Никита Немцев
Москва и Вечность
В ту ночь я жил в Москве и в частности
Не ждал известий от бесценной.
Б. Пастернак
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
О. Мандельштам
Присно, неизменно, всегда – откуда бы я ни возвращался в Москву, чувствую: а никуда я и не уезжал.
Её округлые очертания, беспросветный хаос фасадов, азиатский оскал ломаных линий, истёртые лица высокоскоростных пешеходов – как будто я не покидал их никогда. Этот рубиновый бокал вина – отдаёт сладким-горьким вкусом Тайной вечери, этот мирно-жестокий нож – ничем не отличается от тех, каким закалывали жертвенного агнца, эта шахматная доска – столь же многогранна, как та, над которой сиживал персидский шах.
Было христианство – стал социализм, были площади – стал интернет, были тройки – стали «девятки». Везде одно и то ж.
Всё это пережёвывал я, идя извечной Тверской-Ямской. Я направлялся в магазин «Республика», чтобы купить подарок маме (каждый её день рождения иду именно туда).
Бездонный день был огромен и пунцов: солнце скакало по лобовым стёклам машин, каменный жар прибивал мухобойкой к земле, небо не баловало даже намёком на облачко, душный воздух делал душными мысли… Кондиционер!
Книжные ряды, канцелярия, безделушки. Я ходил и не знал, куда приткнуть взгляд.
– Что-то ищете?
Всё Мироздание беспомощно съёжилось под её взглядом. Русые волосы сложены в пучок-ананас, ложноклассический орлиный нос слегка гнусавит, от жары лоб покрылся весь росой, в губах – буквой «зю» – расположилась надменность и флегма. Станом – валькирия, оставшаяся без дела: подбоченясь, стояла, жевала жвачку и лихо начёсывала ляжку. Какие-то сиреневые глаза её – сулили неизбежную муку.
Я видел её впервые в жизни, – а уже любил её. Трижды.
Всегда – молнией – пришибающее осознание: вы уже знакомы. Этот предвечный смеющийся взгляд – всегда смотрел на меня. Память бессильно зудит – как от потерянного слова – когда это было? В другом мире? в другой жизни? Когда я добывал уголь на Тральфамадоре? Когда я был камнем в китайском огороде? Когда я водил свой дирижабль
Когда я был Адамом, она была – Ева.
И так уже было – трижды. Первый раз – девочка со двора (детство напоминало простыню, поеденную молью). Второй раз – Катя (на третьем курсе это было). Третий раз – Тоня (познакомились в Питере). И вот теперь – четвёртый раз: продавец-консультант в магазине «Республика» в это душное московское лето.
– Я… А у вас есть Мандельштам? – наконец проговорил я. – Проза. – Я пошёл с козырей.
Её глаза сбросили дымку надменности. Она даже перестала чесаться:
– Сейчас посмотрю.
От первой своей любви (даже имя не помню; зато помню нос) – я узнал «Только детские книги читать». Катя – писала про Мандельштама диплом (у неё был какой-то бывший, с которым она год не могла порвать). Тоня – посвятила меня в филологическую эзотерику Осипа Эмильевича (она ни в какую не хотела уезжать из Петербурга, я ни в какую не хотел там оставаться ещё на год; стоило нам расстаться – вдруг переехала в Москву).
И вот теперь, всё та же Она уходила вверх по ступенькам – я неизбежно покосился на её магнетический зад. Десять минут, ощущая шероховатость времени, я стоял, ожидая, юнея и замирая дыханием, а она – носилась по всему магазину (всё свирепея). Наконец, отыскался зачуханный и всеми забытый красный том: «Малое собрание сочинений».
– Спасибо большое! – Я отвесил полупоклон. Она – соизволила улыбнуться.
Пробив томик на кассе и попросив его упаковать, я вернулся к ней и сказал:
– Это вам.
И крепко выдержанными (хотя и скорыми) шагами двинулся прочь (о маме я благополучно забыл). На следующий день я вернулся в «Республику» за именем и телефоном.
Оля. Округло, одинаково – Оля. Я повторял это имя и предчувствовал все невзгоды и разочарования. Оля. Конечно, никакая она не Оля, – она всё та же Тоня-Катя. Я давно уже не тешил себя иллюзиям и настойчиво избегал Ту Самую. Но теперь – у меня сложился в голове весёлый план.
Схлестнуть их всех, познакомить, посмотреть, как уживутся двойники-близнецы! – схлопнется Мироздание, нет?
(В конце концов, я всегда любил подкалывать реальность – хотя она и без моих приколов едва держится, бедная.)
Жизнь даже не постаралась быть серьёзной. Я назначил встречу всем троим (и с Катей, и с Тоней немного общался и даже перебрасывался музыкой) на пять часов, в субботу, на Воробьёвых. Так ведь никто даже отнекиваться не стал! Всем оказалось удобно.
Я специально опоздал (минут на десять, что ли) – и по стеклянному мосту шёл к выходу (всё норовя сесть на любой из проходивших мимо поездов).
– Боря??
Три орлиных носа повернулись в мою сторону.
