Дмитрий Герчиков
Птицы и убийство
Птицы и убийство
Спектакль
1
Вибрирует, вибрирует в темноте
пятно на холодном воздухе, на лице событий,
словно на простыне кровавый больничный след –
это кто-то испачкал осеннюю ночь,
её благородную царскую кожу.
Или подсунул мне куриную слепоту,
стряхнул мне в зрачок серость –
пятна пепельные –
порошок из которого сделаны тучи.
Я поднимаю с земли листья, почву и влажные камни.
Я кидаю их в этот разрез, чтобы он растворился,
но нет, но нет.
Подарите, друзья, подарите иголку и волшебную нить.
Я зашью эту рану – в ней лежит моя смерть,
она крутит в пальцах яйцо:
«смотри, там твоя кровь процветает,
для моей она теплится глазуньи,
к моим винам на моих обедах».
Друзья, друзья, ваши нити совсем не прочны –
твоя нить, Ариадна, не для шитья,
а иголки ты вовсе не держишь.
И Арахна не держит. И Персефона не держит.
Ведь вы не медсёстры, не подруги бойца.
Как же мне надоели эти театры кукол.
Прилетите, прилетите ко мне золотые орлы,
унесите меня в дальние горы,
унесите меня в свои золотые турлы.
2
Мне снится сон: в домашнем халате приходит ц а р ь п т и ц – он
держит кофе в руках: бутон смерти – чёрная гвоздика, говорит: вот тебе,
вот тебе, вот тебе, вот тебе
язва, выжимка из кровей колдовских,
из перьев вороньих, из пиджаков мафиози, из трупных мешков мафиози
вот тебе билет в Велиж белит в Ярцево билет в Мухосранск
там менты повяжут там стреляют там красная луна
ебучая луна и гаснут фонари и ебучий пожар
красный снег наступает и тебя замочили в сортире
ведьмы замочили в формалине твоё сердце сосут
ешь пчёл ешь Полину ешь пчёл
к чёртовой матери к чёртовой матери к чёртовой матери
пей ебучий Стикс пей ебучий Стикс пей ебучий Стикс
к чёртовой матери к чёртовой матери к чёртовой матери
в ебучее адище в ебучее адище в ебучее адище
полетели
3
Я проснулся с чувством слепоты, с чувством скорбной музыки,
играющей где-то в районе темечка и где-то в области века, внутри родинок.
Эта долгая музыка – музыка, музыка, музыка, кадр за кадром,
она танцевала и танцевала –
балерина в красном, девочка в свете софитов.
Она дёргала ножкой в комнатах сердца, в хрупких залах лёгких,
волосы её метались, волосы, волосы её –
о, это всё так похоже на ту ночь на Дворцовой,
когда слепой дедушка играл газообразный джаз,
а Эрмитаж всё никак не мог под него ожить, но он вдыхал –
каждый атлант,
каждая кариатида вдыхала, но не могла ожить,
не могла взять в руки хотя бы балалайку,
не могла хотя бы подпеть,
поводить плечом, слегка улыбнуться.
Я проснулся с музыкой,
которую не спою – я проснулся в чёрном мешке, в чёрном иле.
Надо мною золотые орлы парят, светятся, как автомобиль мафии,
это они меня сбросили, и теперь пируют вином
в красных кабаках, в пещерах,
обнимают за талии сладкоголосых птиц,
обсуждают, как здорово меня наебали, как сбросили камень,
и чокаются за все небесные углы,
за свои золотые турлы.
4
Не говори, не говори, не говори мне,
что этот остров недостижим, что он никогда-никогда –
мой велосипед до него не дойдёт, моя лодка не доплывёт,
так сложились луны, так глаголет воля звёзд –
не говори, не говори мне – Птичий остров, птичник-остров
откроется мне, надо только что-то сделать, то ли опять зашить мировой разлад,
то ли его создать.
Надо только найти ножи магические.
Похожие на серебряных гадюк, похожие на кусочки весенней реки.
Они запрятаны где-то в русских романсах, где-то в немом кино,
там господин во фраке убивает девушку –
он накурился гашиша, он убивает её в тумане узкой улицы.
