* * *
Некоторые из тех, кто однажды были панками,
кто кричали про анархию
и распевали о том, что будущего нет,
дожили теперь до седых волос.
Странно заметить,
но все сбылось примерно так, как обещали.
То есть, мы действительно въехали с беззвучным всхлипом на станцию НЕТ —
в то самое будущее
будто живые руины несостоявшегося праздника.
Вот только вавилон —
с мигалками, дубинками и портретом вождя —
устоял на том же месте.
Странно заметить,
но кажется, что жизнь тем не менее продолжается.
И здесь тоже бродят какие-то девочки и мальчики с горящими глазами —
и, наверное, они лучше нас,
хотя, по слухам, совсем мало интересуются сексом —
зато уже сидят по автозакам и камерам.
Бывшие панки,
мы твердим теперь яростно и безнадежно:
пошли же, судьба, хотя бы им
любви и свободы,
которых не хватило для нас.
И мы не знаем, что ждет их здесь.
Выжившие поседевшие панки,
наверное, теперь мы что-то знаем о жизни.
И у нас нет никакого другого будущего,
кроме того, которое уже наступило.
Пародия на стихотворение Галины Рымбу
-1-
Однажды умная Маша Федорова сказала мне между делом:
"да мужики только и могут думать,
что о своем хуе;
у них весь мир вокруг хуя вертится!"
развела руками и фыркнула —
довольно презрительно.
Маша Федорова, вообще, понимала про жизнь,
и про мужиков — особенно.
-2-
А я, где-то в 19 лет,
на какой-то пьянке в квартире моего брата,
под утро, повздорив с ним, тихо забрался на спинку дивана
и шариковой ручкой написал на обоях под потолком
аршинными буквами:
ХУЙ.
Так потом эти буквы и остались там —
лет на десять,
пока его вторая жена, вселившись,
не потребовала убрать следы вандализма
и сделать ремонт.
Вот такой я был дурной.
-З-
Но вообще-то, оказывается довольно странно узнать —
почти сразу, чуть прочухавшись в этой жизни —
что, по правде, до этого самого твоего хуя
никому нет никакого дела:
ни прекрасной второкурснице, ни прыщавой восьмикласснице,
ни случайной прохожей,
ни знаменитой актрисе (имен не называем),
и даже первой, с кем ложишься,
по большому счету нет дела;
ну разве что эпизодически.
-4-
Заканчиваешь университет,
делаешь диссертацию,
готовишь лекции, женишься и разводишься,
читаешь какие-то книги:
"Письмо и различие", "По ту сторону принципа удовольствия",
"Введение в квантовую теорию калибровочных полей", "Записки городского невротика",
и еще чего-то там такое,
ходишь на поэтические вечера, едешь на конференцию,
и даже, блядь, иногда зарабатываешь деньги,
хотя интересует тебя только твой хуй!
Но занимаешься ты всей вот этой поеботиной.
-5-
Разве что, когда получаешь пизды,
или боишься получить, —
как, например, в детстве, когда на какой-нибудь платформе Сетунь
после какого-то там концерта в ДК Крылья Советов —
коридор гопников.
(Несколько раз
меня хотели отпиздить из-за бабы,
но отпиздили только один —
в двадцать пять лет, у цирка на Ленинских горах.)
Тогда не думаешь про хуй.
Как на Триумфальной, на Болотной,
или у Замоскворецкого суда на приговоре по 6 мая,
когда винтили всех через одного (тебя тоже),
и было, вообще-то, довольно страшно.
Потому что ты никакой не боец, и не мачо,
и вообще никто.
Просто хуй с горы.
-6-
И так далее.
Это можно продолжать до бесконечности.
А вы дочитали до этого места?
Вам есть дело до всех этих моих комплексов?
до всей этой моей маскулинности?
до этого моего хуя?
Надо бы извлечь какую-нибудь мораль,
присобачить ударную коду...
Например,
сказать в пространство: сходите на хуй!
особенно —
на хуй со своей моральной правотой!
на хуй со своей прогрессивной фемповесткой!
на хуй —
со своим светлым будущим,
своей солидарностью,
своей искренностью,
своей метафизической вагиной!
