Звательный падеж
Роня Хан
Герта и Кристоф
Герта любила Кристофа, а он мечтал стать невидимым.
Она вставала каждое утро с зарей, варила кофе и пила его, пока Кристоф еще спал. Потом шла в ванную и подолгу разглядывала свое отражение. Постепенно оно как будто исчезало, а затем, как только слышался скрип кровати, снова появлялось, точно испугавшись, что заметят его отсутствие. Отражение Герты было аккуратным и старалось не попадаться на своих шалостях.
Кровать скрипела от того, что Кристоф поднимал заспанное туловище и спускал ноги на пол. Затем вставал и брел к ванной, потирая свои огромные ресницы. Он знал, что застанет Герту трогающей свой нос с горбинкой, длинные каштановые волосы, алебастровый живот и щеки, бледные от недосыпа. Он тихо обнимал ее сзади и шептал: «Сегодня я найду его».
Эти слова ранили Герту, но она продолжала любить Кристофа и поэтому отвечала: «Я знаю, родной, у тебя получится».
На самом деле она думала, что он скорее сойдет с ума или сбежит от нее. От нее, которая, казалось ему, знает секрет. Знает и не рассказывает, как стать невидимым.
После ванной они перемещались в кухню, где на столе уже стояла немытая чашка Герты и пепельница, за ночь наполнявшаяся окурками. Кристоф курил, но Герта любила и это. И его привычку – сидеть, свесив ноги из окна. Она боялась за него: или он упадет раньше, чем найдет вожделенную невидимость.
Почему невидимость – Герта не знала. Как и не знала того, где он прогуливается вечерами. Знала только, что бродит он в одиночестве.
Они, тощие, почти ничего не ели, а потому не умели готовить. Так что Герта в часы ожидания даже не могла занять себя у плиты. И, в конце концов, не знала толком, как обратить на себя внимание. Не знала, как сказать, что любит его, и что любовь – важнее всего на свете.
Когда Кристоф приходил домой, он, будто не успев попрощаться с молочными фонарями и Небом, раздвигал тяжелые портьеры и замирал, глядя в окно. Теперь наставала очередь Герты сзади обнимать Кристофа и шептать. Она спрашивала его: «Ну как, родной?» А он, растерянный, отвечал: «Там еще дедушка стоит. Да, дедуля в шляпе и с чумаданом».
Этот «чумадан» Герта тоже любила. Любила «шишки» с глубокой раскатистой «ш», «пыряники» и «кулькулятор». Любила, потому что когда Кристоф произносил эти слова, он говорил с Гертой. А она ждала его словечек с прогулки, представляла, что он скажет в следующий раз, смеялась. Она отчаянно смеялась.
Герта почти не выходила из дому. Она только и делала, что ждала. Ждала и читала. И молчала дни напролет.
И однажды не дождалась.
Герта и Кристоф жили в двухэтажном доме. Второй этаж был завален по углам какими-то кристофскими вещами-попытками. В центре стоял стол. Кристофу он очень нравился: когда начиналась работа, стол моментально оказывался завален от края до края бумажками и множеством непонятных вещичек. Кристоф красивыми длинными пальцами перебирал их, пытаясь организовать свой космос.
Весь второй этаж был одной большой комнатой. А окна выходили на одну сторону и росли от пола до потолка. Из-за этих окон комната становилась симметричной: длинный прямоугольник, короткие стороны которого – глухие стены, а длинные – проходные. Казалось, что комната создана для того, чтобы проходить ее насквозь. Когда Кристоф входил – видел перед собой окно. Огромное. Углы прятались от взгляда, потому что стекло протягивалось только на две трети стены в центре. Наверное, поэтому Кристоф так любил свой стол: он преграждал путь к окну.
Именно в этом окне Герта заставала сидящим Кристофа. Именно в это окно ее родной смотрел после прогулок. И именно оттуда, из этого окна, Герта начала свое бегство.
В то утро она проснулась раньше солнца и стащила у Кристофа сигареты. Она делала то же, что и обычно. Только с сигаретой. Так она почему-то чувствовала себя свободнее.