Они одинаково смотрели, они одинаково курили, они держали одинаковые «айфоны» в руках. Даже одеты были в одни и те же серые джинсы и бледно синюю рубашку.
Я понятия не имел, кто из них кто: понятно дело, представлять их друг другу было опасно. Вместо этого я сказал просто:
– Пойдёмте. – (Как будто врач.)
Мы двинулись. Но не к МГУ (ходили туда с Тоней, нащупывая настоящую с таинственным миром связь), не к Парку Горького (а туда – с Катей, не зная ботинок), под снующими кабинами фуникулёра, мы пошли к Киевскому вокзалу, следуя за широким изгибом Москвы-реки.
Солнце устроило окончательную душегубку, прорва народу ходила и делала вид, что наслаждается. Оля, Тоня и Катя, презрительно молча, как будто не замечали собственного сходства.
Реплики леса были громче, чем наши.
Все три были прекрасны: одна – отражение и подтверждение другой. Со всех сторон оглушённый женщиной, которую я всегда любил, я стал терять контроль над ситуацией (как будто он когда-то у меня был).
– А ты, – начал я, на всякий случай не обращаясь ни к кому конкретно, – уже защитилась?
– Да, – отвечала одна из них (она шла справа). – На отлично.
– «Московский текст» у Мандельштама?
– Ага.
Значит, это Катя.
– А я больше Пастернака люблю. «И вот, бессмертные на время, мы к лику сосен причтены», – сказала другая (она шла слева)
– Ну не знаю. Какой-то он слишком земной, – возразила та, что шла ещё левее.
Тут вдруг все они зазевались на собачку, стали с ней болтать, подзывать, кормить и порядок сбился – я потерял Катю.
Изнемогая от жары, одна из троицы заплела себе малую косичку – всей копной со лба – и повесила сбоку(чтоб чёлка не мешалась). Я знал: так делала только Тоня. Но оскорбляя мою догадку – другая тут же заплела себе тоже. А там и третья. Со злости, я чуть к ним не присоединился.
Парковая часть кончилась, мы перешли каменным мостиком замухрышку-Сетунь: скоро промелькнул мост с МЦК и потянулась бесконечно ТЭЦ-12. Загон горизонта смыкал полукруг, а где-то за ним вечер крался.
Почти весь разговор состоял из отдельных фраз: «Смотрите, какая лодочка!», «Фух, ну и жара!», «А там облако на кита похожее!», «Куда ты нас завёл?». Ещё хорошо про Кржижановского получалось говорить: всё равно его кроме меня никто не читал, так что говорил я, а дамам оставалось только сочувственно и вдумчиво угукать.
Вдруг, улыбаясь округлыми буквами, показалось решение всех проблем: клопистый, махровый и дешёвый пивняк – «Кружка».
– А может нам, что ли, выпить? – предложил я.
И мы стали пить. К нашему столику принесли четыре кружки довольно дрянного эля «Мохнатый шмель» (дам угощать-то, конечно, надо, но я ведь не Илон Маск). На трёх близняшек-валькирий – то и дело взглядывали посетители из-за соседних столов: но тут же отворачивались к проектору с футболом. Довольно удачно, одна из моих любовей поставила себе пятно на рубашке (это у Тони была дурная привычка: если она пьёт, а кто-то рядом что угодно говорит – её всегда тянуло смеяться и… ну понятно). Коматозный разговор хоть немного разошёлся: но только говорили почему-то о Виме Вендерсе.
– Самое крутое, что он снял – «Париж, Техас», – сказала одна.
– Я «Небо над Берлином» люблю, – возразила другая.
– А кто это? – удивилась та, с пятном.
С кем я вообще пью? (Конечно, ранний Вендерс самый интересный.).
И всё же пили. После третьей кружки мне в голову ударила благополучная идея – вернее, вопрос: «Интересно, а губы на вкус у них тоже одинаковые?»
Я не стал даже стараться придумать внятный повод: предложил той, что с пятном (просто она сидела ближе) прогуляться за сигаретами. Чуть было не поднялись и остальные (духота кабака или бриз свечеревшей Москвы?), но я как-то вежливо отбился, и мы ушли вдвоём. Стали у входа; рядом какие-то девицы пьяными голосами орали Земфиру. Я достал пачку из кармана и предложил своей спутнице:
– Будешь?
Не успела она опомниться – я тут же её поцеловал.
Губы эти были нежны и сладки, как жвачка. Для моих исследований долгого поцелуя не требовалось – я оторвался. В её глазах застыла смесь томления с презрением.
– Борис! Ты что себе позволяешь? – сказала она, фыркнула и обратно пошла. Я пожал плечами и проследовал за нею.
Оставшиеся две – ожесточённо спорили о каких-то политических дрязгах и даже не заметили нашего возвращения. Скоро одна пошла к стойке чего-то заказать, а другая отправилась в уборную. Я не преминул возможностью (в конце концов, какая тут измена, если в разных ипостасях я целую всё одну и ту ж?).
Второй поцелуй был солёный, утончённый и безбрежный: объятье не кончалось. Но её рука меня вдруг отпихнула.