Но нахуй надо.*
_____________
*Этот текст не обозначает никакой позиции, не разжигает никаких чувств и не выражает ничего кроме крайней степени бардака в голове т.наз. лирического героя.
Флэшбэк
А.Т.
-1-
во всю тыщу крыльев шурша,
сыпал всю ночь апрельский, подарочный —
знать, забытый на дне ковша.
Всю ночь кружило кромешным крошевом,
и залепляло в темноте очки —
как будто письма пришли из прошлого,
да по дороге стерлись в клочки.
-2-
Да, это прошлое! попробуй вытряхни,
Боже, всю пыль из молочной мглы —
наши вмерзшие в небо выдохи,
забившие за зиму все углы.
Наши всхлипы, мольбы без отклика,
слежавшись сверху в культурный слой,
набрали плоть, загустели в облаке
и летят десантом над чужой весной.
-3-
Я и сам чужой тут. Акын непрошеный.
Полуночный призрак из дверей метро.
Что мне припомнить об этой прожитой?
только то, что всегда мело.
И в молоке, за утратой фокуса,
я узнаю сквозь метель точь-в-точь:
вот также твои руки и волосы,
когда-то взрывали другую ночь.
-4-
Все, что было судьбой отмерено,
что будет взвешено на весах,
все возвращается — перемелено,
скопом выбелено в небесах.
И здесь — про то, что в конце оставлено.
Флэшбэк зимы. Ништячковый снег
под ногами талой слезой асфальтовой.
Здесь про то, как потом нас нет.
Введение в теорию Галуа
То, что стало теперь теорией Галуа,
было записано в течение одной ночи
в длинном письме некому Огюсту Шевалье
31 мая 1831 года,
в том самом Париже Александра Дюма и непрерывных революций,
одним несуразным двадцатилетним юношей —
судорожно и поспешно,
потому что с утра уже ему было стреляться.
Эварист Галуа был известен современникам
тем, что отсидел несколько месяцев в тюрьме
за — как сказали бы у нас —
экстремистские выступления против царствующей особы
(не такая уж выдающаяся примета для тех романтических времен).
Потомкам
досталась теория расширений полей и групп симметрий.
Между бесславным отрочеством и запоздалым бессмертием
уместилась только короткая ночь перед дуэлью,
растворившая все биографические подробности.
Вероятно, на столе горела свеча,
какие-нибудь поздние экипажи изредка стучали по мостовой,
и, ускоряясь на каждом обороте,
часы, как с откоса, катились к утру в набухающей тишине,
уничтожая всякую надежду хоть что-то успеть в этой жизни.
Несостоявшийся революционер, неудачливый любовник,
думал ли он, судорожно покрывая формулами листы
сквозь разматывающуюся пустоту последней ночи,
что его мысль переживет эпоху?
Мысль, опережавшая время с такой скоростью,
что на эту самую жизнь уже ничего не оставалось.
В этом курсе, в XXI столетии,
мы обсудим теорию Галуа в современной перспективе.
Для получения зачета,
вам надо будет сдать экзамен в конце семестра.
Кстати, сам Галуа в ваши годы
не стал сдавать экзамена —
он просто вышел из аудитории,
запустив в профессора тряпкой.
В конце концов, он был революционер — и гений.
Впрочем,
революционер и гений Эварист Галуа,
опережавший мыслью время, все равно,
в двадцать лет, глупо и бессмысленно,
погиб на дуэли из-за бабы.
И вся короткая жизнь поместилась в последнюю одинокую ночь,
которая поместилась в поспешно записанный манускрипт,
полный невразумительными формулами —
адресованный в вечность,
и навсегда вырванный из контекста.
Что касается той бабы,
и в чем у них было дело, —
об этом в нашем курсе ничего не рассказывается.
Ибо это та незначительная подробность
которую время, как водится, растворило целиком.
Прощание с тундрами
-1-
Тундра под перевалом, как разомкнутая ладонь,
стелется вниз. Уходим. — "Прощай, до встречи!"
Но ветер сдувает палатки, гасит огонь
и, лишая смысла, сносит ошметки речи.