И в тот день она пошла не в ванную после кофе. Тогда она нашла другое зеркало, то, что жило напротив двери второго этажа. Долго смотреть в него не было смысла, так что Герта открыла створки и перепрыгнула на дерево. Потом на чужую крышу. Босиком. Она не знала, когда ей возвращаться, и стоит ли. На второй крыше она оглянулась: в открытое окошко выглядывали шторы, а на столе сидел Кристоф и печально смотрел на Герту. Смотрел на то, как она внимательно вглядывалась в него. Потом она отвернулась, бросилась в сторону с края и приземлилась на соседнюю крышу. Больше она не останавливалась. Герта, в своей тощей майке и мальчишеских шортиках.
Должно было пройти много лет, чтобы Герта поняла: стоит вернуться. Она не могла по-другому, хотя догадывалась, что ей не принесет счастья возвращение домой. Иногда во время своего бегства она незаметно приходила в дом и варила себе кофе. Герта видела, что вещи постоянно уходят из дома. Она заходила в спальню, в ванную, наконец, добравшись до второго этажа, замечала, что меняется действительно все вокруг.
Однажды, выйдя из дому, Герта привычно заперла дверь и частыми шагами затопала по асфальту. Ее теперешние каблучки, аккуратные перчатки, бусы и сережки, строгая прическа и блузка, застегнутая на алебастровой коже – все это словно звенело. До того Герта стала строга к себе и к миру, что казалось, только тронешь пальцем плечико этой дамы, оно тоненьким голоском загудит, как краешек мокрого стакана. Казалось, что сжатые губы даже от взгляда способны зазвучать сопрано.
Едва Герта отошла на полквартала, услышала, как привычно стукнула дверь: Кристоф вернулся. Внезапно ее строгость развалилась: она вспомнила, что оставила чашку. Грязную чашку с недопитым кофе на столе.
Мгновенно звон утих, а выточенные линии силуэта строгой дамы превратились в линии Герты, которая любила Кристофа.
Так она решила вернуться. Но ее ошибкой было поведать об этом. Герта всю жизнь вела дневник. И именно ему она рассказала о своих намерениях. Когда она решилась бежать, никто не узнал об этой затее. Сейчас она написала вот что: «Я была дома. Так странно. Стол пропал. На его месте стоит одинокий стул. К чему на нем сидеть? Углы как-то опустели. Теперь там стоят тумбочки. Когда в углах громоздились кучи кристофского хлама, эта комната казалась роднее.
Я хочу вернуться! Хочу, хочу, хочу! Безумно, страстно! Моя душа уже там. Даже нет – все еще там. Хочу вернуться по-настоящему. Не забежать втихаря, а войти. Вернуться честно, открыто. И я сделаю это».
Почему Герта все-таки написала? Она снова не понимала. Она часто знала, но не понимала. Но сейчас – даже не задумалась. Герта в этот раз не сумела пронести через сон свою бурю, а потому на следующей неделе она была уже за границей. По возвращении ушла в творчество и с силами никак не собиралась. Бурю, которая и была ее силой, стоило бы ей направить на осуществление плана, а она – отдала ее дневнику.
Минуло еще много лет, и, проходя мимо дома, в длинной клетчатой юбке и в рубашке под горло, прикрытой темной жилеткой, Герта остановилась, не ставя чемодан на землю, отдышалась и повернула на тропинку. Да, она уверенно шла туда.
Скрипнула дверь. Герта сначала огляделась. Только потом поставила чемодан у стены, заперла дом и затянулась дымом. Что-то смущало Герту. Что-то было не так. Повсюду разлегся толстый слой пыли. Толстенные комья грязно валялись на полу, катались под ногами. Герта шла вперед, оставляя следы и уже не убирая сигарету ото рта. Она заглянула в кухню, затем в ванную, затем в спальню. Дверь на второй этаж открылась с трудом, будто присохла к косяку. На Герту посыпались солнечные лучи из окна.
Портьеры стали заметно тяжелее, а стола так и не было.
Посредине комнаты стоял стул. Стул был чистым.
Слепой
Сегодня началась игра. Обещала продолжаться вечно.
***
Мангрен бежал по дороге, спотыкаясь на каждом шагу от усталости. Его ноги до этого успели пройти уже не одну сотню километров, пытаясь скрыть своего хозяина от хищных птиц. Нет, птицы не преследовали его: они просто один раз устроили себе ужин на его холме.
Мангрен оглядывался, что на самом деле было бессмысленно. Для него это значило – повернуться лицом к возможно близкой смерти. Но ее там могло и не оказаться, так что поворачивался он на всякий случай.