И тревожно светит фонарь.
И дрожит бумажная луна.
Но он не просто убивает эту сексуальную девушку –
его чёрно-белый мир и чёрно-белый зал
кинотеатра – они уже играют совсем другие драмы, из раны
сексуальной итальянской шлюхи
доносится голос потусторонних флейт –
мать покойной в ярких слезах, каждый зритель в слезах.
Так, смотрит змея печали сквозь дырочку на экране,
Так, дует бриз с иных пляжей.
5
Вот и нож у меня в руках, вот я и разбойник,
корсар, флибустьер, убивец, сын больших дорог, якудза, ниндзя.
Я буду играть
свои три аккорда, неся в руках череп,
я засуну перо и обрету перья.
Ах, мой магический нож, магический нож, магический нож!
Прохожий, прохожий, прохожий, беги от меня, беги от меня!
Раз-два-три!
Раз-два-три!
Раз-два-три!
Из зрачков моих выезжают колесницы пожаров.
Все святые молчат.
Отцы прячут детей и жен в темноту кореньев лесных.
Все святые молчат.
Псы кидаются в воду, мыши отдаются на съедение
кошкам. А кошки бегут ко мне. Все святые молчат.
Белая курица стала чёрной, всходит чёрное солнце –
оно похоже на мужскую шляпу из 50-х, оно похоже на дуло кольта.
Я нахлобучиваю эту шляпу, я заряжаю этот кольт.
Я шагаю в костюме, сотканном из мрака:
весь город затих, в него пришёл Аль Капоне.
Вельзевул протягивает мне сигары.
Василиск подкуривает мне сигару.
Бегемот наливает мне виски.
Начинается звук подземного рояля, фиолетовый свет, и звук рояля,
и тяжелые слёзы цветут, и огни, и огни, и огни. Все – молчат.
Но я не могу совершить убийство.
Нет,
я ни корсар, ни флибустьер, ни убивец, ни сын больших дорог, ни якудза, ни ниндзя.
Дайте мне лучше лекарства, хочу всё позабыть.
Любое лекарство, хоть настойку чабреца, хоть подорожник.
Мне не по пути, мне не идёт этот старый стиль.
Я не люблю эти игрушки, я не люблю эти пиджаки, эти разговоры.
Я хочу домой. Я хочу домой.
Но парят надо мной золотые орлы.
И летят в мои сны.
И царапают там расписные обои, диваны, полы.
6
Мне пришлось, мне не хотелось, простите, господин судья,
двенадцать ножевых,
одно пулевое.
Она просто попалась под горячую руку,
Она просто не в то время, не в том месте.
Я же думал, пырну событийность,
сделаю червоточину и полечу,
я же думал это всё шутки, это всё комедийный фильм
с элементами триллера, но посмотрел, как она лежит
в рваных колготочках,
с красными губами,
пряди разбросаны по квартире, лежат в кастрюлах,
на зубной щётке, на подушке, одеяле, паспорте –
обвивают мою фотографию,
моё имя, фамилию, место рождения.
И вдруг она говорит: «Мне не хватает тебя».
И вдруг она говорит: «Донт ю вонт самбади ту лав».
И рана цветёт траурным бутоном. И смерть смотрит
из кружевного цветка.
И золотые орлы влетают.
7
Я смотрю, как улетают лебеди.
Я смотрю, как улетают школьные парты.
Я смотрю, как улетает Останкинская башня.
Дай мне руку, друг.
Постоим над обрывом.
Мне всегда хотелось быть не таким чётким,
более размытым.
Мне хотелось, чтобы у манекенов были тёплые ладони,
чтобы они по ночам танцевали странные танцы –
их тени порхают, порхают – огромные стрекозы,
а в центре мира расцветают огненные кусты –
прекрасный мир, похожий на японские мультфильмы,
о, дивный мир похожий на воздушный шарик,
теперь ты утекаешь, как млечная сказка.
Утром я выпрыгну из окна.
Тёплый снег ложится вокруг.
Поехали мой друг со мной, поехали.