Оставляя безмолвный гул. Размотав узлы.
И пустынный склон ложится в одно с судьбою.
Сосны скребут по камням корнями, и нет земли
на пол-вершка, чтоб лечь самому к отбою.
Знать, ничего в итоге не соскребешь с подошв.
Ветер кромсает пространство стоглавой сворой.
И полярное лето с разгона влетает в дождь,
мелькнув меж болот стрелой как мурманский скорый.
-2-
И мы ушли с утра, распростясь без слез.
А за спиной, на гребне под небом мглистым,
яблочным садом сияли крючья берез,
рассыпая по мху золотые сухие листья.
И внизу из болот вырастают версты тайги,
а за ними встают вокзалы, ревут автострады,
и растут города, расстоянья, дети, долги —
обозначая, что нет никуда возврата.
Помни же ночь прощанья. Как ты не спал,
глядя перед костром, завалясь на ягель —
и снежник, белея как волчее око скал,
смотрел сквозь тебя с вершины на мерзлый лагерь.
-3-
Север в сердце моем. Здесь, поднявшись вверх,
смотришь в пустой простор, и видать далече
все, что тебе оставил холодный век —
только и вьется ветер, кусты калеча.
Забираясь в кости, взбивая в зрачке слезу,
он остужает жженье смятенным нервам.
И что ты недобрал любовью, бродя внизу,
здесь сдают без слов белым мхом, расстелив до неба.
30++
В сентябре
на танцплощадку надвигаются холода,
и девчонки, скучая на скамейках,
уже не снимают перчаток и шапок —
так потом и выходят на полупустой танцпол.
Что делать: сезон заканчивается.
Может быть, последний раз танцуем на открытом воздухе.
А ты —
в сентябре
встречаешь свои сорок лет как деталь пейзажа.
Над танцплощадкой собираются тучи.
Сезон заканчивается;
время подбивать бабки и приходить в ужас —
все жизненные проекты провалены.
Но если что-то и занимает тебя сейчас —
то это одна в голубой юбке с цветочками.
Потому что для тех, кто родился в сентябре,
не бывает ни зрелости, ни мудрости, ни утоления —
как нет никакой весны или лета за спиной:
с рождения — прощальные сполохи и всхлипы;
с рождения и всю жизнь — сезон заканчивается;
и начало учебного года — тоже, всю жизнь,
только ты так и не выучил никаких уроков.
Признаемся, что ты легкомысленно отнесся ко всему,
что ты и сейчас смотришь на жизнь как на хиханьки-хаханьки —
короткий коверный номер на манеже
в антракте между серьезными делами.
Признаемся, что и любовь твоя не стоила ни гроша —
картинный надрыв Петрушки прежде чем упасть в торт рожей,
или попсовое танго опенэйр
в парке у Театра Советской Армии.
В сентябре
танцплощадку заливает ливень,
и попсовое танго давно играет вхолостую. Та
в голубой юбке раскрывает зонт
и уходит, не прощаясь. Куда же
ты бежишь всю жизнь за этой юбкой?
и сезон заканчивается,
и ты так ничего и не выучил в своих учебных годах.
Потому что сентябрь —
самый глупый месяц для рождений.
Потому что живое легкомысленно.
Вот смерть — серьезное дело.
2016
* * *
И не было никакого особенного листопада —
или чего-то там еще с надрывными всхлипами и исступлением красок.
Растопыренные ветки простыми карандашами
чертят сквозь морось скучный городской пейзаж,
как графический рисунок жизни с натуры —
в которой вот смотри и прошла осень —
или, например, молодость —
и ничего не произошло.
Как такую вот прозрачную прозу,
в которой все равно, хоть ты тресни,
у скамейки уже снова объясняются мальчик и девочка,
как всегда, одетые не по сезону,
и не успевают замерзнуть в пылу своих важных дел,
в этом романе с продолжением —
где ничего не кончается,
и в новом релизе блистают новые героини,
вот только уводят их уже другие герои.
Наверное, во всем этом был какой-то смысл и замысел —
если бы внимательно следить за сюжетом,
смаковать чуть намеченные детали на задних планах
и вслушиваться в многозначительные реплики неразборчивых диалогов.