Несмотря на огромное расстояние, Мангрен все еще чувствовал связь с тем местом, которое покинул. Что же, хищные птицы оказались для него не только переносчиками смерти, но и родителями новой жизни. Теперь Мангрену придется остановиться в городе. Лес показался ему слишком опасным, а о другом холме и речи быть не могло. Его родной холм – не то место, которое можно легко заменить. Да, можно просто уйти, но тогда…
Мангрен не знал города. Когда он жил на своем холме он слышал голоса людей издалека. Слишком издалека, чтобы разобрать слова. Понятно было только, что люди эти живут в городе. Мангрену казалось, что город – это целый мир, но мира, судя по интонациям говорящих, там никогда не будет.
Во время своего бегства он думал о том, куда попадет, думал –услышит запах болезни, пальцами нащупает развалины, и в голове у него повиснет и застынет облако разгрома. Ему останется только сесть на засыпанную пеплом землю, облокотившись на обломки здания.
Пока Мангрен решил немного отдохнуть, а потом – обязательно разобраться во всем и вернуть себе дом.
Но долго засиживаться ему не пришлось. Совсем рядом послышался грохот: на груду камней приземлилась птица. Должно быть довольно большая, если под ней рассыпались булыжники.
"Снова бежать", – подумал Мангрен и поднялся. Но тут – решил, что зря убежал тогда. У себя на холме он слышал, как птицы раздирали человеческую плоть. Он слышал, как хрустит кожа и чувствовал, что чей-то тяжелый взгляд падает на него. Тогда Мангрен испугался, хотя мог бы сначала попробовать что-то сделать. Например, подойти ближе или, если уж дела пошли бы совсем плохо, метнуть кинжал (из-за слепоты он отличался точностью и безошибочно определял направление). Но Мангрен – убежал.
Теперь, поняв, что терять ему нечего, кроме своего дома, который и так был уже далеко, Мангрен решил подойти к птице. "Может получится ее потрогать, а может, она говорящая?" – думал он.
Мангрен медленно сделал шаг, боясь оступиться в незнакомом месте. Потом следующий.
Он протянул руку.
Еще шаг, шаг.
Шаг. Стоп.
Рука коснулась чего-то холодного и колючего. Мангрен услышал движение. Это скрипела массивная птичья шея, поворачивая голову в его сторону. Снова появился тот взгляд. Мангрен медленно вдохнул и сделал еще один шаг. Под его ногой что-то хрустнуло. Похоже было на череп: такой звук он уже слышал, а нога чуть скользнула по гладкой поверхности и провалилась. "Так легко треснул, значит старый. Значит… здесь уже давно так", – проносились случайные мысли. Услышав треск, птица пронзительно крикнула. Эхо разнеслось так далеко, что Мангрен почти увидел опустошенный город, заваленный горами обглоданных трупов.
Мангрен вспомнил, как совсем ребенком он уже был в этом городе. Тогда раздался гулкий колокольный звон и всё вокруг, отразившее эту волну звука, стало очевидно для мальчика. Сейчас же он не мог поверить в изменения, которые произошли за каких-то тридцать лет.
В голове Мангрена прозвучал глухой низкий голос, словно бы живущий внутри него: "Твои правила игры таковы: ты должен умереть, чтобы мы исчезли. Иначе один за другим будут погибать невинные люди от нашего непомерного голода".
У голоса в голове появился хор помощников: "Пока ты жив, каждый падший из нас будет возвращаться. Пока ты жив головы будут лететь, а кровь – литься. Как только ты умрешь, мы – исчезнем, а все наши жертвы вернутся к жизни".
– И вы не вернетесь больше, если я умру? – С надеждой спросил Мангрен.
"Обязательно вернемся. За тем, кто убьет тебя."
– А что будет, если люди просто закончатся и у вас не останется пищи? Если я решусь остаться в живых?
"Тогда ничего нельзя будет изменить. Потерянные жизни останутся там, куда отправились, когда восторжествовала смерть", – ответили птицы. – Ты – вечно будешь скитаться, не видя дороги, не имея возможности умереть."
– А зачем вы рассказываете мне, как убить вас и вернуть все на свои места?
"Так интереснее", – сухо прошипел хор и скрылся из головы Мангрена.
***
Гордость никогда не позволила бы Мангрену просить у кого-то помощи. Но сейчас он уже час шел за каким-то человеком, готовясь поймать его за плечо. Наконец, он решился.
