Сергей Круглов
ПЕСОК И СОЛНЦЕ
Сен-Сенькову
G E N E A M M O N S
как странно
как волшебно
встретить тебя на одиноких ночных улицах
этого города
верблюд
узловатый коленчатый
медленный
саксофон Бога нашего
E D D I E « L O C K J AW » D AV I S
ночная френдлента
рифма к слову «цветков»? —
«сен сеньков»
«макаров-кротков»
далее везде
--------------------
немного не то но
как живительно
несовпадение
невидимые поэты ! наш век
слепившие из песка
неторопливого сакса
струй дождевых
F L I P P H I L L I P S — L O V E S T O R Y
осторожно! не наступи:
саксофон
пьян в слизь
в жалкий пытающийся приласкаться затихающий всхлип
и так много ночей подряд
механическое повторение
снова и снова пока
не вырубится память
ночь не нежна: пылающее светило слепит
бесконечными барханами осыпаются шурша вниз
золотозеленые мертвые змейки ноты
расчлененной любви
пьяницы-саксофоны
Царства Божия не наследуют:
их там у ворот поутру подбирает
посланный заплаканным Богом
ангел-реаниматор
J E A N - P I E R R E R O R I V E
о альт! так
чешуйчат блестящ так
змеевиден
такой изгиб
что вот ныне
сам гугнивый Бах-Боговидец
вознес тебя медного на столб органа
посреди пустыни века
в последнюю отчаянную попытку
спасения многих
славословящая глотка
отверзтая в небо
в силы престолы
господства
лужёная молитва
сияющий раструб
народ не отводи взгляда
С У Х Б А Т О Р
ветры
отсюда из горла Азии откочевав на восток
достигли запада
ураганы
собирают ясак с побережий
большие белые
небоскребы лежат в руинах
ввс ржавеют в песках
дымы скрип телег
империя
великий ордынский джаз
от моря до моря
со столицей в Северной Каролине
лимбэ морщинистый
прадедушка саксофона
тоскует протяжно: о,
золотой Керулен голубой Онон!
песок и трава:
самая длинная в истории инструмента музыкальная фраза
С Е Р Г Е Й Т Е Р Е Н Т Ь Е В —
С В Е Т О С Е Н Н Е Й Л И С Т В Ы
лирика
гражданская как панихида
пустота осенних аллей
шурша мокрым асфальтом
проплывают рояли
опавший кленовый лист
не имеет обратной стороны
поторопись домой! скоро
выключат день в последнем
одиноком окне
B U E N A V I S T A S O C I A L C L U B
сибирский августовский кул
такие высокие звёзды
бывают только над океаном
безудержное сердце
штурмует казарму Монкада
смородиной терпкого ночного горя
катятся в иван-чай и крапиву
глаза Абеля Сантамарии
M I L E S D AV I S —
S U M M E R T I M E
полдень стервятник
скользит по краю
невидимого винила
распластанный жаркий
черный
отточенный как лезвие «Нева»
неторопливо свисая
опадает кольцами в ладони
срезанная кожура голубизны
M I C H E L P E T R U C C I A N I —
B E S A M E M U C H O
рваное живое мясо
нанизанное на длящуюся как конвейер
неумолимую смертную полярную пилу виолончели
милая! это какая-то ошибка
уведи детей скажи им:
их отец ни в чем не виноват ! скоро
совсем скоро я вернусь
милая!
целуй меня крепко
G E O R G E B E N S O N —
T H E L I T T L E W H I T E W O M A N
Мое черное сердце — запиленный старый винил
(Дымный, легкий, как бы необязательный джаз,
Бензиновый, неоновый, ванильный тонкий ночной асфальт
Призрачного города, выстроенного на вулкане).
Чтобы винил начал вращаться и звучать,
В него, в лиловую запекшуюся борозду,
Опускается белая гладкая мерцающая игла
В вышитом бархатном башмачке,
Лодыжка очерчена тонкой серебряной змеей,
Сапфировая жилка пульсирует сквозь корунд, — игла
Опускается все ниже,
В средоточие музыки, вынимает свое острие —
И снова. И сердце, хрипло стуча
Изношенным воспаленным механизмом,
Рождает треснувший, но твердый
и протяженный звук, и больше
Не умолкает и не останавливается никогда.
J O H N C O L T R A N E
первые полчаса
музыке отдаёшься мнишь:
чистая радость
облака радости облака
ангельские золоторозовые хоралы
но свет незаметно прибывает
перестраивая на ходу свою структуру
не волна не частица — мощь
и победно
(не отменить пришел Я тебя
возлюбленный Мой! но
исполнить)
переполняет всё
свет как удар полноты
облака исчезли
— в панике обнаруживаешь себя
стремительно падающим вверх
да это редкая радость: затяжной прыжок
исполнение мальчишечьей твоей мечты
но кто о кто тебе виноват
что ты так и не научился раскрывать парашют!
(на эти звуки точно ложатся стоны любви
Симеона Нового Богослова
яростного святого
слезы которого лезвие:
всякий не влюблённый безоглядно в Дух
недостоин жить
— и это рассечение твари
вырывает из крови к свету
новую жизнь
серьзнейшую неотменимейшую смерти)
сердце бедное сердце!
разорвешься от ужаса высоты? раскроешься
алыми на ветру лепестками любви
навстречу Духу?
L O U I S D A N I E L «S A T C H M O»
A R M S T R O N G
У нас — перемена сезона, и мало что установилось
еще. Моросит: всегда моросило. Душе
уходящей воздаяние видится только как кара. Здесь,
в этакую погоду,
этот голос волгл, как сырой газетный лист:
не удержишь в пальцах. Но есть еще Америка.
Америка, страна без войны!
Ночная страна золота и электричества,
миллионов мерцающих ламп,
шин, звезд, текущего асфальта,
фетровых шляп, белых мужских зубов,
обнаженных женских плеч,
голоса, этого голоса, Америка,
этот дикий континент радио и медленной,
медленной любви. Все — в огнях.
Рай вещей, ад человеков; здесь
этот голос не сыр, но сочен, сочен,
как свежая печень.
Да, пожалуй, ад. Он красногуб и религиозен,
его вера синкопирована. После смерти
кто-то из нас, вполне вероятно,
будет низвергнут сюда — здесь этот голос
можно пить, можно, дымящийся, резать
(каковы на вкус красные, толстые губы?
ты помнишь? — Еще бы: я помню).
В воскресной школе нам рассказывали,
что Христос когда-то сошел сюда —
нести грешникам весть — и так и ходит,
очарованный, молча, и все никак не найдет в себе силы
вернуться.
С В И Н Г
Боже! Вонми
Арете Франклин:
Не из одного ли корня
Растут, раскачиваясь,
И осмогласие, и
Лиловогубый госпел.
Да, знаем: тоскою
Меди топил
В глине, в глине будней
Иувал тяготу крови и грех, — но
Пел и скакал,
Перед ковчегом, раскачиваясь, пел
Давид, и был прав,
Давид, Давид, и был свят,
Как знаменем, голосом, головой, сердцем
Раскачивал славу святой Давид!
«Пою
Богу моему» — не
Отчет о жесте благочестивом, но
Заповедь, Боже, Твоя! Того, Кто
Пет быти гласы преподобными.