Но мы смотрели жизнь на ускоренной перемотке,
в пиратской тряпичной копии
с дублированными голосами и цензурными затемнениями
и не заморачивались на непонятных местах.
Так что уже и не разберешься,
про что это было, и зачем включили.
Так что до сих пор продолжаем верить, что все интересное еще впереди —
вот так, как я верю, например,
в твои прикрытые глаза и приоткрытые губы,
когда ты подпеваешь самозабвенно и дурашливо Smells like teen spirit,
как и во все другие твои ракурсы и части тела —
хотя тебе, конечно, это совершенно все равно.
Праздники закончились
После каникул клубится туман в мозгу,
снег, запоздало заваливает Москву.
вплоть до получки — пост; вечеряем чаем.
Нам не нашлось подарка в драном носке;
что-то шуршит метель по моей тоске,
и по карманам пыль. Дед Мороз отчалил.
Ах прекратите это занудство, проф!
лучше найдем в шкафу недопитый штоф;
ведь можно смотреть всю жизнь, отодвинув шторы,
как снег наполняет ночь, точно божьи сны —
сорок лет сплошной Новый год, и не ждать весны.
И не достанет резкости зренью, чтобы
память, как чан салата с утра, скребя,
из этих клочьев собрать как-нибудь себя.
Только и помню: зимою скрипели лыжи
и поезда в ночах; но, как след саней,
снег засыпал платформу — и жизнь за ней,
и во все годы снился твой профиль рыжий.
Что же, со Старым Новым! Ты сам-то стар.
Сам себе Санта, сам себе божий дар.
Память в снегу заблудилась в молочной каше —
там в люльке сопит Спаситель, и до зари
на свет звезды по пустыне бредут цари,
и пьяный летит сквозь ночь в облаках Лукашин.
Антропный принцип
В лунном сиянии
ранней весною, сильно заполночь проходя из метро,
замечаешь между тенями
тайную жизнь деревьев над новорожденным мирозданием —
распрямляющихся после зимней спячки,
упираясь руками в приблизившееся небо —
и думаешь невзначай:
не слишком ли много?
Не слишком ли много для нас всего этого:
большой взрыв, механизм Хиггса,
гравитационная конденсация галактик,
невероятный синтез дезоксирибонуклеиновой кислоты —
для того только, чтобы можно было поглазеть на ходу,
как ветки задевают за звенящие звезды?
для того, чтобы однажды вечером
дожидаться на углу кое-кого дежурным по апрелю
и сходить вместе в кино на глупый фильм?
Хватило бы и какой-нибудь божественной утки,
выловившей в клюве землю из мирового океана;
какой-нибудь шаманской белки,
снующей, растекаясь по древу, между верхним и нижним миром.
Или:
не слишком ли мало?
Не слишком ли мало нам этого?
Таблица Менделеева, фундаментальные бозоны и фермионы,
три кварка, заточенные в ядре,
недостижимые туманности за горизонтом событий...
Разум, отразившийся в пустоте,
расползается абстракциями по всем измерениям времени и пространства
(включая шесть свернутых, для размещения суперструны),
громоздит хаос и космос —
но разве ему создать, скажем,
тот всамделишный запах влажной сирени
(не говоря уже про твои волосы),
или, например,
дребезжание кружки на плацкартном столике,
пока проплывающие фонари скребут по стеклу,
видимо, обозначая разлуку.
И потом налетал шквальный ветер,
нанося грозу, ставя мозги на место,
и сотрясал все умозрительные вселенные —
в которых неумолимо расходятся
фейнмановские интегралы по путям как тропки в известном саду,
никакие хитрые методы
не спасают от сингулярностей в решениях уравнений движения,
и все божественные утки и белки
оборачиваются кривыми каракулями из краеведческого музея.
В которых все навсегда валилось из рук:
так этот ветер трепал твои белобрысые кудряшки,
когда ты уходила, не прощаясь и не оглядываясь,
пропадая в толпе, в метро, в наплывающих годах.
И это было единственным и неоспоримым доказательством
того, что мир действительно существует.