Евгений Вишневский
РАССКАЗЫ ПРОСТОДУШНОГО МАЛЬЧИКА IV
редактор – Александр Малый
НОЖКИ ЭМИЛЯ
Из-за блохи, которую я нашел в хвосте дворовой собаки Рабле, у меня шрам на верхней губе. Когда я эту собачью блоху посадил на голову Людки Лепской, она толкнула меня в грудь, я потерял равновесие и упал на перочинный ножик, которым ребята играли в «землю». Было больно, врач зашивал мне рану без наркоза, я трогал языком ниточки на губе и думал: блохи потому не нравятся всем, что они кусаются и их много. Когда вырасту, стану носить бороду, – прикидывал я про себя, сидя у врача, – борода прикроет шрам, его не будет видно. Я и сейчас так думаю: отращу усы, пожалуй, после школы. Взрослым я хочу быть красивым и умным, чтобы нравиться женщинам.
Лепская была старше на пять лет, и она дралась. Петьку Солодовникова она почти убила. После её удара кулаком в грудь Петька потерял сознание, а когда оклемался, сказал:
– Я понял, робя, она за отца мстит. Его не любят люди в нашем доме, она и мстит за него. Она не злая. Помогите встать.
Отец Людки, Эмиль, был цыганом. Он болел тяжёлой формой диабета и не мог ходить даже по комнате. Ноги его напоминали гниющие мясные пни; вокруг его шеи роились мошки, а белый язык пах ромашковым отваром. Сколько я его помню, Эмиль сидел на балконе в кресле-качалке и курил крепкие кубинские сигареты. Когда Людка выходила к отцу проведать его, мы, как карпики, которым сыплется горох с небес, кружились под балконом, высматривая её ножки. «Лепа, дождись ветра!» – кричало наше племя девушке. Лепская не обращала на нас никакого внимания. К тому времени она сделала аборт и хранила заспиртованный зародыш в трёхлитровой банке в своём холодильнике. Об этом рассказала Лорис, её подружка, с которой она поссорилась и тоже подралась.
Людка любила отца. Она ухаживала за ним так, как ухаживают за машиной, на которую долго-долго копили деньги. В восемь, в двенадцать и в четыре Лепский выпивал стакан портвейна, закусывал горстью поливитаминов из металлической банки и выкуривал сигарету. Эмиль давно хотел умереть. В августе ветер вокруг его качалки уплотнился в серые колонны, к колоннам начали цепляться седые волосы цыгана... и вместо портвейна, в полдень, Эмиль выпил фотопроявитель. Тогда стояла такая жара, что на солнце асфальт был мягким. Голуби, открыв клювы, тяжело дышали. Они не летали, а ходили по земле, как ходят люди. Настурции на подоконниках квартир пожелтели. Старики днём держали ноги в холодной воде, а ночью спали без одежды. В день похорон я провёл пальцем за правым ухом своей головы, понюхал палец, от пота палец пах кислым яблочком, вот какая была жара!
На следующий день после смерти Эмиля баба Вера пошла по квартирам, собирать деньги на похороны. У неё болела печень, поэтому она не поднималась выше второго этажа и денег набрала немного. Собранные деньги баба Вера передала Людке. Людка их приняла и не поблагодарила. Людка не плакала, нет. Она покрасила голову хной, старшему брату, который учился в семинарии, отправила телеграмму: «папа умер тчк похороны послезавтра тчк» – и до похорон из дома не выходила. Брат на похороны не приехал.