– Тебе нужно меня убить. Вот кинжал, – начал Мангрен.
– Кто ты? – Вздрогнув, спросил прохожий. Его руки невольно потянулись к лицу Мангрена.
– Уже не знаю. Я – слепой. Вот и все, что от меня осталось.
– У тебя есть имя? – Не унимался незнакомец.
– Оно ни о чем тебе не скажет. Зато для моего отца оно, кажется, имело какое-то значение. Мангрен.
– Я – Варбер, слепой. – Ответ Варбера не показался Мангрену удивительным.
– Так ты убьешь меня? – Мангрен помедлил. – Пожалуйста.
– Подожди, может, ты объяснишь, что происходит? – Все еще недоумевал Варбер.
– Думаю, да. Пока есть время.
Они просидели ночь. Мангрен рассказал Варберу, что говорили ему птицы, а потом – о прошлом, которое у обоих шуршало поднимающимся солнцем и наощупь было похоже на цветочное поле.
– На рассвете? – Спросил Варбер.
– На рассвете.
Как только показались первые лучи, Варбер встал, поднял кинжал и со вздохом спросил:
– Ты готов?
– Да, – ответил Мангрен. – Мне не страшно, я ведь все равно не знаю, когда начинать бояться.
Лезвие мягко опустилось в тело Мангрена. Точно посередине, под ребрами. Мангрен издал сиплый звук. Тут он поднял брови и попытался сказать:
– Веди счет… я… третий…
Он умер.
***
Перед смертью Мангрен надеялся на то, что у кого-то теперь получится жить. Мангрен знал, что рассказать Варберу всю историю значит выиграть для него время, чтобы тот успел найти другой выход, не умереть и справиться с птицами.
Но птицы больше не появились, а для Варбера уже были написаны другие правила.
Дверь
Оригинал:
lucidior visa est quam fuit ante domus.
tum sacer ancipiti mirandus imagine Ianus
bina repens oculis obtulit ora meis.
<...>
mihi cum bello: pacem postesque tuebar,
et', clavem ostendens, 'haec' ait 'arma gero.'
Мой перевод:
Воздух спокойный вокруг удивительным светом разлился:
Янус двуликий возник так перед домом моим.
Сам демиург неожиданный взор на меня свой направил.
<...>
Янус смотрел на меня и показывал ключ со словами:
"Я открываю ключом в мир и в сраженье врата".
На Туманной улице пустовал Дом. У него было все, что нужно порядочному дому для благополучного существования: фундамент, стены, крыша, окна и даже труба, из которой иногда шел дым, даря миру маленькое колдовство. Одного только не хватало – двери.
За многие годы, которые Дом бытовал в свое удовольствие, ничего особенного не происходило. Да, мимо ходили люди, привнося свои переменчивые и наивные мысли в самобытность Дома. Под крышей прятались птицы, а бродячие собаки зарывали во дворе Дома лакомые косточки, чувствуя, что там они будут в безопасности.
И ведь правда, на Дом и двор вокруг него никто не обращал внимания. Как будто его не существовало. В этом Доме никто никогда не жил, иначе дверь должна была бы давно появиться.
Так и обстояли дела, пока с запада не пришел человек в шляпе. Пришел он пешком, даже не стоптав ботинок. Издалека могло показаться, что он вообще не касается земли. Пока странник не снимал шляпы, невозможно было заметить седых кудрявых волос, которые будто бы подпрыгивали, едва завидев свет. В зубах человека была трубка, а на шее – шарманка, которая радовала его: иногда приносила ему деньги, иногда – только радость. Путник разговаривал сухим басовитым голосом с маленькой обезьянкой, которая сидела у него на плечах. Она по-своему отвечала ему, а мужчина – смеялся неожиданным фальцетом.
Он окинул взглядом город. Его внутренний наблюдатель в этот момент парил в воздухе, словно принадлежавший птице. Человек слышал каждый звук, каждый шепот, каждый шорох. Город, весь опутанный смогом, кричал ему в уши и краснел, то ли от злости, то ли от смущения.
Странник улыбался прохожим, пытался заговаривать с торговцами, шутить с дамами, но в городе его не замечали. Изредка некоторые оглядывались на щебет обезьянки, но тут же забывали: "послышалось".
