Илья Тюрин
МНОГОТОЧИЕ В КОНЦЕ ЧЕЛОВЕКА
Из записных книжек
Жизнь Ильи Николаевича Тюрина оборвалась, когда ему едва исполнилось девятнадцать: он утонул в Москве-реке в Строгино вечером 24 августа 1999 года. Менее чем через год в издательстве «Художественная литература» вышел томик его литературного наследия, собранного родителями Ильи, неутешными Ириной Медведевой и Николаем Тюриным: стихи, песни, эссе, статьи и рецензии — верные свидетельства неординарного дара их столь много обещавшего сына...
Илья обладал не только гуманитарными и музыкальными способностями, но и тягой к естественным дисциплинам. А также — силой характера. Например, у него, выпускника лицея при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ), была прямая возможность поступить на какой-либо его факультет. Перед ним открывалась верная перспектива успешно жить журналистско-литературным трудом. А он круто меняет колею жизни и, предварительно год проработав санитаром в знаменитом Склифе, идет в медицинский университет. Но при этом остается человеком общественно открытым, болеющим за судьбу отечества. Последнее им написанное — убийственная заметка о новейших политиках, у которых «полное отсутствие чувствительности к тому, что думает о них страна, той обратной связи, которая в просторечии зовется совестью». Большая для его лет редкость: девятнадцатилетний Илья ценил мораль и совесть выше политического эгоцентризма.
Не все, однако, написанное Ильей вошло в вышеупомянутый сборник «Письмо». Предлагаем читателям фрагменты из его записных книжек, предоставляя им самим оценить глубину и прозрачность мысли этого незаурядного юноши.
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ.
Солнечное затмение — негатив ночи...
День начался задолго до себя...
Кирпичный дом — множество вавилонских книг.
Благовест стаканов.
Расстрелян будильником по статье восемь ноль-ноль.
Кабель в метро — нить Ариадны.
Игрушечный ад бетономешалки.
29 февраля 1996. Это — месяц нас с Бродским. Я впервые ощутил себя поэтом через десять лет после первого стихотворения. Это — вне меня; это — вне четырех четвертей, в которые я больше не могу себя заталкивать, это — вне! Возможно, это самовнушение, но скорее — симптом. Я чувствую зависимость от собственного шестого чувства, я должен писать. В противном случае — я навсегда в квадрате, в «кирпиче», в «проезд воспрещен»... От первой «Римской элегии» я получаю физическое наслаждение. Это — тоже симптом...
3 марта 1996. Никогда не было такого. Я написал за день два стихотворения, абсолютно различных даже по размеру. Днем, гуляя с собакой, завершил свою вчерашнюю (кажется?) задумку. А ночью, уже, кстати, 4 марта, меня посетили еще два четверостишия, вскоре принявшие и третье. Ядро — мысль о том, что кладбище есть «перевернутый город» (нам видны лишь «корни») и клаустрофобия на нем — естественна...
Трон коммунизма — табуретка у ног повешенного.
Выбор мертвецов — коммунизм.
Гуляющие в парке — «заблудшие души», чистилище.
Лица стариков — бенгальские огни.
Километры в час — километры в жизнь.
Струны — нити Мойр — судьба звука.
Звезды — точки в непрочитанных строках.
Вырезать горло молочному пакету: молоко — его последний вопль.
Дерево — сплетенье игреков и иксов. Провода — знак равенства, далее — небо...
Повторяю слова, выполняя работу эха.
Грязная посуда — Парфенон, развалины; мыльная пена — словно предисловие к рождению Венеры; моющий блюдца — почти дискобол.
Трамвайные рельсы <порезы>, согревшие переулок.
Лунный свет — кровь белокровья...
Снег — будто некто внезапно нажал на «пробел».
Для очищения ночи — седьмое чувство. Ночь незаметна вокруг, но подсознательно ощутима, словно подслушивающее устройство.
Мы начались с воды.
Зевающий репетирует удушье (смерть).
Пальцы — многоточие в конце человека.
Нечто проклевывается из-под скорлупы штукатурки (дома).
В противоположность быку реагирую на красное (светофор) онемением.
Оглядываю себя, будто ищу финальную подпись автора в углу. Только где угол?
Ртуть в термометре тяготеет более к побегу, нежели к предсказанию погоды.
И на лицо отбрасывает тень грядущий череп.
...Со скоростью перехода рукоятки в лезвие (наоборот?).
Красные телефонные будки. Красное — цвет убийства; впрочем, и убийство — форма телефона, срочной связи с собой и с точкой, куда в последний раз посмотрел...
Дожди возвращают мир к наброску...
Чревовещание самолета; мимика туч...
Небо наполовину создано из ребра стены.
Мысля, обращаю на себя Его внимание.
Проходя через сеть веток, звук становится колокольным звоном.
«Вызвать огонь на себя» может полено — или взгляд, устремленный на полено. Его преимущество в перевоплощении.