В десять часов двери в парадном сняли с петель. Мужчины вынесли гроб на улицу и, опустив его на две табуретки, стоящие под окнами Петьки Солодовникова, отошли в сторону. К стене прислонили венки и крышку гроба. В том месте двора, где обычно сушили бельё, Эмиля ждали музыканты. Вынесли Эмиля. Оркестр заиграл похоронный марш. Большая выгнутая труба в оркестре заглушала звучание других духовых инструментов. Барабан бил отлично. Люди в соседних домах захлопнули форточки и зашторили окна. Было жарко. Бабы заплакали. Мужики, пошаркав ногами, громко задышали. Во двор задом въехал автобус, в него задвинули гроб. Из гроба торчала распухшая голова покойника. Было страшно смотреть на мёртвого цыгана. Автобус уехал. Женщины разбросали по земле астры. Оркестр перестал играть. Музыканты прокашлялись. Людка раздала им деньги. Все разошлись. Остались растоптанные цветы и мятая трава в том месте, где стояли музыканты.
На мягком асфальте от ножек табуретов, на которых покоился гроб, образовалось восемь аккуратных квадратных вмятин. Кто-то назвал их «ножками Эмиля» и присыпал землёй.
После обеда прошёл куриный дождь, ласточки расселись на проводах, и многие наши, взявшись за руки, вышли погулять на свежем воздухе. Мы с Маджаем проболтали до ночи, сидя во дворе на моём любимом столе. Потом всё надоело, стало скучно, захотелось домой.
Забрав «Вечёрку» из почтового ящика, я открыл ключом дверь, единственную на лестничной клетке не обитую дерматином, и вошёл в коридор. На кухне шумела газовая колонка. Мама стирала в ванной. Папа смотрел телевизор, положив ноги на стул, тарелка с едой стояла рядом, на паркете.
– Явился! – мамочка встретила меня в коридоре босиком, с мокрым лицом.
Мне хотелось в туалет, я пританцовывал на месте.
– Сколько раз я тебя звала?
Мама улыбалась.
– Я не считал. Я туда хочу.
– Пожалуйста. Кто тебя держит?
Получив подзатыльник, пописав и умывшись, я лёг в постель, обхватил подушку руками (без этого я не могу заснуть) и, закрыв глаза, представил, как ласточки под карнизами на крыше давно уже спят, моргая глазками во сне, часто-часто.
Утром дворничиха смыла из шланга землю под окнами Петьки Солодовникова.
Асфальт высох. «Ножки Эмиля» остались...
ТАНК МАДЖАЯ
В центре детской площадки, засаженной каштанами, вкопан деревянный стол. Я люблю сидеть на этом столе и наблюдать за тем, что творится вокруг. «Вокруг» – это значит в круге моёго двора, где живут все мои друзья и соседи. Отсюда, со стола, хорошо видно, как в окнах нашего дома с наступлением сумерек зажигаются огни. Как комнаты с невысокими потолками наполняются золотым светом, исходящим от одинаковых люстр на пять плафонов, отчего дом становится похожим на огромное блестящее зеркало или корабль, над которым плывёт пульсирующая звезда с востока на запад. Звезда – это спутник, я всегда слежу за ним до конца, пока он, укрытый красным светом, не пропадает. Со стола видно, как очень хорошие люди, отработав заводскую смену, переодеваются в домашнюю одежду и, чтобы перед ужином надышаться воздухом, выходят на балконы. Облокотившись о перила, хорошие люди сначала плюют вниз, на асфальт, следя за тем, куда попадёт их плевок, а потом начинают разговаривать друг с другом о жизни.
– Ну, чего в мире делается? – один кричит другому, рукой машет, мол, здравствуй.
– А счастье, вроде!
– У всех?
– У наших - точно!
В темноте огоньки от папирос то вспыхивают, то гаснут. Первый не выдерживает паузы:
– Наши сто тысяч китайцев лазером порезали. Слыхал?
Второй, не спеша, затягивается и, стряхивая пепел, отвечает:
– Слыхал. На острове каком-то.
– На Дамасском…
– Молодцы!
– А то! Жрать нечего, они и попёрли на пограничников живой стеной. Мао приказал трещотками воробьёв поубивать, воробьи китайцам рис сожрали.
– Кого поубивать?
– Воробьёв!
– Это как?
– Затрещали трещотками все разом китайцы, птички полетали и попадали от разрыва сердца. Они больше двадцати минут летать не могут, без отдыха. Слыхал?
