Александр Бараш
Несколько стихотворений
ЛЕВАНТ
Мы шли по щиколотку в малахитовой воде.
Солнца еще не было видно, но заря цвета
зеленого яблока - вызревала за горой Кармель.
Воздух был ясен и прохладен как метафорическая фигура
в античном трактате. Вино утра - свет, смешанный
с дымчатой водой, – вливалось в прозрачную чашу
бухты, с отбитым боком древнего волнолома.
Во времена расцвета это был порт
столицы Саронской долины, увядшей,
когда Ирод построил Кейсарию.
А сейчас мы,
в легком ознобе после бессонной ночи, продолжаем
литературный разговор, начатый ранним вечером накануне.
Водка и мясо сменились к полуночи на кофе и сигареты,
друзья разъехались, жены уснули в саду,
одна в гамаке, другая в шезлонге...
Разговор
о родной литературе, о соратниках и соперниках, о том,
что это одно и то же, об их достижениях, о содержательности и
состязательности, об атлетах-демагогах из следующего поколения,
о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетек к середине
ночи, когда движение времени зависло в черной глубине и ни
оттенка синевы уже не осталось и еще не проявилось, -
в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,
а к утру – на комические эпизоды общения
с инстанциями советской литературы
позднего застоя. Кажется,
я начинаю любить море.
Никогда не любил. Моя вода, с детства – торфяные пруды
Подмосковья. От двух-трех заездов на Черное море осталось
тяжкое чувство духоты, толпы, погруженности в поток чужих сил
и физиологии, - как от залитой потом электрички в июле. И море,
яркое, яростное даже в покое, другое – лишь усиливало
желание вернуться к темным ледяным омутам,
где слышен даже шорох стрекоз.
Но вот сейчас,
когда литературный разговор, то,
чем мы на самом деле жили всю жизнь,
в клубах и домашних салонах, дачными вечерами
под Солнечногорском и в Кратово, зимними ночами
на Ярославском или Каширском шоссе,- слился
с мягким хоровым рефреном светлых волн, - всё
ожило, задышало, заиграло, вернулось,
в это утро, в Леванте.
* * *
Когда мне было четыре года,
мы ездили с родителями в местечко
Мирополь Житомирской области, на родину бабушки,
матери отца. Там еще жили прадедушка и прабабушка,
в домике с садом, коровой и курятником. Они познакомились на пожаре
на рубеже позапрошлого и прошлого веков. Потом было еще много
пожаров, в том числе несколько мировых.. Все братья и сестры
уехали на Запад, в Америку, дети – на восток, в центр империи.
А они жили на том же пожарище, не считая эвакуации.
На окраине ближайшего поля стоял подбитый танк
(с последней войны прошло только двадцать лет),
а стена разрушенного польского графского замка
на горе по другую сторону реки Случ все еще была –
метров двадцать в ширину и метра полтора в высоту –
в выщербинах от пуль, на месте расстрела евреев.
Мы с братом бегали по лужку перед этой стеной и играли
в интересную игру: примерялись к выщербинам по своему росту:
в голову, в грудь. Больше всего сходилось
в центре. Дети, видимо, стояли
в середине.
Мы помним, да? – что мы
потомки уцелевших в грандиозном многотысячелетнем
сафари. Обладатели – пока что – счастливых билетиков
во всемирном розыгрыше. Главный приз: жизнь.
Она – платок, вязаная кофточка, вскрикивания –
была все время где-то между печкой и курятником.
Он – кепка, серый пиджачок, узкое морщинистое лицо,
упрямое, настороженное и в то же время покорное, –
лет 50 проработал бригадиром разнорабочих
на бумажной фабрике. Все свободное время читал:
разрешенную литературу - Толстого, Тургенева...
Помню эту картину: светлая большая комната,
круглый стол посередине, пустой и чистый, книга,
дед - с прямой спиной, отстраненный и сосредоточенный:
явно не за развлечением, отдыхом, а - за делом.
Это выглядело как физиологический процесс, из
наиболее фундаментальных, и как самоценный ритуал.
Видимо, это было и то, и другое. Как в хедере в детстве.
Как бывшему спортсмену снятся бег, столкновения, марево
трибун, клокочущий порыв командной игры, так он –
читал. Чувство, что Книга – самое сладкое и правильное из всего,
что может случиться, - это чувство, эта внутренняя ситуация,
запрограммированная в течение ста поколений, держится –
свидетельствую лично – по меньшей мере
еще три поколения.
Он и прабабушка меня любили - и посему
заставляли работать: подметать крыльцо.
Я был очень недоволен. Но потом за это мне выдавали:
парное молоко, ломоть хлеба из бабушкиной печи
и бидон с вишнями... Вот с таким бидоном я провел
один из первых архетипических вечеров своей жизни.
Все ушли - в клуб, в кино смотреть чешский вестерн
«Лимонадный Джо», а меня посчитали слишком маленьким
для похода на ранний вечерний сеанс. Я сидел на лавочке у крыльца,
на вечерней заре, ел вишни, и плакал.
Никому
не отольются те слезы, величиной с те вишни. И никуда не денутся – вкус
вишен, гудение комаров и световая глубина неба в тот вечер,
над позапрошлой родиной.
* * *
Наступило
лучшее время нашей семьи.
Я отдаю себе в этом отчет. Вот он.
Мы сейчас - то, что будет называться
«когда родители были молодые». А для детей
начинается эпоха
(с ее примерно трех лет, и с его девяти),
на которой в видеотеке памяти будет написано
крупными печатными буквами:
«Детство».
В детстве наша семья жила
в трехкомнатной съемной квартире
на углу улиц Шопена и Ударных Рот.
Под окном дальней комнаты
был развесистый куст алоэ,
а балкон гостиной опутал цветущий горох.
Ты вот нет, а я - помню,
как еще неженатый парикмахер Йони
поджидал клиентов в той стеклянной комнатке,
где теперь офис по продаже квартир.
А за столиком у ближней лавки всегда сидела
древняя старуха Натива Бен-Йехуда
из поколения создателей государства,
типа из фильма «Затерянный мир».
Муэдзинов из Старого Города
было слышно только под утро,
и то уже на выходе из подъезда, когда из фонарей,
как вода в песок, пропадает свет,
в тот час, когда роса на покатых стеклах машин
розова и пушиста, как сахарная вата,
и почтальон, не глуша мотор своего пикапа,
мечет под двери жирные пачки газет.
Глава правительства, плешивый щеголь,
часто ездил по нашей улице,
машины эскорта квакали и завывали под ухом,
словно амфибии из тропических болот.
А мы собирались вокруг журнального столика,
как у костра, или под музыку из Ю-Тьюба
полуголые, держась за руки,
с дикими криками водили свой хоровод.
С периодичностью раз в десять лет
происходили войны.
Один росли, другие «садились» как одежда,
и убыстрялся темп.
Но несколько лет царило почти
невыносимое равновесие.
И вот мы
входим в это время, как с ребенком в море
в первый раз в его жизни... когда-то,
сейчас, потом.
2008