Новорожденная стружка тотчас скручивается в подобие мозга, в мысль: что дальше?!
Свет наполняет сосуд снаружи.
Часы вырабатывают иммунитет от времени...
Все крупное — неустойчиво, ибо уже способно конкурировать с целым. Целое подавляет свои отдельные части.
Ночью слух перестает воспринимать вопросительные фразы ветра. Ибо он сам — вопрос.
Борьба воздуха со стеклом: только здравый смысл удерживает последнее от тарана.
Колокола — звон ключей Петра, пришедшего к вратам слишком рано.
Ночь — набросок дня углем.
Смерть — превращение мимики в графику.
Аплодисменты — <в какой-то мере> форма зависти к пианисту (к его рукам).
Окна: игра в крестики-нолики с воздухом.
Скобки — могильщики, несущие слово.
Окно — Око (пропущенная буква).
Лужи — остракизм неба.
Лифты ссорятся, как супруги, — хлопая дверьми.
Движение во все стороны сразу («на все четыре...») есть комната.
Комната создает эффект согласия с вами.
Человечество — чаша, для которой осколки — нормальное состояние.
Трагедия человека, при условии, что он поэт, в его судьбе уже состоялась: вторжение поэзии в любую жизнь и есть трагедия человека. Поэт говорит не так, как говорит человек, — и со временем это начинает определенным образом направлять его мысли. В конце концов, поэт находится там, где человека нет. Трагедия человека состоит в недосягаемости этого там. Трагедия же поэта заключается в невозвратимости оттуда. Но при всем видимом равенстве антагонистов истинным горем для биологической единицы является не приобретение качеств поэта, а утрата качеств человека — как всякая утрата печальнее всякого приобретения…
Известный писатель — это не только поэт или прозаик, но и действующее лицо нашей биографии.
Книги думают за меня.
Ум — не гениальность, а глупость — не идиотичность, то есть ум — не особый дар, а глупость — не явление ущерба.
Для 24 мая. Только умерший овладевает языком в совершенстве, ибо ему удается добиться взаимности. Он сам становится частью языка.
Гениальная картина (не только портрет) — встреча взглядов.
Страшнее всего — когда Парка не обрывает вашу нить, а просто выпускает из рук...
Конверт — рукопись, наложившая на себя руки (покаяние рукописи?).
Пережив две смерти — становишься триединым.
Пустота между строками — подстрочный перевод Бога.
1-5: 24 мая 1996, на вечере памяти И. Б.:
1. Когда находишься в <чьей-то> тени — отбрасываешь свет.
2. Стихи — попытка избавиться от того, что некогда вдохнули в глину.
3. Все мы гениальны в свою последнюю секунду — о случайности любой смерти.
4. Аплодисменты — ладони отвешивают друг другу пощечины, предотвращая обморок <от слов>.
5. Выпуская белый сигаретный дым, некто расстается с сединою. Или — добавляет к голове завитков...
Что бы там ни было, нам остается только догадываться о том, что впереди...
Слезы всегда неподвижны. Наоборот — лицо поднимается вверх.
Под конец ваше лицо напоминает отпечаток пальца — знак, что следствие наконец подходит к <концу>.
Комната входит в дверь...
Алиби ночи — в том, что она везде.
Если мысль верна, то, вне зависимости от своей глубины, — она всегда достигает дна (т. е. искомого).
(Утро?): значения слов являются раньше самих слов...
Иуда — звук навеки вытянутых губ: чтобы предотвратить? запечатлеть? напомнить?
Видимо, душа и состоит только в одном эффекте своего присутствия. Т. е. когда <она> есть — того, во что она облекается, мы можем и не замечать.
Стихи не выбирают времени. Возможно — благодаря нашим несостоятельным представлениям о нем.
Для моих шестнадцати:
Не память — пророчество: страсть перелистывать главы;
И змеи кусают не хвост, а неузнанный тыл.
...Не случай забыть остальное, но повод и право
Оставить на совести времени все, что забыл.
23.07.1996.
Вера, надежда, любовь — скорее логическая цепь, вектор, нежели просто ряд.
Горизонт — как вечное тире перед монологом.
Великому трудно не подражать, в этом — земной вариант его бессмертия.
На часах проходит несколько минут — так подводят бровь.
О [Венедикте] Ерофееве: Его текст напоминает привычную суету вокруг работающего художника — подмастерья, «зрители», сам пейзаж... «Поэма» — совершенно напрасно. Ерофеев — прежде всего живописец. Вот почему он старательно создает толпу вокруг себя («ангелы», alter ego, обращение к читателю etc.). Ему необходимы постоянные пейзажи, виды, натурщики (-цы) — не зря он и едет в электричке — она одновременно все это обеспечивает.