– Их миллиард.
– Кого?
– Китайцев.
Огонёк от папиросы зажигается и погасает.
– Воробьёв больше…
– На парочку...
У соседей одинаковые наколки на груди, железные зубы во рту и ноги с жёлтыми пятками в войлочных тапочках. Пахнет жареной на растительном масле картошкой. Из открытых окон слышно, как в работающих на всю громкость телевизорах люди поют, смеются, разговаривают.
Есть в нашем дворе ещё забор, за которым детский садик. Веранды в детском садике разрисованы божьими коровками. Днём над садиком летают ласточки. У мусорных бачков сидят коты. На дорожках валяются спички. Вдоль забора растут кусты c удивительными листьями: если эти листья растереть руками, ладони становятся колючими и горячими. Рядом с кустами у ворот утоптанная полянка с колодцем канализации, на дне которого лежит высохшая кошка. Я к люку не подхожу, у меня кружится голова от глубины колодца. Шахта в канализацию узкая, в неё только Маджай может спускаться. Вылез он как-то оттуда, перепачканный грязью, и говорит:
– Там кошка мёртвая на мешке лежит. Жендос, я чего подумал, мы что, тоже помрём?
Я пожал плечами.
По выходным, когда в детском садике нет детей, сторожит его Баба – женщина в платке, халате и здоровенных резиновых сапогах. Она сидит перед входной дверью на стульчике, слушает передачи по радио и чистит ножиком картошку на неделю вперёд, для всех детей. Боимся мы эту Бабу ужасно, кто-то сказал, что у неё во рту нет нёба и если заглянуть ей в рот – видны мозги.
Как-то я залез на здоровенную иву, растущую у крайней веранды, и стал оттуда размахивать руками, сам не знаю зачем. Вдруг из дома садика выскочила Баба и с криками побежала к иве. Ребята разбежались, а я, не удержавшись на ветке, соскользнул вниз, как на санках с горки съехал. Упав на забор, я повис, зацепившись рубашкой на его штакетинах, только ручки и ножки болтались у меня в разные стороны. Баба сняла меня с забора, поцеловала и, поставив на ноги, сказала: «В рубашке ты родился, иди к маме». Оказалось, я даже не поцарапал спины, падая с такой высоты, но мама, обнаружив дырки на рубашке, отлупила меня по спине линейкой. Я после этого, назло маме, поднимаю над головой чугунный утюг, стоя перед зеркалом в её спальне, и от пола отжимаюсь на кулаках по десять раз, как «хунвейбин»; ведь нужно быть сильным и смелым, так пишут в американских книжках об индейцах. В школе учителя говорят, что американцам верить нельзя, потому что американцы всем в мире доказывают, что они лучше нас. А это большой вопрос, кто лучше! Мой папочка считает, что раз войну с немцами выиграли мы, значит, лучше – мы. Лично я то верю, а то не верю американцам, но утюг по утрам выжимаю, на всякий случай; мне хочется, чтобы на бицепсе, когда руку в локте согнешь, синяя жила выступила; я думаю, это очень красиво, когда рука с жилой.
Всего один раз в жизни мне так повезло: я нашёл кошелёк, в котором был сложенный пополам червонец и комсомольский значок. Кошелёк лежал на бордюрчике фонтана совершенно мокрый. Кошелёк со значком я выбросил, деньги спрятал в карман и решил рассказать, как неожиданно для меня и моих дворовых друзей закончилась игра в индейцев, а с этой игрой и детство, пожалуй, закончилось тоже.
