы не побывали здесь. О чём вы писали стихи, сидя на пеньке в нашем лесу? О чём поют соловьи, дядя Жэ Ша? И любят ли вас теперь на родине?
Если вы встречаете Императора, кланяйтесь ему от моей мамы. К следующему вашему приезду она сошьёт ему жёлтый пояс. А синее полотенце для вас уже готово, почему вы не едете? Или вы забыли дорогу? Или очень заняты стихами?
Дядя Жэ Ша, мы с сестрой старательно ищем источник ледяной воды, чтобы остудить горячий песок. Нашли уже три родника, но мама говорит, что вода в них недостаточно холодна. Хотя она такая студёная, что пальцы не хотят двигаться, едва опустишь ладони в ключи. Верно ли, что это вода подарит вам мудрость? И тогда ваши стихи будут читать Императорские дети? Если это так – мы обязательно найдём её. Только мама говорит, что после студёной-студёной воды вы можете перестать писать. И вздыхает. Думает: чем вы будете заниматься? Воином вы не станете – это ясно даже мне. А просто пить чай скоро наскучит. Тем более так, как это делают в ваших краях: сидя на полу на коленках. Вы как хотите, но это неудобно. Мне кажется, вы будете возить людям воду и строить на реках мельницы.
Дядя Жэ Ша, мне хочется вас спросить. Недавно во сне мне я увидела вас. В этом сне вы три дня писали стихи, и вот что вышло:
Была земля.
По земле проложили рельсы.
По рельсам поехали поезда.
В поездах – люди.
Тут и открылась тайна:
Кто кого любит.

И я не поняла, кто из нас написал стихи? Если я, то почему их произнесли вы? Если вы, тогда почему стихи были в моём сне?
Я не знаю, найдёт ли вас это письмо. Мама говорит, оно проплутает долго. Значит, я уже стану взрослой. И сейчас подпишусь моим будущим именем. Буду ждать вас всегда.

До свидания,
Ваша Бин Шуй,
Студёная Вода.