Путника звали Янус. И несколько дней он скитался по городу, пытаясь заработать на жизнь шарманкой. Но за это время ему в шляпу не упало ни одной монеты: только мусор, а иногда и окурки, прилетали вместо мелочи. И те – случайно. Обезьянка по кличке Чибис расстраивалась и, уныло опустив голову, не слезала с плеча своего хозяина, хотя обычно резвилась вокруг.
Но пришел день, когда Янус добрел до Туманной улицы и в самом ее конце остановился, как вкопанный.
Они встретились с Домом. Чибис поднял брови и, кажется, даже улыбнулся по-обезьяньи.
Дом за свою жизнь успел изучить истории каждого своего камушка. То были камни из карьера, в котором работали каторжники. Заключенные, убийцы и воры рассказывали друг другу истории и трогали камни злыми руками, пропитывая их своими тайнами.
Черепица, из которой была сделана крыша, раньше была глиной, по которой топтались лошади и крестьяне, а иногда – дикие животные из близлежащего леса. Когда жители разъехались из деревни по городам, истории закончились. Черепица хорошо помнила быт простых людей, которые любили, переживали страх и потери, танцевали вокруг костров и роняли на землю слезы на похоронах своих близких.
У Дома всё было хорошо, размеренно и просто.
Янус некоторое время недоумевал, как же попасть внутрь Дома без двери и с высокими окнами, закрытыми изнутри. Но странник не растерялся. Долго путешествуя в одиночестве, Янус многому научился. Гуляя по одной из окраин города, неподалеку от Туманной улицы, он видел заброшенный вагон старого поезда, который и списать-то забыли.
Вагон этот помнил множество историй, расставаний и встреч, а его закрывающиеся двери отсекали одну историю от другой, унося людей в пугающую, но долгожданную неизвестность. От старости детали его проржавели, и его отцепили, просто-напросто бросив на окраине небольшого города.
Взяв на рынке нужные инструменты, Янус отправился за дверью к вагону, пообещав себе вернуть всё торговцам, которые даже не заметили пропажи. А закончив с дверью, отнес ее к Дому и, вытащив несколько камней, удачно приладил ее к стене.
Тогда Дом проснулся. Мир – пришел в движение.
"Кажется, наконец, пришел гость. Как долго я его ждал. Я знал, кто это, кем он был, и кем станет потом. Я знал, что убьет его. Я знал, кто пойдёт на смерть сам", – думал Дом.
Это было одно из тех событий, которые переворачивают все вокруг, тот перекресток всех дорог, на котором человек мог выбрать что угодно, а выбрал именно это. Но у Дома выбора не было. Он уже отправился в путь.
Янус зашел внутрь, оставив обезьянку на улице: Чибис облюбовал дерево, которое росло рядом с Домом. Янус зажег лампу своего маленького чуда – нового жилища, которое приютит его до следующего путешествия.
Он поджег последнюю спичку и дождался, когда она догорит до самых пальцев, успев раскурить любимую трубку в первые три секунды. Янусу было жаль, что еще долго он не сможет курить. Оставался вариант стучать камнями друг о друга над сухими листьями, или целую вечность тереть друг о друга палки. Но о каких палках могла идти речь в таком тумане?
Однако вскоре Янус вспомнил, что никто в этом городе не замечает его, доказательства чему находились уже не один раз. Так что странник решил все-таки сходить на рынок, чтобы вернуть торговцам инструменты и обзавестись новым коробком спичек и скромной трапезой на вечер.
На улице всегда было тихо, как будто никто не разговаривал, не смеялся, не ездили машины, не пели птицы. Все было мертво. Но теперь дверь открылась.
"Интересно, а когда мы уже тронемся?" – спрашивал Дом у самого себя. И тут же отвечал: "Когда я, наконец, отомщу убийце своей сестры, этому проклятому насильнику".
Вернувшись, Янус не стал закрывать дверь, чтобы выветрить сырость и старость, которые законсервировались внутри Дома. Даже Чибис, будучи неприхотлив, отказался заходить внутрь, жалостливо подняв брови на хозяина.
Под вечер Янус натаскал соломы и накинул на нее плотную тряпку, соорудив таким образом кровать в своем новом Доме. Еще несколько тонких тряпок он развесил на окна как занавески, пытаясь тем самым создать уют. Чибис по-прежнему не заходил в Дом, так что Янус закрыл дверь, оставив питомца на дереве.