Виновата в этом, оказалась Райка Лещинская. Она десять лет жила в нашем доме с инженером Гаманковым. После автомобильной аварии и неудачной операции из локтя Гаманкова настолько выпирала кость, что он царапал этой костью стены и никогда ни с кем не здоровался. Гаманков был мрачным, худым человеком. У Райки и Гаманкова рос сын Владик, низенький такой придурок, который редко появлялся во дворе, он не был даже «воином» в нашем племени. Мы его плохо знали и считали маминкиным сынком. Потом произошло то, о чём неделю после сплетничали тетки на скамейках. С Гаманковым Райка развелась, узнав, что у свекрови растет в положенном для животных месте хвостик, да-да, хвостик – тонкий такой, кожаный, закрученный, как у поросёнка... Хвост в роду Гаманковых передавался по женской линии. Райка мечтала о дочери, рисковать она не могла. После развода Райка встретила Лещинского и вышла за него замуж. Через год родилась бесхвостая Светка, которую баба Вера, живущая у Райки на правах приживалки и няни, называла «семечкой» – такая Светка была маленькая.
Спускаясь по ступенькам парадного во двор, майор Лёня Лещинский с женой смотрелись изумительной парой. Лёня поддерживал Райку под руку и, забегая чуть вперёд и наклоняя голову к погону, мурлыкал от удовольствия. Райкины салатовые туфли на высоченном каблуке выглядели заграничными, очень дорогими и делали её похожей на американскую кинозвезду Мэрилин Монро. Белые начёсанные волосы увеличивали размеры её головы, и, казалось, дунешь на Райку – и разлетится она по воздуху лоскутками, как одуванчик. Райка улыбалась всем встреченным соседям во дворе, уже просто так, по привычке дамы, работающей секретаршей в министерстве. Она говорила людям комплименты, не помня их имен.
– Добрый вечер, женщины! – шептала Райка соседкам и гладила их по головам, как кошек. Дворовые тётки стеснялись её, поэтому только молча кивали в ответ.
Под ручку Лещинские шли в кинотеатр, наслаждаясь вечером и хорошей погодой. Пахли розы. Болонки бегали за велосипедами. Высоко в небе летали самолёты.
После фильма Лещинские ели мороженое в фойе кинотеатра. Потом курили в скверике. Райка это делала демонстративно, снисходительно прощая недружелюбные замечания советских граждан. В те времена курящая дама в общественном месте считалась неприличной женщиной. Домой супруги возвращались глубокой ночью на такси.
Когда Лещинский отбывал на военные учения, а это бывало часто, Раечка преображалась. Она снимала парик, да-да, расчёсывала волосы, переодевалась в халатик, обувала шлёпанцы на босу ногу и садилась во дворе на скамейку, как простая, добрая мещанка. Соседкам говорила, что так она отдыхает от мужа.
Был воскресный день – скучный, долгий, жаркий. Дворовые тётки, по обыкновению разговаривая о всякой всячине, присматривали за детьми. «Мелкие» ковырялись в песочнице, мы играли в футбол на площадке для сушки белья с ребятами из соседнего дома. Закончился первый тайм. Запыхавшись и согнувшись в пояснице, наши уставились в землю, чтобы отдышаться.
– Смотрите, Мэрилин Монро, – сказал нам Петька Солодовников, который был в этой игре судьёй. Он присел на корточки и кивнул в сторону Райки, загоравшей на скамейке.
– Кто? – Авдей был не в духе.
– Мэрилин Монро, любовница американского президента Кеннеди, актриса такая.
– Не знаю. И что?
– Мамаша Влада Гаманкова очень на неё похожа.
– И что?
Петька улыбнулся:
– Да ничего, но интересно, когда чувиха достала Кеннеди любовью, мафия ей клизму с ядом сделала. Классно, а!?
– И правильно сделала. Свисти.
– Отдыхайте. У вас есть пять минут, – сказал Петька и отошёл в сторону перевязать бинт на больной ноге.
Мы уселись на землю и стали рассматривать мамашу Владика Гаманкова.
Райка лежала на спине, подложив под голову руки и вытянув ноги по обе стороны скамеечной доски; её ноги напоминали вёсла, вставленные в уключины деревянной лодки. Чтобы нос не покраснел от солнца, она наклеила на переносицу кусочек бумажки, а лоб и щёки, блестящие, как новогодние ёлочные шары, смазала растительным маслом. Глаза у неё были прикрыты; казалось, Райка спит и улыбается во сне мужу.