Погоним под звон бубенчиков.
Погоним под заунывные песни
вдоль больниц, деревень, округов, республик, районных центров.
Мы выбросимся из окна, из всех окон сразу,
мимо уснувших дач, пятиэтажных городков, пригорков, рек
под скучную долгую колкую вьюгу,
смотреть как все улетает также как мы,
как всё выпадает из окон,
и в конце только распахнутое окно.
***
Однажды синайский полуостров отделится
от материка –
выйдет на материнские руки –
на морские горящие тропы,
искать себе новый ячмень, виноград, оливу, гранат и инжир,
искать над собой другую Медведицу –
путеводный Маген Давид,
небесный нарцисс Шарона.
Потому что в каждом стебле, и в каждом изгибе лозы,
во всех иерусалимских трамваях,
в вывесках «Обувь» на рынке, в серых горячих камнях,
в пиджаках и брюках,
в терракотовых лицах, в линиях пыльных ладоней –
авраамова память –
ген, читающийся на иврите:
Атиква ам хофши бэ-арцэйну
Эрэц Цийон Ерушалаим.
И будет опять долгий путь, долгое плаванье.
Для Иды Моисеевны, для Гирши, для Ефима Израйлевича,
для Исаака, Адама, Соломона, Осипа Эмильевича и проч. и проч.
Сорокалетний вояж, хожденье в синей солёной пустыне,
пока голубь не принесёт на борт ветку оливы –
звёздную ветку, цветущую в райских кущах,
в Ган Эдене.
И тогда выйдут безголовые и безрукие
молодые люди в ядерной пыли, бессонные навсегда,
с автоматом наперевес, сидящие в танках и гаубицах,
и они прошепчут на русском, английском, иврите,
на идише, польском, немецком о том, что конец войне:
«Шалом, товарищ, Шалом, my friend».
И падут все крепости, все Пентагоны, все агенты Кремля.
Цианиды, ружья, огнемёты, боевые награды –
станут пылью, цветочной пыльцой.
«Шалом, Шалом, товарищ, Шалом, my friend».
Это будет когда,
тектонический разлом отделит синайский полуостров
от мачехи,
и воды Мёртвого моря станут сладким вином.
Это будет в ночь,
когда все гранаты превратятся в плоды,
когда опухоли онкобольных превратятся в большие бутоны,
и Орион запоёт, заиграет на солнечной скрипке.
Это будет.
Это верно от буквы до буквы.
***
В твоём городе произрастает ветер.
Тяжёлые соцветья – хризантемы и розы,
осыпающие пыльцу дождя и тумана.
Шипящие, пьющие воду холодную, оголённые астры –
это всё букет ветряной.
Букет, брошенный Зевсом на Фонтанку и Мойку.
Букет, подаренный в руки, –
громадный дрожащий сгусток цветков.
Собери, собери для меня,
ну а лучше всего – расшифруй
эти стебли, прожилки, канальца, азотистые основания,
хитросплетенья химических формул,
напиши, как морось пускает корни в колонны Исакия,
как эхо налито в колодец двора,
как лошади Аничкова моста ржут, в час, когда Невский пуст,
но от этого ржанья
три дня и три ночи воет и капает воздух.
Это всё гигантский театр цветов, это танец облачных балерин,
сад частиц, волшебная флейта частиц –
напиши, напиши мне её и пришли сообщеньем,
чтобы я вырастил в московском красном горшке
ветер, ветер могучий, гоняющий стаи.
Тогда мы окажемся в одном городе, в одном цветнике.
И от станции «Невский проспект»
до станции «Тверской бульвар»
будет без пересадок.
Ты ведь очень-очень умная,
ты же можешь любой птичий крик перевести на вечернюю песню,
и назвать имена всех трав, всех веществ и субстанций.
Что тебе стоит раскрыть секрет философского камня,
секрет солнечного кольца,
кольцевой и Обводного –
это только ещё один изотоп круга или твоей же души.
Так что, встречаемся завтра
в центре зала
лабиринта Москва-Петербург,
у памятника Петру или на станции Пушкинская
после часа ночи.