От коровы счастье

Герман Африканыч Петлицын носился по городу в поисках смородины. Приснилась ему корова, говорит: не знаешь ты, Африканыч, счастья настоящего. Настоящее счастье – оно в смородине, верь мне. Петлицын поверил, надел свой длинный плащ, шляпу на голову – и вперёд. Ботинки у Германа Африканыча скользят на каждом шагу, он падает, встаёт, дальше бежит. Упадет у школьного крыльца, спрашивает, нет ли смородины. Никто не успевает ответить Герману Африканычу, он поднимается и скользит на своих ботинках дальше. Валится на дороге, перед машиной, едва успевают поднимать и оттаскивать. Полетит у больницы – тот же вопрос. И опять не успевает дождаться ответа – за счастьем гонится.
Герману Африканычу неважно, что на дворе зима, он этого даже не замечает. Главное – найти смородину. Но где ж её найдёшь в такое время?
В другой раз побежит Герман Африканыч на реку, купаться. И место выберет получше, и плавки самые красивые наденет, да заснёт на бережку, и так проспит до вечера. Комары его закусают, измучают, проснётся Герман Африканыч, глаза разлепит, и домой пойдёт – нет ночью на реке спасателей, и буйки не видно, страшно. Домой придёт, ляжет, но укусы ноют, комары над ухом жужжат, мучение сплошное. Под утро забудется, снова ему корова снится, снова говорит: не видал ты ещё счастья, Герман Африканыч, нет, не видал. И глаза так медленно прикроет и вздохнёт будто.
Встанет Петлицын, прозевается, а что дальше делать, не знает – ничего не сказала корова. И так несколько дней живёт, слоняется полдня по квартире, потом что-то вспомнит, былые свои сны, на улицу бежит. То про смородину опять всех спрашивает, то вдруг ласточек начнёт считать. Дескать, счастье быстро, а сосчитаешь его – и вот оно твоё. Только враки это.
Или однажды встретил горемыка на своём пути Людмилу Семёновну. Она шла, глядела под ноги, чтобы не наступить ни на одну трещинку, вокруг ничего не видела. А Герман Африканыч как раз опаздывал к прибытию мусоровозной машины, хотел найти счастье в выкинутых ботинках. Тут-то и натолкнулся он на Людмилу Семёновну. Столкновение было таким сильным, что у обоих из глаз искры посыпались. Долго в ту ночь не мог заснуть Петлицын, всё трогал свою голову, вздыхал. Под утро ему снова приснилась корова. Она сказала: вот что, Герман Африканыч, последний раз тебе снюсь, последний даю шанс. Если на этот раз своё счастье упустишь, то уж и никогда не получится поймать его.
Собирался Герман Африканыч спросить, уж не в старом ли катере на том берегу счастье, не в сундуке ли из трюма, не в утке ли из сундука, не в яйце ли утином, не в игле, которое внутри спрятано, не упадёт ли на дно морское? Пока собирался, корова ему сказала, что главное теперь – найти Людмилу Семёновну, с которой накануне они столкнулись лбами. И будет счастье. И ушла из сна, даже дверь не закрыла.
Герман Африканыч проснулся от сквозняка, застучал зубами. Сидит на кровати злой: зачем мне эта Людмила Семёновна, мне счастье нужно! И как её отыскать теперь? Даже и не запомнил, как выглядит.
Но делать нечего – с того дня ищет Людмилу Семёновну. Обошёл все школы – нет Людмилы Семёновны. Обошёл медицинские учреждения, всех врачей спросил – нет среди них Людмилы Семёновны. Все магазины исследовал, все ателье – нет, никто не знает Людмилу Семёновну. На пляже спасателям стал помогать. Как какая женщина тонет – Петлицын из воды её вытаскивает, цветок дарит: не вы ли Людмила Семеновна? Нет, не она оказывается.
Ходит теперь Герман Африканыч медленно, по сторонам смотрит. Вдруг да увидит Людмилу Семёновну? Если обнаружит какие трудности на дороге, непорядки – приведёт в божеский вид. Если гололедица – песок насыпет, чтобы Людмила Семёновна лишний раз не падала, ноги бы не ломала. Если дверь в каком подъезде сдёрнута, новую поставит, чтобы счастье не замёрзло, не простудилось бы.
Пока что Герман Африканыч не встретил Людмилу Семёновну, не спешит она дарить ему счастье. Но Петлицын не унывает. Корова в том сне сказала, что главное – потерпеть немного, и счастье найдётся. А корове Герман Африканыч верит.


