Эдвард Чесноков
Привет, Ильмира и другие стихи
***
Аромат вина опьянит солдат.
Нам казалась, что это навсегда:
ананас и устрицы к нам на стол,
словно бы и не было этой столь
тяжелейшей, тягостнейшей войны;
аккуратных писем, когда войти
с именным конвертом — то значит брать
и лишать надежды, что, скажем, брат,
я не знаю, сын, муж, отец, жених —
каждый день за них я молитву ниц, —
аллилуйя, Господи, Он — всеблаг,
шёпот, крик, лампадка и чуть тепла:
если можешь, можешь, прошу душой,
верный муж пусть будет навек с другой,
а отец и сын пусть отринут мя, —
ради Бога, только бы не томя
ожиданьем — тело сниму с души,
в горле я рыдания задушив,
а всё лишь бы он оставался жив.
* * *
Падёт песчинка, время истечёт,
асфальт, потрескавшись, вернётся к перегною,
враги забудутся. Но почему ещё
едва запёкшаяся рана снова ноет?
Лежи недвижно, не взметая пыль
томов, спасённых из библиотеки
Александрии: много лучше быть
рабами книги, а не ипотеки.
Арбатский дворик много лучше, чем
сожженный солнцем пригород Хеврона,
однако что-то же влечёт мужчин
в отряды нового Крестового похода.
* * *
Артиллерия бьёт по квадратам —
не сбивай драгоценный прицел:
если ненависть не избирательна,
то снаряд же — напротив, жалел,
а порой и совсем не взрывался,
дважды падав на берег реки
Ыб — и чувствуя в этом названьи
шевеление Божьей руки.
Ей-же-ей, продолжай отмечать на
карте красные плюсы помет:
от Черкесска и вплоть до Камчатки,
вплоть до гор бутафорской взрывчатки —
арт — не пушка, а лишь «арт-объект».
* * *
И ты будешь, раскаиваясь, вспоминать
Льдистый привкус последнего поцелуя
Между часом, когда ваши времена
Истекали пусть медленно, но впустую.
Разве можно забыть о последних снах,
Апельсинах, розах, других подарках,
Громоздящихся бесполезно на
Аскетичном столике близ лекарства —
Йода, пластыря и надежд,
Словно всё вот это вот вдруг поможет;
И ты только, пожалуйста, уж поешь,
Не засни, а просто попробуй лечь,
А всё худшее будет как будто позже.
* * *
Будет мало длинного языка,
Чтоб сказать всю правду тебе в лицо,
Что твои глаза ароматны, как
Хачапури тётушки Элисо.
Будет сложно множить один на два
И читать молитву у алтаря,
Если днём и ночью одни слова,
Что вот эта женщина — не «твоя».
На болоте жалобно стонет выпь,
Обгрызает корни кувшинок лось.
Что угодно, чтобы совсем забыть
Этот голос и аромат волос.
То есть был отвергнут, и как бы боль,
И не за неправильные глаза,
А за то, что меньше, чем полный ноль,
Где другой бы просто пришёл и взял.
И осталось только всего одно:
Пара строчек, подпись и пистолет,
И рука у сердца, и стук о дно,
И мгновение, длящееся сто лет;
И «прошу зачислить», и встать под флаг,
И присяга, и поцеловать клинок,
Представляя — это её глаза,
Или след холодных и влажных ног.
Потому что только лишь на войне
Твоя недожизнь получит смысл,
Наконец-то просто забыть о ней
C расстояния в дюжину тысяч миль.
И под небом солнечных Мар-дель-Плат
На кровавый пляж упадешь ты ниц
И запомнишь лучшую из цитат —
Что Империя шире своих границ.
* * *
Привет, Ильмира! Ты уже с Москвой
здороваешься туфелькой по трапу,
или в стране каньонов и секвой
готовишь почву новому стартапу?
Я бы хотел дарить весь Новый Свет
тебе, и Старый, делая в них первой,
но в силах дать лишь вянущий букет
той, что вращается в кругах миллионеров.
Я бы хотел бросать к твоим ногам
богатства мира — к дивно стройным ножкам,
но как письму добраться на почтамт,
когда писатель меньше, чем ничтожен?
И остаётся только умолять,
чтоб ты отвергла эти уговоры
летевшего на пламя мотылька,
сказав: ты стар, и ты чрезмерно молод,
чтоб тот наполнил чувствами перо —
и на бумаге закипела буря…
Красавица, гони поэта прочь
хотя бы из любви к литературе.