Станислав Бельский
Остап Сливинский
* * *
Двадцать четыре километра на такси, сон,
Переезд через полузатопленную дамбу – как? А вдруг
Придётся повернуть назад? Свет может ходить один;
Даже лучше, если рассеянный: мнётся на входах во светомеры,
Поворачивает за шаг от твоего зрачка. Что-то возле дороги, несколько сломанных
Жердей, будто опрокинутый на спину конь.
Ты помнишь про инфразвук? – тот же принцип. Если ехать или идти ещё медленней,
Превращаешься в нечто, похожее на медузу, свет фар твоего преследователя
Перестаёт тебя различать.
Если совсем гаплык, можно с разгону изрыгнуть
заранее проглоченный камень.
Морские пехотинцы научились этому у какого-то сорта солоноводных рыб.
Грузовики с надписью "HYPERBOREA" преградят тебе дорогу,
Разбрызгивая струйки разведённой соли.
Весь мир проснётся и двинется под тобой, тут главное – удержаться на ногах
Несколько первых секунд. Но что там, ты уже летишь по железному мосту,
Впереди – "сити лайтс", как огни аэродрома, призывают в тумане крылатых существ,
Цветы давних бунтов берут на абордаж новенькие прогулочные катера.
Ты всё-таки оказался здесь? Значит, всё было напрасно?
Кто-то поселил смерть в узком проёме между двумя полосами движения, там,
Где мигают жёлтые маячки.
* * *
Стоит напрячь некий особый мускул – и ты уже там, смеёшься
и крутишься, как однокрылка! Раньше и я так упражнялся.
Так могут вскипеть всегда покорные воды. Простой бунт воды,
а всё жужжит, как раскрученная пальцем пластинка.
Всё это было и могло бы вернуться – тот цвет мира,
надежда, проложенная хлебом и мхом. Может быть, кто-то
позвонил, а я как раз вышел на кухню за какой-нибудь мелочью?
Или кто-то пытался меня разбудить, дунув в лицо?
Как себя описать? Как теперь себя описать? Мясо,
много раз ошибавшееся с формой?
Впереди ещё две поляны разной площади, с полосами
солнца, с чужой обувью, где живут поколения бессонных мурашей.
Водный знак
Несомненно одно. Какими бдительными или неуступчивыми мы бы ни были,
Слава Богу, нельзя рассчитывать на то, что мы узнаем
Весь ужас или всё счастье этого мира.
DJ Енрайт
Когда и где ещё я смог бы именно так проснуться?
Застывший, развёрнутый вверх лицом, будто каким-то внезапным и точным циклоном?
Кровь возвращается и заполняет приготовленный для неё сосуд.
Богуш курит на берегу, ожидая перенесённого во времени отплытия, как маленький
размытый инициал, раздвоенный след. Птица расписывается в воздухе, на чистом бланке,
безответственная, как и положено тем, кого оставили в одиночестве.
Опустошённость приходит под утро, без предупреждения.
* * *
Мир переполнен ангелами –
в закоулках тела, где концентрируется полуденный свет,
в просветах между вагонами, пролетающими без остановки мимо горной станции в массиве Тауэрн, они
диктуют своё начало, они знают, как начинается стих,
как во тьме вращается маленькая Вещь, будто зерно, ещё не вынутое из чёток.
Они скандируют бесчисленные начала,
ожидая на верхней лестничной площадке, а после – подскажут, как использовать сквозняки
под крышей для экономного парения.
Я знаю, как ты сидел на перроне горной станции в массиве Тауэрн, наблюдая
за краткими и точными вихрями, заплетавшими клочья ваты.
Даже тут, в горле стального источника, ты не свободен от ангелов, проповедующих
обмякший графит и исповедь внутрь девяти освещённых отверстий.
Ты откажешься от лестницы – её принесёт услужливый аптекарь – когда будешь пробираться к полке, на которую давно
не заглядывали. Ты откажешься окунуть руку в мраморную чашу,
стоящую возле входа.
Да, в воздухе всегда есть сотни открытых источников, и незабываемый
сонм
ангелов, от него можно отделиться быстрой
и мутной кометой.
Стих
начинается в пыли, ненавистный и звонкий,
как сорванная уздечка.
Ещё одна макабрическая песенка
Скажешь, разговаривать и улыбаться в
широко растворённое окно, стоя по пояс в подтопленных воротах?