Трофимов день

Чтобы рассказать свою историю, Трофим выходит на балкон. Радио на стене болтает так громко, что мы не слышим ни слова из его рассказа. Но это не мешает ни нам, ни ему. Трофим готов рассказывать эту историю хоть каждый день. Через три года мы уже знаем, как пойдёт рассказ, когда Трофим повернёт голову, когда плюнет через плечо. Нам известен каждый следующий жест, но мы так и не слышали истории Трофима. Поэтому нам всегда интересно. Радио надрывается: «Правой рукой коснитесь пальцев левой ноги – раз! Левой – пальцев правой ноги – два! Раз! Два! Раз! Два! Переходим к следующему упражнению…». В этом месте Трофим всегда делает страшные глаза, закрывает голову руками и ненадолго приседает. Жёлтое утро, солнце, чистые стёкла, пыль, летящая сквозь лучи, лето.
После того, как история рассказана, Трофим перелазит через балконные перила и прыгает вниз. Чудак-человек, разбиться же можно. К счастью, как раз в это время пожилая пара хлопает под балконом свой ковёр, избавляется от пыли. Трофим падает прямо на ковёр и остаётся невредим. С годами старики становятся слабее, и теперь им помогают дети, внуки. После пробежки Трофим возвращается с кефиром, мы садимся завтракать. Радио на короткое время замолкает, а потом объявляет, что начинается утренний детектив. Но мы никогда не можем его дослушать, потому что прибегает красный продавец из магазина в подвале и кричит, чтобы ему вернули кефир. Но кефир уже выпит, приходится платить деньги. Продавец уходит всегда недовольный. Он говорит: «Вот, кстати, ваша почта» и отдаёт письма. Солнце поднимается повыше, птицы быстро летают, гоняются за мошкарой, это начало рабочего дня.
Трофиму стыдно за свою проделку, он пытается спрятаться в шкаф, но мы его быстро находим. Чтобы он не чувствовал себя виноватым, даём ему искупить свою вину чтением вслух. Трофим читает письма от тёти Клавы. Она пишет всегда одно и то же. Что поясницу ломит, что вёдра поднимать всё тяжелее, что сами же потом будете варенье есть. Дальше мы не успеваем дослушать: звонят со службы и настоятельно рекомендуют прийти, что вы себе позволяете вообще?! Мы убегаем, успев уловить ещё что-то про облагораживающий труд. В спешке мы забываем поглядеть на улицу и не знаем, что на небе постепенно собираются тучи.
Трофим остаётся один, что он делает, мы не знаем. Должно быть, лижет тарелки, забирается на шифоньер и подновляет люстру розовой краской. Во всяком случае, соседи на него не жалуются.
Мы звоним Трофиму всякий день, чтобы он не забывал пообедать. Он отвечает, что всё в порядке, не стоит волнений, дверь заперта, по балкону скачут воробьи, тараканов он уже сморил письмом от тети Клавы. Солнце начинает склоняться к тому, чтобы поспать, лёгкая усталость, коллеги всё чаще бегают на перекур, скоро конец рабочего дня.
Что делает Трофим после нашего звонка, мы тоже не знаем. Но вскоре он сам набирает наш номер и сообщает, что будет дождь, а зонты дома. «Так неси их скорее сюда!» - кричим мы в трубку и подаём сигнал конца смены.
Когда мы выходим на крыльцо, начинается ливень, хлещет град, ручьи расползаются по всей ширине дороги, ломаются деревья. Мы видим Трофима сразу – он держит столько раскрытых зонтиков, что его трудно не заметить. Как только зонты оказываются над нашими головами, стихия успокаивается. Опять Трофим обманул нас. Но мы идём под зонтами всю дорогу, чтобы Трофим не думал, будто мы догадались о его шутке.
Когда все собираются дома, начинается время Трофима. Он уходит гулять. «Но ты должен быть не позже десяти!», - кричим мы вслед. Надо приготовить деньги и лампочку, скоро они понадобятся.
Сначала приходит сосед с первого этажа, требует лампочку: Трофим разбил предыдущую головой, когда бежал гулять, прыгая через ступеньки. В подъезде на первом этаже лампочки не перегорают. Потом прибегает бабка Офигенова и требует деньги на зубной порошок. Она несла его из магазина, остановилась, открыла коробочку, чтобы понюхать, Трофим случайно уронил бабку с её коробкой. Порошок просыпался. И так каждый вечер. Последним прибегает красный продавец из магазина в подвале и требует вернуть ему пудинг. Пудинг Трофим ещё не принёс, поэтому мы отдаём продавцу деньги. Он отсчитывает сдачу и бормочет что-то о скидке для последнего клиента. Уходит. А мы ставим чайник. Солнце садится, пора включать свет, в чашках дымится кипяток, не хватает только Трофима, вечер.
Ровно в десять он приходит, разрезает пудинг, включает радио и спрашивает, как прошёл день. Мы говорим, что ничего, хорошо, но Трофим нас не слышит – он спит. Мы переводим его, спящего, на кровать, а потом ложимся и сами. Завтра трудный день, и ещё неизвестно, что там да как.