Время, отпущенное на отдых, прошло. Петька дунул в свисток. Начался второй тайм. Через час мы проиграли со счётом три – один. К концу матча Райка проснулась и, не открывая глаз, села, прислонившись спиной к забору, руки у неё остались повернутыми тыльной стороной к солнцу, а ноги, длинные и голые, в комнатных тапочках, были неестественно расставлены в стороны.
– Зырьте! – Цуца кивнул головой, увидев её ноги.
– На что?
– Туда смотрите!
– Куда?
– На ноги.
– Ноги как ноги. Парафиновые свечки напоминают.
Цуца выругался и зло посмотрел на Авдея с Петькой:
– Ноги расставлены как! Мне всё понятно теперь, всё ясно, как божий день теперь мне!
Цуца сломал спичку.
– Что тебе понятно? Ты же с насморком!
Мы, ещё не остывшие после матча, ходили кругами и злились друг на друга.
– А ты козёл, Жендос! Ты посмотри, как она сидит! Она от переёба так сидит! От страшного, жуткого переёба!
Ребята остановились, обдумывая Цуцыны слова.
– Ага, как будто жердь сожрала.
– Не может этого быть!
Цуца стукнул себя по лбу:
– Хрящи закостенели у бабы! Ноги всё время раскорячены!
– Хрящи не костенеют!!!
Авдей, я и Маджай окружили Цуцу:
– Точно?!
Цуца нервничал:
– Ну вы откуда знаете, костенеют хрящи или не костенеют? Чего ж она их сдвинуть не может?!
– Точно!
До этого происшествия все мы «это» делали поодиночке. А сейчас, представив Райкины раздвинутые ноги, вожди, выстроив друг за дружкой воинов, повели племя на веранду детского садика. Цуца из дому принёс медицинский анатомический атлас. Положил его на пол. В этом атласе женские половые органы были очень подробно нарисованы и напоминали мордочку летучей мыши, питающейся кровью травоядных животных (я тогда читал в книжке по зоологии об аргентинских мышах-вампирах и рассказал об этом сходстве мышей с женскими гениталиями ребятам). Ребята выслушали меня очень внимательно, но молча. Мы сели в кружок и расстегнули штаны. Всем вдруг показалось, что если мы это сделаем вместе, вот прямо здесь, на веранде детского садика, то сразу же превратимся в особенных людей, в «суперчеловеков», что мы содеем то, на что не каждый простой человек способен. «Простому человеку будет стыдно делать это с кем-нибудь в компании!» – крикнул Авдей и сдвинул ноги. В глаза друг другу мы не смотрели. Маджай отказался идти с нами. Он остался ждать нас во дворе и следить за дворовыми девочками-подружками, чтобы те не подглядывали. Притоптав ногами песок, Маджай нарисовал пальцем большущий немецкий танк с крестом и высоко поднятым в небо дулом. Лёг на спину и стал улыбаться.
Прошло чуточку времени. Мы закончили рукоблудие. Через дырку в заборе к нам пролез Надык. Как он узнал, где мы, я не знаю. Мы застегнулись.
– Робя! – Надык покашлял. – Врачиха говорила пацанам старших классов: у онанистов на ладонях волосы растут – чёрные такие!
Все осмотрели ладони. Цуца вытер пальцы о доску:
– Домой пойду, – Цуца споткнулся о ступеньку веранды и ушёл. Атлас он забрал с собой. Жёлтый кот побежал за ним, подняв хвост, как шпагу.
Маджай со двора крикнул:
– Осторожно, они собираются.
– Кто?
– ДЕВОЧКИ-ПОДРУЖКИ! БЛИН!
– Держи их. Мы сейчас.