Имеешь в виду наши детские представления о смерти? Например,
Нечто вроде коричневого сердца, нарисованного чуть ниже на коже?
Меченое место: здесь похоронили братьев-пьяниц, я знаю, здесь плавает их одежда.
Не припоминаю имён, хотя как-то мы пили втроём в душном фургоне.
А теперь у них тихая паровая кухня, фирма "Молочные братья".
Если хочешь, глотни глубже, и я смогу тебя туда завести.
Холодное прикосновение воды
Тут загадка, которую я не могу разрешить,
маленькая, как блошиный глаз.
Кто-то вспомнил обо мне в чьё-то отсутствие.
Две жерди воткнуты кем-то у самой воды,
обжитые светляками, словно ворота для игрушечных гидропланов.
Кто-то поспешно раздевался на песчаной полосе и сбегал
к ещё живой после дня воде, и возвращался, улыбчивый
и непредсказуемый, словно континентальная погода.
Звякают ключи, выигранные в короткой перепалке
с кем-то, с верхнего этажа, где белые полотенца.
Кто-то первым побежит в правильную сторону,
когда опустится ночь, услышит голоса со станции, услышит свист пара.
Побежит, размахивая продырявленными руками, как пьяный
рыбак с крючком, пропоровшим ладонь, с шатким
удилищем, указывающим путь теням.
* * *
Мы – последний вагон, не вместившийся под арку вокзала,
ещё не отмытый от следов старых уличных пожаров.
Если хочешь к нам, пробивайся сквозь дождь,
пробивайся сквозь снег, если хочешь с нами за стол.
Знаю, что можно танцевать на льдине или ночевать в жерле вулкана,
и смерть будет там же, где и всегда, не ближе, но и не дальше.
Будет самым тихим из приглашённых, с которым
Хозяин всё забывает познакомить тех,
кто приходит. Будет сидеть, улыбаться,
мурлыкать нашу мелодию.
Снаружи
небо сверкнуло над водой,
и воздух на вкус, как олово.
Август, 18
Да, говорит Богуш, теперь написать стих – то же самое,
Что плюнуть под водой.
Несколько минут идём молча, я не знаю, что на это ответить.
Всё разогревается от наших шагов, как масло в двигателе,
Из цинкового ведра, заменившего мусорник, торчат
Полумёртвые рыжие гладиолусы.
Их так немного, историй, в которых мы до сих пор находим забытые вещи.
Слова тают, как лёд в стакане; ты пил коньяк, а теперь
Тянешь сквозь соломинку подкрашенную воду.
Знаю: когда-то
Мы будем угасать, как прожектора на стадионе, один за другим,
Под шум толпы, выходящей и оставляющей на сиденьях
Инструменты радости.
Неизвестно чьи следы
Несколько размытых знаков, вымокшая
карта,
сломанные кем-то ветки, вслед за которыми я иду, –
больше и нет ничего.
Иона
Темнеет, во дворе подростки
держатся за руки, крепко и трепетно,
будто земля уже когда-то дохнУла под ними, и теперь
может дохнУть снова.
У них хорошо растёртые маслом мышцы,
разогретые зрачки. Их кожа горит сквозь одежду, пламя
шатает участок кирпичной стены,
тени высоких деревьев. Их легенда. Свечение
зеркальца, в котором пробегает беглец, будто Иона.
Неправда.
Вверху, несколькими этажами выше, на хребте
неприбранной постели – я вижу –
его тело лежит, молчаливое
и пустое, словно флаг из мешковины.
Алина
Танцевала, потому что ещё теплы вечера,
и мир свёртывался, словно
ковёр после городского праздника,
и были фонари над красной листвой.
Танцевала, потому что хотела вернуться и
знала, что воображение не воскресит вещей.
Танцевала, пусть лучше тело вспоминает:
так просыпалась, так засыпала
на влажной палубе, так ждала, пока
загрузят вещи. Так бежала
за вислоухим псом, которого не хотела
им оставлять.
Танцевала, потому что нет уже
мест, штампов, обратных
адресов, банков, комендатур, больше нет
улицы, водной помпы, недокрашенного
забора, мыльничек, щёток.
Всё – в одной подвижной точке,
сжатой, словно запястье,
в котором собралась
вся кровь.
