Константин Матросов
лестница
***
вознёс над пашнями сентябрь свои злачёные хоругви -
потратил не один сантим. порез умелого хирурга -
вдаль улетевший самолёт - порезал кучевую мякоть,
закат краснеет и болит и небо начинает плакать.
горя гирляндою у гряд, полёг вповал сухой физалис.
народ ушёл в соседний град, на гривны лёгкие позарясь.
и дуб, обзаведясь кольцом, в отличье от меня стал старше:
я лишь вояка без кальсон, а он в мундире сером маршал.
в дому нет света, пищи нет, мяучет кот, рассохлась мебель.
срывай погон, сдавай билет, разжалуйся уже фельдфебель.
деревья сбросят задарма все листья, не попросят сдачи.
когда-то были тут дома, теперь - лишь дачи, дачи, дачи.
арена
попало в блюдечко пчела,
увязла в налитом варенье
и смотрит вбок из-за плеча,
как тигр-подранок на арене.
и вдруг с шотелами двумя
по рафинаду гладиатор
к ней кинулся: он встал стоймя
затем ударил резко сплитом,
атаковал он с этой, с той,
мандибулами, кислотой,
и, кровью сладкой тигр пропитан,
издох. был нем амфитеатр.
я цезарь был, был примипил,
но оторвать себя от чая
не мог, который тихо пил,
сражения не замечая.
а ветер отдалённый звук
донёс - обрывки римских арий
и на пчелу глазел паук,
как на фракийца ретиарий.
лестница
теперь всё кончено, осталось лишь спуститься вниз
по длинной лестнице, старинной и скрипучей,
прошу, мне не пиши, а главное – не снись,
в окне звезда лучом проткнула тучи.
иду, чтоб не упасть держусь перил,
в которых грязные занозы.
всё лето я вверху парил,
теперь пришли морозы.
и смысла нет теперь
считать обиды.
найду, поверь,
без гида,
гнида,
дверь.
купальщица
со смехом вышла из пруда,
каурая, о двух подковах,
гусиной наготой горда,
внизу в каракулях лобковых
волос, без лифчика, тряся
пирожными со спелой вишней,
в годах, но сочным телом вся,
как будто вправду есть всевышний
и стала рыбой на песке,
что я уже который год от
печали глажу в кулаке,
уехавший, как вырос, в город.
кот vs слон
я с рожденья был дьявольски смелым котом,
не откладывал подвиги я на потом,
эй, давай поскорее, хозяйка,
руки прочь от меня убирай-ка!
если кто-то придёт, будет плохо ему,
я мгновенно ему объясню что к чему:
берегите дрожащие кости,
от когтей моих, бедные гости!
я колготки порвал, разлохматил диван,
по ночам я хозяевам спать не давал,
разбужу вас, стуча по квартире,
как копытами где-то в четыре.
и боюсь одного я лишь только: слона,
как орёт он, аж брызгает шлейфом слюна,
и елозит пластмассовый хобот,
по коврам ходит медленно робот.
почему он не в африке? что ему здесь
нужно и отчего столь ужасен он весь?
пусть гуляет себе по саванне,
а то сыро и холодно в ванне…
вороны и голуби
зимой, когда люди втягивают в куртки головы,
а жар с улицы в квартиры будто сворован
в городе остаётся мало птиц, в основном – голуби,
да ещё вороны.
голуби любят архитектуру и площади,
они не считают позорным, что
жизнь даётся им проще, где
дети, веселясь, кидают им зёрнышки.
не то с воронами – слетев с веток ватных, они
вокруг помоек, куда их обеды будут класться,
растекаются, как по ватману -
нечаянные кляксы.
всё потому, что их пасмурное
оперение не нравится людям,
когда и так ходишь с башкой, как дырявая банка сгущёнки – с насморком
зимним морозным полуднем.
поэтому иногда от зависти
ворона пытается отнять у птицы мира её пайку,
и витрин электрические заросли
освещают сизую с червоточинами стайку.
это тоже настраивает на зло нас к ним -
выглядит мелким вором
косящийся часто моргающим ониксом
ворон.
фасады зданий беззубые после приёма у марта-стоматолога
испачканы помётом, как зубной пастой,
у семечек собрались в группу голуби,
которую дети то и дело заставляют распасться.
Из ТОМАСА ГАРДИ
Дрозд в сумерках
Среди сгущающейся тьмы
Мороз застал меня,
Когда опивками зимы
Закрыло око дня.
Трава – клубки негодных струн.
И, как всегда зимой,
Держал свой путь и стар и юн
Отсель к себе домой.
А мир был мёртв, и век был слеп,
Лежал, как бледный труп.
И были облака, как склеп,
И плакал бедный дуб.
Природа, скрытая во мгле,
Лежала, не дыша,
И души стыли на земле,
Как и моя душа.
Внезапно голосок среди
Ветвей над головой
Взлетел из маленькой груди
С отрадой мировой.
То песня старого дрозда,
Что не хотел никак
Закончить пенье навсегда
В сгущающийся мрак.
Для гимна мало так причин
В пространстве этих мест,
Но всё же он поёт один
На сотню миль окрест,
Наверно, в песенке его
Отсутствует финал.
Он, может, знал о том, чего
Я не подозревал.