Колыбельная для Люши

Внезапно, после безмятежности, Люшеньку нагонял страх. Месяц она жила спокойно, и вот – на тебе! – снова приходилось вести себя осторожно, стараться ходить незаметно, быстро бегать. Впрочем, сначала можно было обходиться тем, чтобы просто не появляться в переулке. Именно здесь первый раз показывался человек с носом-крылаткой. Вроде бы ничего особенно страшного в нём не было, но Люша не могла больше спокойно жить, зная, что в её любимом переулке можно встретить человека в длинном плаще с носом-крылаткой. Подолгу не засыпала, ворочалась. Она и сама не могла объяснить, что такого жуткого в Крылатке. Не по себе, и всё тут. Хоть плачь.
Чтобы не бояться, вечером она заходила в аптеку, купить успокоительное лекарство. Продавец за прилавком говорила: «Ничего нету, надо было приходить сначала».
«Но мне не надо было сначала. Сначала было совсем не страшно», - отвечала Люша. Значит, снова придётся как-то справляться самой, ладно. Она переставала ходить по тем местам, где замечала Крылатку. Сначала она видела его редко, вот он появился в дальнем дворе, вот показался возле бани, вот у дерева стоял кто-то подозрительный, похожий на Крылатку. Может, это и не он был вовсе, но Люша больше не ходила ни возле бани, ни под деревьями. Страшно.
Постепенно она почти переставала выходить на улицу. Если нужно было куда-то, быстренько выбегала, неслась, мчалась, не глядя по сторонам, чтобы случайно нигде не увидеть Крылатку. Страшно, страшно. Только бы не видеть, не знать, не думать… Добегала до дома – запирала дверь, долго стояла, прислонившись к ней спиной. Медленно-медленно дыхание успокаивалось, сердце переставало стучать так громко, что слышно было всем, в том числе Крылатке на улице. По крайней мере, так ей чудилось.
Ложилась спать Люша при свете. Пусть Крылатка думает, будто она читает книжку. Или вяжет. Люше казалось, он боится света, в дом не зайдёт. Так она успокаивала себя всякий раз. Но почему-то с каждым днём становилось всё страшнее. Люша уже не могла заснуть. Кто-то ходил под окнами, топал по тротуару. Сдавалось Люше, стоит выглянуть, как Крылатка, стоя на цветочных клумбах, будет манить рукой. Или, того хуже, поведёт куда-то. Возьмёт и поведёт. Так далеко-далеко, где никто никогда ещё не был. Ну, Люша-то не была точно. В аптеке в который раз говорили, что ничего для неё нет, надо было приходить раньше.
И вот наступали дни, когда Люша переставала выходить из дома. Лежала лицом к стенке, изредка вставала, чтобы попить воды. И тут же, опрометью, бежала обратно, под одеяло, будто кто за ней гонится, будто одеяло может спасти… От страха пропадал голос. Если в это время в дверь стучали соседи, Люша не открывала им – всё равно даже поговорить не сможет.
В один из таких дней Крылатка приходил к ней. Он сам бесшумно открывал дверь, проходил в комнату. Вешал колокольчик над кроватью, их тут было много. Потом садился на кровать, наклонялся к самому люшиному уху и говорил тихо, едва слышно: «Ты что же, боишься меня?». Люша молчала, но чувствовала, как страх бесследно уходит, даже волнения не остаётся. «Может, мне напугать тебя?», спрашивал человек с носом-крылаткой.
- Нет, - отвечала Люша, - Надо было сначала, сейчас уже не страшно.
- Да, да, - кивал головой Крылатка, - это сначала было страшно. Что ж делать. Давай хоть колыбельную тебе спою.
Люша закрывала глаза, Крылатка гладил её по голове и напевал своим скрипучим голосом:

Люшенька-голубушка
Почти не спит ночами.
Кто-то ходит по крылечку,
Топает ногами.

Глазки, Люша, закрывай, бай-бай,
Побыстрее засыпай, бай-бай.

Кто-то встанет под окошком
И манит рукою,
Кто-то хочет увидать
Люшеньку весною.