Ребята стали приводить одежду в порядок. Петька заправил рубашку в штаны и тихим голосом сказал:
– Врачиха врёт. Этого никогда не случится! Волосы на ладонях не растут, – помолчав, он добавил. – Я тоже пойду. Дураки мы какие-то.
Авдей ногами затёр белые пятна на полу. Я застегнул ширинку и, обозвав друзей кретинами, тоже ушёл. Маджай что-то ещё кричал со двора, но я уже не слышал, что...
После этого случая вместе мы больше никогда не собирались и ни в индейцев, ни в футбол и вообще ни во что другое больше никогда вместе не играли. Всем вдруг стало неудобно скакать друг перед другом в перьях и делать вид, что ничего не случилось на веранде детского садика. Мы совершили тогда то, чего нельзя было исправить! Мы переступили черту возможного откровения! Мы перегнули палку! Получалось теперь, если подумать, что мы не «племя бессмертных мальчиков, которые всегда вместе и поэтому бессмертны», а обыкновенная «дворовая ссыкопехота», повзрослевшая за лето, ни на что теперь больше не годная, как только думать о женщинах и стесняться их!
На деньги из найденного кошелька я купил книжку «Моя семья и другие звери» Даррелла, а ещё, в букинисте на улице Ленина, коричневый том Брема о черепахах. Фотографию Джеральда Даррелла я приклеил к стенке в своей комнате рядом с фотографией Пришвина и географической картой двух полушарий, подаренной тёткой Валей мне на четырнадцатилетие. А Брема теперь я читаю всё время. Даже сегодня, плавая в ванной, читал и подчёркивал карандашиком самое интересное. Подчёркнутое я переписываю потом в блокнотик, и вот что я понял о черепахах: живут они, не торопясь, одиноко, но до ста лет живут и счастливы! Теперь я хочу научиться жизни у этих черепах. Счастливым каждому быть хочется до самой старости! Да? Ну, я – пошёл. Сегодня мне больше не светят развлечения.
«КЫ – КЫ – КЫ»
Ты спрашиваешь, что интересного в моём городе ночью? Я отвечу тебе: до самого рассвета ни в одном окне на нашей улице не горит свет. За нашу улицу, да что там, за весь наш район Отрадный с одинаковыми кирпичными пятиэтажками, гаражами, погребами, будками, столбами я ручаюсь. Ночью наши спят, потому что днём работают на заводе. Ровно в шесть часов утра из радиоприёмников звучит гимн Советского Союза, пикает шесть раз, и начинается трансляция новостей. Народонаселение, поворочавшись с боку на бок, пробуждается. Мужики, свесив ноги с кроватей, ещё некоторое время посидят, рассматривая пальцы на руках, раскачиваясь взад–вперёд, а затем, крякнув и натянув носки на немытые с вечера ноги, примутся бродить по комнатам и чесаться. Выпьют воды из чайника, найдут папиросы в кармане брюк, прикурят от конфорки, сделают первую затяжку. Свет в комнате пока не станут включать, чтобы не разбудить детей. Наши дети спят до семи. А тем временем за окнами сереет. Воробьи на веточках деревьев пыжатся от холода. Жены мужиков сползут на животах с высоких кроватей вслед за мужьями, наденут халаты, шаркая ногами в тапочках, закроются в уборных, покакают, умоются и, поправив пальцами брови перед зеркалом, побредут на кухню готовить завтрак. Таким утром трудно любить Родину. Таким утром хочется заснуть и не проснуться.
Летом с Шурой Танцюрой (Цуцей) произошла неприятность. Он попал в милицию за драку. Мама Шурика тогда сказала мужу: «Мишка, двор и друзья во дворе до добра твоего сына не доведут, нужно что-то делать!». И Цуцу в сентябре перевели в математическую школу на Чубаря, подальше от нас. Теперь Цуца до самого вечера оставался в математической школе на дополнительные часы по математике. Так он рассказывал родителям. Мы же знали правду: в новой школе Шура познакомился с фарцовщиком Филей и стал после уроков уезжать с ним на Печерск, продавать заграничные вещи богатым мальчикам и девочкам из центра города. У Цуцы появились деньги, джинсы и Лиля Балашова.