Отец Шуплат
Мы боялись садиться в его кресло,
чтобы к нам не склонились его тени,
то нечто, от чего он стонал, когда оставался
на кухне один. Как он заливал кротов
в норах – никогда я больше не видел такого
задора. Как разорял гнездо ос, которые
наказали меня однажды за мою
чрезмерную любознательность! Каждый раз
брал с собой в лес ружьё, но никогда
не приносил большей добычи, чем мешочек
с грибами.
Не знаю, кто говорил с ним по воображаемому
телефону, кто преследовал его
в послевоенном Станиславе, может быть, были пытки,
может, раскалили крест и приложили к голой
груди, я слышал о таком. Понятно:
далеко убежать нельзя, можно
только спрятаться за камень и повернуться
лицом к воде. И немного передохнуть,
положив на колени незаряженное оружие,
и смотреть на день, пока он не принёс ещё
никаких новостей,
и на всех волнах пока ещё музыка.
Лейтенант
Я резко свернул и прямиком съехал в лес. По дороге
было нельзя, сзади шла следующая колонна.
Бах! – и огонь отступил, чтоб через миг нас обнять.
Может, кто-нибудь решил прочитать нас
сквозь брезентовые конверты,
просветив до мельчайшей жилки?
Кто верит в равновесие событий, пусть считает меня справедливо
наказанным. Дезертир? Головешка,
которой неудобно показаться врачу,
заниматься любовью при свете, и к тому же никогда – повторно.
Заслуженное посмешище, придурковатый наставник
для детей из хорошей семьи, позволявший себе напиваться,
идёт с самыми младшими в сад, когда их выгоняют
играть. Один; с будущим, заткнутым
цветными лоскутьями и распоротым покрывалом.
Пример ни для кого. Кручусь на стуле, будто в меня
вселился дух: к окну – день, к стене – ночь,
идеально круглый, с дыркой посередине.
* * *
Благодарю: наверное,
я нечасто проходил между лезвиями. Почти вся
уделённая мне темнота прошумела за моей
спиной.
И тебе, Самая Тихая Рука, нечего мне
вернуть –
всё худшее, что я слышал или видел,
мне не принадлежит.
Но всё же забери себе 47-ой год.
Я отдаю его, потому что
больше никто тебе его не вернёт.
Начну с ноября, в котором
родители моего отца стояли
на железнодорожной насыпи
со своими чемоданами и узлами, крохами
навсегда уже чужого дома.
Здесь
им приказали селиться, в этом месиве из глины,
железа и листвы.
И если бы не ветер,
который внезапно начался и стал их тормошить
за рукава и воротники, то они
остались бы на ночь на колее,
в своих
временных гнёздах – отдававших ещё то тепло.
Но они сошли и дрожали до утра
в редком кустарнике, и блуждали
между дремотой
и взбаламученным сном.
А на утро
уже не к чему было возвращаться, ночью
проехал локомотив.
Посланная за ними смерть
разодрала их чемоданы.
Самая Тихая Рука, что же,
ты даровала ветер. Теперь забирай всё –
вместе с этим ветром
и листвой, и клочьями одежды, и разбитыми
стаканами.
Я не научился быть благодарным
за один остановленный жёрнов,
за пропасть, к которой стоишь спиной,
за те считанные миллиметры, на которые ошибается
их сталь.
Адам
2.
С той стороны стекла – безлюдные игры воды, и никто не видит
моих остерегающих знаков,
есть только он один – палец, танцующий
на оконном стекле, открытом из тьмы во тьму:
Дмаа, Адма, Адам, Адам.
3.
Скажи: почему ты пришёл, а
не разуваешься?
Или снова – как и всегда –
на велосипеде, без рукавиц?
И сорвёшься в худший из ночных дождей,
проснувшись голым
в темноте оранжереи?
Верный
единственной своей любви,
раскрывшейся для тебя когда-то,
как цветок,
на котором ты неосторожно уснул?
Или
будешь снова приезжать под обугленные
ворота, чтобы попросить прощения
у крапивы и пырея?
Или
будешь стоять, как огородное пугало?
Адам.
Мои сыновья скоро будут учить тебя.
Мои
козы покажут тебе,
как пройти к воде.
* * *
Говоришь, мы
лишь перебегаем из большого в малое
и обратно –
таковы все наши разговоры?