Люша, спи, засыпай, бай-бай,
Сны смотри, не скучай, бай-бай.

Может, Люшу напугать
Этот кто-то хочет.
Или к Люше подойти,
Подарить звоночек.

Бай-бай, Люша, бай-бай.
Засыпай, радость, бай-бай.

Скоро утро доброе
Встанет на пороге.
Скоро Люша будет ждать
Крылатку на дороге.

Спи, Люша, бай-бай,
Засыпай, Люша, бай-бай.


Люша засыпала, и Крылатка выходил на улицу, чтобы затаиться на месяц, а потом искать её на улицах. В аптеку ночью привозили успокоительное лекарство, но оно Люше пока не было нужно.


Письма осенью

Ю. И.



Осень, ну конечно, птицы на юга, надо их проводить, без этого нельзя, никуда без этого, жечь листья, костры, подметать мост через овраг, смотреть по утрам на сонных школьников, помогать им собирать гербарии, следить, когда замёрзнет река, вытирать слёзы рукавом. А кроме того, нужно ещё написать маме, осенью так много дел, не поймёшь, за что браться вначале, а что можно немного отложить. Сны осенью какие-то особенно чёткие, это потому что воздух прозрачный до рези в глазах. И снится всё такое далёкое, такое незнакомое, но в то же время как будто родное. Кто бы ещё объяснил, как это получается?
Вороны в парке слушают, что произошло во сне Корделия. Он выходит с метлой, и листья танцуют неловкий утренний краковяк. А может, это полька-бабочка? Ладно, всё равно никто не разберёт, никого, кроме Корделия, здесь нет, некому смотреть. Он метёт листья, вспоминая, что увидел ночью. Вспоминает он вслух. Вороны, обычно такие шумные в этом парке, замолкают. И все мамы окрестных домов благодарны Корделию за то, что продлил немного сон их ребят.
Вообще-то Корделий работает на какой-то ответственной работе, может быть, он даже кем-то руководит. Но осенью, осенью, осенью… Он не может не приходить в этот парк осенью, дворник каждый сентябрь уступает ему своё место, а сам уезжает погостить в те места, где постоянно дует ветер, где нет листьев. А может быть, Корделий не такой уж важный гражданин. Поговаривают, что на одном опасном перекрёстке частенько видят, как он переводит через дорогу бабушек. Не так уж существенно, где на самом деле работает Корделий, главное: каждую осень он метёт парк, рассказывает свои сны воронам.
Осень, осень, каждый день Корделий думает, что надо написать маме. Должно быть, у неё сейчас очень красиво, может быть, лучше съездить к ней самому, не писать ничего, так сложно выбрать время, подобрать слова, куда проще купить билет, но тоже надо время, надо ехать на вокзал, стоять в очереди. «Осенью очереди слишком уж длинные, нет, не годится, слышите вы, мне снилось, что поезда стали ходить медленнее, чтобы пассажиры успели разглядеть осенние деревья, листопад, некоторым не понравилось, они вечно торопятся, а другие ничего, привыкли. Такие дела… Видно, лучше написать», - говорил он воронам. Вороны молчали.