Тогда же Цуца с родителями переехал в девятиэтажный дом, стоящий напротив нашей пятиэтажки под углом на противоположной стороне улицы, и я, наконец, рассказал ему то, о чём давно хотел рассказать: о мечте создать тайное общество! «Ты мой лучший друг, – толковал я ему, – и общество я должен создать именно с тобой, потом к нам присоединятся ещё, и ещё, и ещё, и когда нас станет много, мы все вместе решим, как обрести бессмертие». «Цуца, – говорил я ему, – каждое тайное общество должно иметь свои ритуалы, пока мы вдвоём, у нас будет всего лишь один ритуал: «церемония огня» – мы будем с тобой в особые тёмные ночи подавать друг другу сигналы огнём, а потом ещё что-нибудь придумаем!». Шурик выслушал меня, подумал и сказал: «...ты прав, Жендос, – умирать неохота...» – и на общество, цель которого – достижение бессмертия, согласился!
Наступили те самые тёмные ночи, без луны и звезд на небе. В полночь, голый, завернувшись в простыню, я зажигал от спички свечу на своём балконе и начинал поднимать и опускать её, будто гладил живот большого лохматого зверя, вставшего на задние лапы. Так я исполнял ритуал, о котором мы договорились, я подавал Цуце знаки пламенем. Цуца со своего балкона в девятиэтажке отвечал мне таким же крестом. От умиления от происходящего у меня выступали слезы, першило в горле, болел живот. Я был счастлив! Начертить огненные кресты мы успели всего четыре раза, после чего нас выследил чёрт с лысым белым лбом! Из квартиры панельной пятиэтажки, тютелька-в-тютельку напротив моих окон, вдруг вспыхнула еще одна ТАКАЯ ЖЕ, КАК НАША, свеча. Я тогда очень испугался, увидев, как вместе с нами кто-то третий, чёрт с лысым белым лбом, опускает и поднимает свечу, предлагая свою дружбу! Я по телефону рассказал Цуце о чёрте. Цуца сказал, что больше не хочет бессмертия, что я идиот и что я надоел ему.
А потом его чуть было не сварили в смоле. Об этом, собственно, и рассказ.
В то время, когда я думал о чёрте с белым лысым лбом, к нам во двор стал приходить необычайной физической силы человек с умом семилетнего ребёнка. Звали существо Тараном. Целыми днями Таран шатался по окрестным магазинам, проверяя перочинным ножиком щели в витринах, чтобы найти провалившуюся туда монетку-грошик. Откуда приходил Таран, никто не знал. Его боялись; громкий смех его, утробное «кы-кы-кы», был похож на бычий кашель (когда тореро пронзает шпагой бычье лёгкое); а смеющийся его рот – на плывущего в воде ужика.
А дальше случилось вот что. На пустыре между овощным магазином и заводской столовой мы пекли картошку. Мы это делали часто, когда вечером больше нечем было заняться. За столовой было ещё одно поле, во много раз больше нашего пустыря, и ребята, начитавшись Фенимора Купера, называли это поле «прерией». Сидя на ящиках, мы жарили нанизанное на палочки сало и, глядя на огонь, слушали Цуцу. Картошка ещё не протыкалась ножиком, нужно было ждать, мы и ждали. Цуца рассказывал нам о циклопах:
– Полифем родился с одним глазом и страдал полифекалием...
– Чем? – Авдей затянулся папироской и передал её мне.
– Срал он много, Авдей! Понимаешь? Своим дерьмом Полифем мог удобрять целые поля. Одиссей боялся, что циклоп похоронит его в этом говне, поэтому прятался Одиссей от чудовища в его же пещере!
Умный Петька Солодовников скучал и царапал руку гвоздиком:
– Цуца, расскажи лучше о Лильке! Как ты там говоришь: «...минет Лиля делает, будто рыбу с костями ест»... красиво сказано. Это расскажи, о циклопах скучно...