А ты помнишь эту игру –
мы выдумали её в одно лето, когда мир
был, как янтарь,
который долго тёрся между большими грудьми,
а мы не могли усидеть, и нам некуда
было деться, и мы немного скучали, и
немного были бесстрашными воинами,
переступавшими порог тайны,
и ты – ведь правда? – выбежал на солнце
из тёмного чулана и сказал, что как будто ослеп,
что видел пузырьки, полные
летучих муравьёв,
и мы тоже захотели увидеть,
то есть ослепнуть, мы не знали, как так
бывает, и бегали из света в темноту,
а потом обратно, в раскалённый двор,
перенося в зрачках свой рой, золотистый
во тьме и густо-синий на солнце, или
розовый и серый, или радужный и совершенно
чёрный, главное было – не задерживаться
нигде,
ибо, лишь быстро передвигаясь, ты видишь
свет в темноте и темноту в свете,
и в мелькании, полуослепший, сам
становишься тем, кто виден только изредка –
становишься ангелом, так перебегая.
И кто из нас с тех пор остановился?
* * *
Не слово, только закрытый слог: катастрофический, последний –
он тушит освещение на палубе. Как ничья мантра,
как мёртвый порт с застоявшейся водой.
Один гласный и два смягчённых согласных.
Это я, я.
Думая о Чеславе Милоше
"Поэт –
словно форточка, которую забыл закрыть хозяин,
оставляя этот дом надолго".
Я не расслышал. Может, он сказал "ненадолго"?
Какое же постыдное поручение: ожидать Отца
с сеткой овощей и не сметь ни поставить её,
ни уйти – а одноклассники рядом
заняты милыми озорными делами!
А потом, дождавшись, вести через дорогу
велосипед с изумрудной пекинской капустой
на руле,
с Его тяжёлым телом в седле
и рассказывать Ему:
чудо, чудо, я проснулся сегодня и знал, что Ты придёшь,
я ждал.
Так пройти целый город, и ещё раз, в обратную сторону,
и вернуться туда, где только что был
овощной магазин, и с тревогой искать другие ориентиры,
вести этот велосипед с уже спящим телом Его
и без конца петлять в сторону предполагаемого дома,
не в силах вернуться и окончательно
запутавшись, –
Христос и Иосиф, Иосиф и сын его,
Иаков и сын его Иосиф, –
отныне поселены друг в друге, как два подсолнуха
ночью, которые не могут друг от друга
оторвать глаз,
гонимые пустым городом, всё ещё смутно счастливые,
ещё не окончательно спасённые.
Свобода
1.
Свобода
даётся незаслуженно, как и любовь.
Ты нашёл то, чего не искал.
Счастье с чужого плеча. Инструмент
со многими струнами и нулём
инструкции. Можешь
выкурить свободу, как
страницы с текстом на непонятном
языке. Твоя вещь, принесённая
и брошенная тебе слепым щенком. Аминь.
Не ясно?
Пойди, переспроси.
2.
Он сидел на скамейке запасных, как и всегда.
Ребёнок от какого-то иного отца, чем
у всех остальных, братьев-близнецов, одинаковых, как
жопы в бане.
Уже несколько дней
его даже не ставили на ворота.
Тени,
путешествия по горам, давно, весной.
Все какие-то уставшие, бьют слишком сильно, и
когда мяч
перелетает через стену, охранник
прерывает свою послеобеденную дремоту. Раз
и другой. А на третий
посылает его за мячом.
Эти двадцать два на поле –
с задранными головами, замершие и мокрые,
будто над ними расступилось море.
Он выходит за ограждение, проходят минуты,
а волны всё не смыкаются. Наверху
переполох, им велят надеть футболки и
вернуться в корпус,
но они не трогаются с места,
всё ещё не в силах поверить, защищённые
одной лишь прозрачностью, будто приложенная
к стеклу рука,
в миллионы раз бестелесней,
чем любая сила,
чем любое слово,
которое казнит или милует.
Зима
Кажется, там купали ребёнка – его младенца, –
Кухня была полна пара и напоминала
волшебный фонарь: несколько фигур,
вращавшихся вокруг нежного центра,
А дальше он –
внезапно возникший на тропинке, тёмный и неподвижный,
в накинутой куртке,
словно здесь, на дворе, зазвонил телефон, а он,
не успев добежать,
ищет его теперь среди промёрзших деревьев:
гнездо, где вылупился смутный голос.
Стоит и видит лишь то, что различимо: сломанные ветки,
будто узкие рукава в серой стене кустов,
по которым кто-то
продирался отсюда на другую сторону, чтобы через мгновение
обойти кругом и вернуться.