Дни проходили, пробегали, протаптывали тропинки в парке, воздух пропитывался дымом костров, ребята уже собрали свои гербарии, написали сочинения о том, как провели лето, старушки надели тёплые платки, лыжники потирали руки – на следующей неделе прогноз погоды обещал первый снег. Время сгорало вместе с дубовыми и кленовыми листьями, уходило в замерзающую землю – а письмо так и не было написано. Чуть начато.
В тот же день, когда Корделий решил, что ехать к маме не надо, а лучше отправить письмо, он пошёл в магазин и купил бумаги. На следующей неделе выбрал ручку с тонким пером и благородной чёрной пастой. Потом две недели искал конверт. Обошёл все почтовые отделения, заглянул во все киоски. Наконец, в магазине прочитанных книг и полученных открыток он увидел то, что искал. Светло-голубой конверт, а на нём – утренняя заря. На заре рыбаки стоят по колено в воде и смотрят на удочки. А мысли рыбаков далеко – каждый из них думает о маме Корделия. И ещё они думают, как хорошо им стоять по колено в воде, держать удочки и думать о маме Корделия. Самый подходящий конверт купил Корделий. Только письмо почему-то не начиналось, слова разбегались, буквы забывались, просто беда. Писать было не о чем, разве о снах? Но и сны пошли какие-то уж совсем прозрачные, почти ничего видно не было. Наутро они быстро забывались, оставалось только ощущение лёгкости, которого хватало до следующей ночи. Не напишешь же маме об этом.
Может, написать, что он, Корделий, каждый день прибирается в парке, жжёт костры, у которых греются все окрестные собаки? Но мама и так об этом знает. Или рассказать о том, как хорошо, что она прислала ему тёплый свитер? Но иначе бы она и не стала вязать его. Пообещать маме, что скоро приедет домой повидаться и, может быть, задержится на недельку? Но может не получиться – очереди на вокзале всё ещё слишком длинные. Нет, писать решительно не о чем. К ноябрю на листе бумаги было написано: «Здравствуй, мама! Только что пришёл из парка. Здравствуй!».
Такое положение дел не устраивало Корделия, и он окончательно, в очередной последний раз решил сесть и написать уже хоть о чём-то, но в тот же день мама приехала сама. Она заглянула через плечо сына, который задумался над письмом, и сказала: «Это всё, что ты хочешь мне сказать?».
«Нет, мама, ты очень вовремя приехала, я как раз хотел сводить тебя в кино», - обрадовался Корделий. Весь день они гуляли, ели мороженое, катались на карусели – уговорили сторожа включить – сидели на холодных скамейках. В ту же ночь Корделию приснился совершенно белый сон, такой, что кроме белого, не видно было ничего, он проснулся оттого, что не мог дольше выдержать такого яркого света.
На улице выпал снег. Они снова встретили зиму вместе.