И вдруг послышался шепот. Тысячи тихих голосов влетали Янусу в уши, наполняя его голову чужими мыслями. Слышался стук колес, ритуальные песнопения и страшные истории о насилии. С Янусом разговаривали камни. Но, привыкший ко всему, странник улегся на лежанку и начал слушать, засыпая под убаюкивающие истории.
Ночью пришел сон.
В зеркале отразился человек со шрамом на лице, пригладил волосы на левом виске и достал нож. Он начал бережно его править, каждый раз проверяя большим пальцем остроту. Потом человек надел тяжелые ботинки, куртку и кожаные перчатки, задернул занавески и закрыл за собой дверь, тихо повернув ключ.
Шел по улице, не оглядываясь и хмурясь, сутулился, иногда поднимал глаза, вспоминал свою тихую мать и алкоголика-отца.
Ему хотелось скорее встретить свою жертву, отчего нетерпение и жжение в груди было сильнее обычного. Кто это будет, он уже знал.
Человек, угрожая мальчику ножом, отвел его в подвал своего гаража, и начал с удовольствием душить, второй рукой оставляя глубокие порезы на коже. Человек услышал звук приближающегося поезда, который сигналил, чтобы посторонние сошли с путей. Человек не успел, и мальчик остался жив.
Последнее, что запомнил Янус – яркий свет фар прямо у себя перед глазами и оглушительный крик предупредительного гудка. Он подскочил на кровати и нервно вытер о рубашку взмокшие ладони. Ему еще никогда не снились кошмары. Но странник был не из робких, так что, прогулявшись вокруг дома с трубкой в зубах, Янус готов был продолжить спать. Единственное, что действительно насторожило путника, это страх в глазах Чибиса, который появился, когда Янус попытался взять его на руки. Обезьянка все также отказывалась входить в дом.
В эту же ночь пришел и второй сон.
Человек, покачиваясь, поднялся по лестнице на четвертый этаж и открыл входную дверь. Вставить ключ получилось не сразу, потому что руки тряслись от огромного количества алкоголя, выпитого за вечер. Его встретила женщина с метлой и начала бить его по лицу.
Человек выхватил нож и, выбив метлу из рук матери, нанес ей первый резкий удар в плечо. Женщина закричала, а человек занес руку для второго удара. Даже несмотря на приток адреналина все получалось не так быстро и ловко, как ему хотелось. На ногах он стоял некрепко, так что поезд настиг его в попытках удержать равновесие.
И снова… Янус уже не подскакивал: он, лежа на спине, пытался прийти в себя, сфокусировать картинку, которая расплывалась в его пока еще пьяных глазах.
К Чибису он решил не подходить, поняв, что обезьянка неспроста так переживает. Что за проклятый дом? Почему все это происходит?
"Вот и моя станция", – подумал Дом. – "Кажется, мне пора сойти. Даже не так – убежать. Пока надзиратель заигрывает с той красоткой".
К третьему дню в Доме Янус уже не хотел ложиться спать. Мысли о сне вызывали у него тошноту. Вся кровь, которая чуть не пролилась на его руки… Как отчетливо он их видел это каждый раз во снах! Смотрел будто бы своими собственными глазами, не мог ничего изменить, просто наблюдал, как его тело, зная, что делает, шло на убийства и насилие. Дальше так продолжаться не могло. Но Янус решил не сдаваться и не сбегать, поджав хвост, а разгадать загадку, так любезно предоставленную ему Мирозданием.
После некоторых раздумий Янус решил, что нужно попробовать поспать еще разок. В надежде получить какую-то подсказку во сне, странник растянулся на лежанке и, измотанный, быстро заснул.
Странно, но я видел город как будто снизу. Играла шарманка, а в окнах пустых домов тихо завывал ветер. Смог не давал маленькой обезьянке, сидящей на крыше, хорошенько полюбоваться горизонтом.
Я раскачивался на ветру. Не знаю, сколько времени я так стоял, когда пчела приземлилась мне на голову… Точнее туда, где должна была находиться голова. Мое тело немного покачнулось под тяжестью насекомого и снова выпрямилось, когда пчела улетела. Порыв ветра на секунду опустил мой взор к земле. Я был клевером и рос между камнями, пробивая своим беспомощным телом землю.
Иногда шарманку заглушал звук поездов, сновавших туда-сюда. Один остановился совсем рядом.