Конкуренция между поэтами и бардами (рок-поэтами еtс.) вряд ли возможна. Почти смысл и бесспорно отличие поэзии — в том, что она обладает правом задать вопрос, не предлагая ответ. Слова же спетые — в принципе утвердительны. Одна из причин: уже с момента написания они принуждены к произнесению <себя> вслух, а устная речь едва ли не насильственно освобождает от пунктуации (в том числе и незримой)...
Лейб-журналист.
Потолок обуревают полосы:
Тени и желанье источать
Свет. Я был бы тих, но нету голоса,
Чтобы петь, а значит — чтоб молчать.
9.10.1996.
Потеря есть материя. Она
Сама предмет — поскольку вызывает
Из памяти предметы, высыпая
Шкатулку существительных до дна.
1997
Белинский: банальность без примесей, самородок.
У Гомера (Гнедича): обладаемый; passive voice по-русски.
Ничто не затемняет для нас человека более двух вещей: его (гласных) пристрастий и его поведения в обществе, потому что и в том и в другом случае перед нами — смесь, не человек.
Для сочинения песен нужно быть примитивом.
Думаю, что поэзия, и вообще мелкое необязательное сочинительство, привлекли меня тем, что давали возможность выдать мысли, которые у меня были, за мысли, которых у меня никогда не было. Кроме того, стихотворная машина за счет размера и рифмы большей частью работала сама, и я чувствовал себя спокойно...
Благоговение дикаря перед черепахой: с обеих сторон необъяснимое.
Что случилось? Что сделалось в мире
Между фразой одной и другой?
Почему не становится шире
Поле зренья под бровной дугой?
Свобода — всегда итог длительной неволи. Не странно ли? Не одна ли это цепь?
Подобно нищим на заглохшем пире,
Мы радуемся тесноте явлений.
Но разве пошлость подбирает в мире
Не только то, что ей оставил гений?
Смерть — защитная реакция организма, такая же, как образование тромбов, кашель etc. Необратимость смерти сводится не к невозможности возвратить умершему жизнь, а к невозможности вернуть тот момент времени, в который смерть наступила. Точно такая же необратимость сопутствует и образованию тромба, и кашлю. Не может быть, чтобы после кашля (или свертывания крови в ране) в организме не произошло изменений. Изменения в организме после смерти — только грубее и ярче выражены. Смерть, безусловно, принадлежит общему ряду «защитных» реакций организма — но выделяется из этого ряда потому, что мы не знаем следующего за нею процесса. Думаю, что процесс, естественно наблюдаемый после смерти, то есть разложение тела на химические элементы, — и есть «последующий». Всякий элемент подразумевает атомы и электроны, среди которых нет «живых» и «мертвых», а есть только более или менее сложные комбинации. Элементы разложившегося (погибшего) организма могут участвовать в создании новых организмов с таким же успехом, как и все остальные элементы мироздания. Если представлять себе это мироздание как бесконечное уравнение реакции, то символы «смерти» в таком уравнении приобретут смысл, совершенно равный смыслу символов «жизни».
«Блядь» по-славянски значит «болтун» — в том же ряду, что и «тать», «зять». Сейчас «блядь» соседствует со «швалью», «мразью», «дрянью». Истинно оскорбительный смысл русское слово получает вместе с женским родом.
Такты музыки разделяют время на непривычные ему единицы, и это одна из причин бессмертия музыки, а лучше сказать — ее отверженности.
Даже самые лучшие стихи Окуджавы ничего не могут изменить в его поэзии:
Поэту настоящему спасибо,
Руке его, безумию его
И голосу, когда, взлетев до хрипа,
Он неба достигает своего.
Есть разница в интонациях. Можно сказать «небо» или «Бог» — и это будет вычурно; можно сказать то же самое — и это вызовет ответное чувство, но можно не сказать ничего особенного — а все увидят и Бога, и небо. Как Мандельштам:
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Государство основывается не на определенном складе ума, а на большинстве. Если бы шизофреников или слабоумных было большинство — у них определенно было бы и государство.
Мир не без подлых людей.
Энергия, необходимая для разрыва связи, равна энергии, необходимой для ее образования: логически — чушь, о которой не стоит и говорить; химически — выдающееся открытие.
«Хомоцентрическая» иерархия наук: химия — биология — история. Последние разделы органической химии подводят к понятию о живой материи, биология развивает это понятие до разумной деятельности человека, история уже рассматривает последнюю как аксиому.
Философский шум.
Постулированием того, что человек сделан Богом «по своему образу и подобию», «снимаются» сразу два вопроса: 1) почему человек выглядит именно так; 2) как выглядит Бог.
Здесь мы, по-видимому, сталкиваемся с прообразом метода посредника, используемого гуманитарной мыслью. Обращает на себя внимание абсолютная бессодержательность (неинформативность) постулата.
Признание — это когда твое имя набирается более крупным шрифтом, чем название твоей книги.
Глагол: благоприпятствовать.