– Не мешай! О циклопах интереснее.
В последнее время с Цуцей происходили некоторые странности, он перестал обращать внимания на то, что ему говорят или просят, он стал заносчив, высокомерен; деньги, заработанные у Фили, Цуца показывал всем, чтобы мы знали, сколько у него этих денег. Мы привыкли к «Шуриному жлобству» и не обижались на него. Но! В тот вечер из кустов «прерии» вышел Таран в брезентовых штанах и синей майке. Он подошёл к огню и поздоровался с нами. Цуца не обратил на Тарана внимания, он продолжал рассказывать о циклопах. То, что произошло потом, я вижу как чередование чёрно-белых фотографий на экране. Вот первая: «Мы сидим у костра». Вторая: «Над нами дождевая туча и луна». Третья: «Таран греет руки со скрюченными пальцами над костром». Четвёртая: «В стороне от нас на кирпичах стоит котёл со смолой, которой днём заливали крышу столовой». Пятая: «В не остывшем котле булькает чёрная жижа». Шестая: «Таран хватает Цуцу и на вытянутых руках несёт к котлу». Седьмая: «Таран держит Цуцу над котлом». Восьмая: «Цуца в руках Тарана напоминает мешок с вложенным в него куском фанеры». Девятая: «Цуца кричит. Таран смеётся. Трясет его и говорит, обращаясь к нам: «Кы-кы-кы!!! Хлопцы! Бздишь, жидяра! Кы-кы-кы!». Десятая фотография: «Таран бросает Цуцу на землю, вытирает руки о брезентовые штаны и ногой бьёт Цуцу в живот». Последняя: «Таран, громко: «Пацаны, это ему чисто для здоровья! Не бздите, я ушёл!»; и смеясь: «Кы-кы-кы! Кы-кы-кы! Кы-кы-кы!», Таран уходит туда, откуда пришёл, в «прерию». Пропадает в темноте...»
После этого случая Цуца побрил голову. Впервые мы слушали «Битлов», сняв обувь у Цуцы в прихожей с бокалами в руках. Его родителей не было дома. Вина было достаточно. Шура играл на пианино и чесался от удовольствия. Мы кричали ему: «Громче, громче, Шура! Громче! Ты живой! Кы-кы-кы! Кы - Кы - Кы - Кы - Кы - Кы!» И лысый Цуца пел: «Let it be! – Пацаны... Кы-кы-кы... Кы-кы-кы! Let it be!» А мы пьяненькие: «Кы-кы-кы! Кы-кы-кы! Кы-кы-кы!!! Let it be!», а Лилька Балашова танцевала босиком, а Крещатик, как гусеница, упавшая с ветки в муравейник, шевелился от машин и пешеходов, а мы: «Кы-кы-кы! Кы-кы-кы! Кы-кы-кы!»... а было хорошо! ...а вина было достаточно!.. а через какое-то время, в моей голове, такая вот малюсенькая и вредная черепашка спрашивает меня: «Жендос, а тебе интересно жить?»
Она шевелит ножками и смотрит в небо, а я не знаю, что ответить черепахе...
Прошёл год, черепашка «Кы» осталась со мной. Расскажи я людям о говорящей черепашке в голове, подумают: свихнулся. Нет, я не свихнулся. Мне мама в детстве объяснила: «В тебе, Солнце, много женского начала, ты должен был родиться девочкой». Я не понимал тогда, что это значит. А теперь вот понял и решил: права была моя мама, и пусть моё «женское начало», если уж оно есть во мне, как бы «склеится» в говорящую черепашку «Кы», о которой никто, никогда, ничего не узнает. Хорошо я придумал? …КЫ - КЫ - КЫ!!! Хорошо. Слушайте же теперь её, Черепашку, она вам расскажет лучше: о себе, обо мне, о вас.
ЛОС АНЖЕЛЕС. 2012.