Новая страница сна.
Уже наступили сумерки, и я крадусь к кому-то в дом. Захожу в одну дверь, тут же выхожу из другой. Мне не нужны ключи и отмычки для таких фокусов. Мне нужны чужие богатства.
Все двери так похожи, что кажется, у архитекторов не было никакой фантазии. Привыкшие мастерить однообразные вагоны поездов, они взялись строить дома. И ничего не изменилось. А мне вот и думай теперь, что за чертовщина. Я профессионал. А тут (такая нелепость!) зацепился ногой за угол распахнутой двери. А она возьми, да и оторвись. Эта безмозглая обезьяна когда-нибудь сведет меня в могилу. Точнее уже свела… Кто просил ее расшатывать и без того хлипкие петли? И как у неё получилось сделать это бесшумно?
Новая страница.
Я смотрю на чудо расцветающего мира. А передо мной идут нестройные ряды каторжников. Кажется, все вышли? Можно теперь войти в поезд? Интересно, а когда мы тронемся?
А когда приедем?
Видимо, я – уже никогда. Предупреждали же – не прислоняйся. И незабудки на день рождения мне больше не подарят.
Новая страница.
Человек стоял в тамбуре и выдыхал струи дыма в стык между стеной и дверью. В окне проносились серые города, сменяясь серыми полями. Он обнимал себя, прижимая кофту покрепче к ребрам, и жадно курил, создавая вокруг себя иллюзию тумана, густого и душного, от которого хочется кашлять. В окне показалась просека, и у него в груди что-то ёкнуло: «Там вдалеке что-то есть». Он видел, что просека легонько искрится под проводами и, возможно, шуршит и потрескивает (так казалось из-за закрытой двери тамбура гремящего поезда). Но она точно шуршала, шепотом подзывая прогуляться в неизвестность.
Повезло, что человек был совершенно сумасшедшим, иначе бы пропустил все веселье: он резко дернул рычаг, бросил окурок в сторону, успев сделать последнюю затяжку; поезд с диким лязгом начал тормозить; а он – с силой разжал двери, выскочил; остановившись, выдохнул последний клуб дыма и побежал. От поезда начали доноситься возмущенные вопли, но он был уже далеко. Человек – бежал по просеке, на ходу заглатывая дрянной виски из фляги, который жег слизистую до хрипа, заставлял замирать сердце и холодеть кожу. Так он чувствовал, что живет. И не просто, а так, как ему хочется.
Человек остановился там, где закончилась просека: перед ним оказалась деревня. Его немного пошатывало, и мысли разбегались в разные стороны. Потому он не сразу услышал пение. Оглядевшись, он пошел вперед, обогнул покосившийся дом и очутился на поляне, где плясали женщины в длинных холщовых платьях и мужчины в белых рубахах с красным воротом, пели, визжали и радовались. Они водили хороводы, а он – стоял поодаль, нелепый, и запрокидывал флягу. Деревенские не обращали на него внимания. А человеку – того и нужно было: остаться незамеченным.
Насмотревшись, он пошел дальше, утопая ногами в глине. Навстречу ему шел мальчик с ослицей, а дальше – повозка из соседней деревни, груженая глиняными горшками. Один горшок упал, но кучер продолжил ехать дальше. Мальчик, услышав глухой звук, как что-то упало в мягкую глину, обернулся и пошел подобрать полезную вещицу. Затем мальчишка оглянулся на человека и спросил:
– Дядь, вы ведь не здешний?
– Нет, – ответил человек.
– Расскажите тогда, как вы сюда добрались?
– На поезде, а потом – бегом.
– Вы отведете меня на станцию? А то я дороги не знаю.
– Пойдем.
Человека совершенно не смутил возраст мальчика, и вовсе не заинтересовала цель его предстоящего путешествия. Он решил, что не нужно показывать мальчику светящуюся и потрескивающую просеку, потому что это – его личная находка, которую он никому не отдаст просто так. И они пошли по скользкой мягкой глине: мальчик – с ослицей и в обнимку с горшком, а человек – с флягой дрянного виски.
***
Янус проснулся.
В пустой дверной проем залетал ветер, а солнечные лучи освещали пустую пыльную комнату и грели лежащую на земле дверь. В углу Дома на Туманной улице покоилась смятая лежанка из сена, а меж напольных плит непокорно пробивался клевер.