Юрочкины обиды, зёрна.

Юрья, встань рано.
Юрья, иди в поле.
Юрья, возьми ключи.
Юрья, отомкни землю.
Юрья, пусти росу.

Народная песня самоходов.




Никогда, никогда не надо грубить Юрочке. Все знают об этом, но придётся напомнить. А то найдётся однажды утром дед Рататуй, который обгонит Юрочку у колодца, стукнет его ведром. А на обратном пути обольёт и проворчит: «Чего расшаперился, порося?!», с силой наступит на ногу. Все знают, что после этого у Юры испортится настроение, причём беспросветно.
От этого Юрочка станет хуже видеть. Почти наугад пойдёт он к бабушке, потому что только она умеет сказать такие слова, что Юрочка взглянет на мир веселее.
По дороге полуслепой Юрочка встретит табун лошадей, тоже хорошее средство, если тяжело на душе. Но у пастуха Рамира тоже будет неважнецкое настроение, он будет кричать и громко щёлкать кнутом, так что лошади побегут от него кто во что горазд. А любимец Юрочки, жеребец Сапожок, собьёт прохожего с ног. От этого зрение падает катастрофически, общеизвестный факт. Так будет и с Юрочкой.
Каким-то чудом Юра доберётся до бабушки. Он чуть не свалится в чей-то колодец. Пойдёт, вытянув перед собой руки, хромая, натыкаясь на деревья. Он будет останавливаться и спрашивать, далеко ли ещё бабушкин дом. И не всегда дождётся ответа. Кое-кто сердито скажет, что шутки шутить теперь не время. Некоторые развернут его в другую сторону, так что до своей бабушки он доберётся только к вечеру – голодный, хромой, почти ослепший.
Когда же Юрочка войдёт в сени, то поймёт – здесь его не ждут. В избе окажется, наверное, полдеревни. И, конечно, дед Рататуй, все мы помним его высокий блеющий голос, его лицо, обращённое вверх во время пения. В доме будут шуметь, печь пироги. Юрочка развернётся, но идти к себе не решится – снова ступать наугад, да ещё ночью, когда на улице ни души, никто не поможет. Сядет на крыльце, прислонится спиной к столбу. Одну ногу положит на крылечко, другой будет над землёй покачивать.
- Ну, только попробуйте спеть про меня, ни за что не буду слушать, только попросите ещё раз, - подумает Юрочка, а сам всё-таки будет ждать этой песни.
Сначала в избе все будут шуметь, смеяться, потом затихнут. И тут начнутся песни. Жаль, что Юра в этот момент не увидит односельчан – тут будет на что посмотреть. Если кто-то не попадёт в тот день к Юриной бабушке, легко могут представить, как Рататуй поднимет голову вверх, прикроет глаза, запоёт стоя. Его соседи – бабка Лукерья и старик Лукомор - тоже будут стоять, но при этом сцепившись друг с другом кончиками пальцев, будто маленькие. Цыганка Соня хорошо знает музыку и слова, но сильно выделяться ей не дадут, она то и дело станет порываться перейти на «Цыганочку» или на «Мой костёр», смотря по настроению песни. Её будет одёргивать Василина Андреевна, поправлять и вести мелодию. Все будут слушать её.
Сначала пение пойдёт вразброд, резко выделится Рататуй, даже иногда будет повизгивать, кто-то начнёт вскрикивать, не без этого. Но постепенно голоса сровняются, поющие станут слушать друг друга. Погаснут все окна, деревня заснёт. Юрочка будет сидеть на крыльце, не видя ничего вокруг. Он всё ещё будет дуться на Рататуя, на Сапожка, на бабушку, которая могла бы догадаться и выйти встречать его. Юре покажется, что сидит он не на краешке крылечка, а на краю глубокого оврага, обрыва. И стоит ему сделать движение вбок, как он тут же сорвётся и полетит. А лететь будет долго, целую вечность, трудно представить, как лететь год, а уж вечность... Юрочке покажется, нога висит не над землёй, а где-то в тёмном небе, в космосе. От страха закружится голова.
А в избе будут всё петь, петь. Успеют и погрустить, и поплакать, и повеселиться. Рататуй от усталости повесит голову на грудь, Лукерья и Лукомор расцепят свои пальцы, Соня кое-где перепутает слова. Но на самой главной песне, уже перед рассветом, они соберутся с силами и споют её ладно, дружно, душевно.

Юрия, встань рано, -


Поведёт мелодию Василина Андреевна,

Юрия, иди в поле, -


Подхватит Соня,

Юрия, возьми ключи, -
Юрия, отомкни землю,
Юрия, пусти росу, -
Это уже все споют.


И тогда Юрочка увидит на небе последние предрассветные звёзды. Но вокруг него пока будет темно.
После этой песни гости постепенно пойдут по домам. Сначала проковыляет мимо дед Рататуй. Юрочка обернётся на звук и вдруг увидит Рататуя, как тот идёт по траве в сторону своего дома. Юра сначала даже испугается, как это старик шагает в пустоте, но тут глаза различат, что там, где ступает Рататуй, становится светло. Он уйдёт, а светлая тропка останется. Потом выйдёт Лукерья и Лукомор, держась под руки. И они тоже пойдут по светлой полосе. А рядом с их тропкой по-прежнему будет темно. Выйдет Рамир, растреплет Юрочке волосы. И пастух проложит свой светлый путь по темноте. А вскоре вся дорога за забором станет видна – это пробежит табун лошадей. Когда все разойдутся, возле крыльца не останется тёмных мест, а с неба уже сойдут звёзды. Восстановится зрение у Юрочки, растает бездна.
И тогда Юрочка встанет, чтобы пойти в поле, отомкнуть землю, разбудить её, провести ключом борозду, кинуть в неё первые зёрна. Обернуться и увидеть, что за ним уже идут его земляки, пашут.