Елизавета Дубровина
зацветает багульник
***
так расцветает багульник
в тебе,
на болоте,
сырой дороге
не ко времени и не к месту,
пожалуй, вообще ни к чему
не ведут наши метания,
поиски поворотов,
это болото
замыкается на себя
как лента Мебиуса,
на следующем круге
окунешься в него с головой,
и если совсем ничего не осталось
тебе в оправдание,
вероятно, где-то рядом
зацветает багульник
***
между нами – болота, буреломы,
паутина не рвется,
ветвь не отломится,
не ворваться с разбегу
в полуночный этот дом,
не взорваться,
но погаснув,
стать черной дырой
и притягивать памятью темной
манну небесную,
ветошь лесную,
лампы домашней сиянье,
между нами озеро утонуло,
как же нам удержаться
на подступающих водах,
вырастить лес кораблем
с мачтой до неба
на вырост,
выбраться к берегу засветло –
ни терний, ни звезд, ни земли,
только вечное уплывание,
только оплывшее утро,
только лихой горизонт
прячется за подоконник
***
то была луна у нее в крови,
восходила около полуночи,
вела несуразную жизнь
в жидкой и железной
своей среде
проливалась то светом,
то беспросветным дождем,
переполняясь кислородом,
говорила о чаще лесной,
а еще чаще не говорила,
просто светила тихо,
кроветворила,
то была луна у нее
в окне,
в душе и в земле,
где-то на самом дне
заземлилась вконец,
обросла
прелой листвой неземной,
пресной созревшей судьбой,
яблочным светом,
зябликовым криком во сне,
сеном и стылой росой,
мхом в подворотне лесной
***
после отправления поезда
крайне сложно различить
границу между собой и лесом
яблоки падали
в сентябрьские сумерки
где-то под Нижним
тебе казалось,
так было всегда –
тихие падения,
мир распадался
на дни города людей,
заспанный лес,
ни к чему не причастный,
кривлялся рассветом
назавтра ты просыпался,
не заметивший отправления,
случайно заброшенный судьбою
в скорый поезд Пенза-Владивосток,
где в соседнем плацкарте
амурская женщина
мечтает о яблоках
***
это воздух в нашем городе
так зачерствел,
что всего и осталось,
скормить его голубям,
рассовать слова
по крышам и тополям,
потерять все мысли
в преющем веществе,
пусть из них родится
осенью перегной
удобреньем для дерева,
почвою для обид,
это воздух в нашем городе
так болит,
что опасно на ночь
не затворять окно,
так опасно ночью
выдохнуть пустоту
в неживую пропасть
лающего двора,
не желая знать,
что в легких твоих дыра,
и подснежные травы
через нее растут
***
нашей северной верой
малевать по скрипучей двери
столько слов
разошлись по гостям
а мы все еще здесь
говорим
да и дом наш
не то чтобы с нами
но где-то вдали
или в нас
проскрипел неживыми
словами
и на небе погас
***
когда в тебе погибает поле,
колосится временем,
разрастается сорняками,
ты теряешь линию горизонта,
поддаешься слепо
сумрачной вертикали,
если поле твое заболело небом,
если небо твое заболело хлебом,
побредешь по серому бездорожью
стылый свет безвременно пожинать
***
иван-чаем, таволгой, берестой
штопаешь мир посреди себя,
эту самую темную дыру
разглядит только светлое небо
в тот самый час, когда
заход и восход,
два войска,
друг против друга встают
на границе случайного дня,
тогда и вершится
этот злосчастный бой
между тобой вчерашней
и состарившейся на день,
потерявшей свой лес,
но нашедшей свою луну
над его отраженьем
в озерной чужой воде,
и вода утечет, размывая следы,
как всегда ничья,
разольется в тебе половодьем,
забыв слова,
ты пойдешь по брошенным деревням одна,
в каждом доме – таволга и луна