– Блин, ну второй раз, а?
Я посмотрел косыми глазами: пятно всё так же сидело на воротничке.
– Тонь, ну ты чего? – сказал я наугад.
– Я Оля, блин! – Она вмазала мне пощёчину. – Что это за дуры? – Она влепила ещё одну. – Ты куда меня привёл? – И третью. – Я ухожу!
Дамы подоспели как раз к её финальному заявлению.
– Стойте! Я всё сейчас объясню! Я всё объясню!.. Только дайте мне выпить.
Орлиные носы вздёрнулись со скепсисом, шесть глаз проговорили: «ну-ну», – но чья-то рука милосердно протянула мне эту фатальную кружку. Чуть не подавившись, я выпил её одним махом и заговорил начистоту.
Сиреневые взгляды ползали по мне в этом тусклом освещении – и нестерпимо мне хотелось спрятаться под стол; но я знал – там будут враждебные каблуки, которые обязательно меня растопчут.
– Ты хочешь сказать, я хоть чем-нибудь похожа на этих двух?? – взбесились они хором, мгновенно превращаясь из трёх валькирий в трёх эриний. Они кричали что-то ещё – все вместе: но из-за этой дружности не было понятно ничего.
Вдруг – что-то странное стряслось: стол затрясло и зашатало, он явно собирался улететь: футбольный матч в углу сверкнул искрой и стушевался: жители этих недр испуганно умолкли: чья-то недопитая кружка опрокинулась – пиво потекло, и оно не кончалось: я услышал скребущий слух вопль, как от затравленного фортепьяно, я почувствовал вихрь, уносящий весь мир: творилось необъяснимое и ужасное: я крепко зажмурил глаза.
…Глухонемая тьма вокруг. Я бы сказал – слепая, но какой-то комок света можно было различить вдали. Я пошагал. Не было страха. Страх есть только чувство пустоты. Мои ноги шлёпались о какую-то воду, но она не пахла пивом. Я шёл год, может быть, два – усталость испарилась, да и время, в общем-то, тоже. Не знаю, сколько я шёл. Пытался думать. Неужели, Вечность – такая? Но дальше додумать я не мог.
Когда-то я до пучка этого дошёл. Это был маленький островок, скорее бугорок, – на нём росла зелёная трава и этот пучок света. Возле него сидела на стульчике, с лейкой на коленях, всё та же валькирия с орлиным носом. Я сел возле неё на корточки и закурил. Я вспомнил, как её звали в первый раз.
Лиза.
– Может, скажешь что-нибудь? – бросил я, выдыхая дым и глядя, как он рассеивается в куцем свете.
– Губы, которым больше нечего сказать, сохраняют форму последнего сказанного слова, – ответила она не своими словами.
– И что это за слово? – спросил я.
– «Люблю».
Я встал и прошёлся. Я продолжал курить и смотреть на сигарету. Она не кончалась.
– А я думал – «мудак».
Она вдруг встала со стула, полила пучок света из лейки и села опять.
В её глазах – глубокий обморок сирени.
– Я совсем испортился, – сказал я, всё куря. – Циником заделался.
– Потому что ты мгновенным озабочен.
– Ну да, ну да… А что ещё делать, если всякий раз, как тебя встречу, всё идёт через жопу?
– Разве Вечность даётся легко? – Она душераздирающе улыбалась.
Я промолчал и опять сел на корточки. Бросил тлевшую у самого начала сигарету в воду. Обхватил свой затылок.
– Ну теперь-то я её добился… – ухмыльнулся я.
– Ты всегда можешь вернуться обратно.
– Как? – Я поднял лицо.
– Подумай о Москве.
Я закрыл глаза – и представил: Поварскую, её нежную поступь домов, суровый фасад МГУ, ряды белых клумб подле – точно надгробия, храм Христа Спасителя, схваченный розовым небом, чёрную рябь Чистых Прудов ввечеру, вонючий водопад-гидроузел на Яузе, безлюдную роскошь Серебряного бора: бульвары, скверы, купы лип – подъезды, лестницы, квартиры…
– Лиза, я увижу тебя ещё? – спросил я у рассыпающегося мира, не открывая глаз.
– Даже если попробуешь убежать…
Чернота расступилась, сумерки свободы рассеялись: я был на незнакомой скамейке. В проклеенном резиновом пальто (из ночи сотканном) широкая разлапица бульваров – убегала, хмурые от недосыпа (какое там! пьют! орут!) вековые пахучие неотцветшие липы – стояли; а на моих коленях лежала голова богини – с пятном на воротничке.
– Оль?
– М?
– Прости меня.
Она сонно поворчала (как зверёк какой-то):
– Ничего, люди пьют, бедокурят, бывает. – Тут она заразительно зевнула. – А всё равно не верю я, что можно так быстро влюбиться. Чувствую себя дурой полной.
– Ну и не верь. – Я улыбнулся вечерним фонарям. – Можно тебя поцеловать?
– А сам как думаешь?
И я поцеловал её – чёрт знает, в какой уже раз.
Июнь 2019