Алексей Порвин
Jedem
***
След подручный, подладонный
от всклокоченных полос,
проходящих, как всё иное,
только дальше и больней,
ты – не ты, когда двужильный
остов, въевшийся в тебя,
остаётся каким-то словом –
и ничем другим уже.
Эти перистые взмахи
перепутаны вверху,
значит, ветреная погода
ускоряет синеву:
несгибаемая малость
от всего не заболит,
но от этой огромной части –
ноет, ноет, но пройдёт.
***
Покинула твёрдую ёмкость,
болтавшую день-деньской
о правильной жидкости света,
не ставшей на вкус тоской;
покинув, к молчащему цвету,
залившему соловья,
(без взбалтыванья и прогрева)
земля прилита твоя.
И прочие – взвихрены смеси
от взмаха, что стал петлёй;
соловушку освободи-ка,
прилипчивый душный слой;
сотрись в порошок изначальный,
не ведавший блеск воды,
чтоб кисть не макалась, а только
шуршала в руках беды.
***
В движениях не ошибаясь,
в себе неточная пчела
затылком точечным подвинет
исход, гудящий на меня.
Затылком сдвинет прямо в небо
растущие до слуха рвы,
и тишиной слегка присыпет
родное небо головы.
Всё разровняет, как полоски
на приблизительных телах
своих собратьев, знать спешащих,
кого на что переменить.
Кого на что, меня – на складки
в углу спасительного рта:
пчела, до солнца улыбайся –
твоя прекрасна голова.
***
На пробной твоей изнанке
засевая жасминовый кислород,
заоконная зелень за ним наблюдает –
слёзным ли в зрении расцветёт?
На плотском твоём покрове
забывая стучащую в окна тень,
спохватившись, на сердце вечернее смотрит –
кровным нальётся ли зрелый день?
Роднее всей слёзной соли –
заходящее солнце и блеск стекла,
но они не следят за тобой, как за почвой,
и не рыхлят, как могла бы мгла,
они не следят, но знают:
белизна в твоём зрении – не вопрос,
и слеза породнилась со днём уходящим
прежде, чем он в небесах пророс.
***
Вновь оставляя на плоти света
плотный сумеречный синяк,
галечная перекатность лижет
нёба замершую волну -
как дотянулась своим шипящим,
трущим воду до тёмных дыр?
Так дотянулась, что настоящим
показался июльский мир:
линия берега привозная
не сгодилась заночевать;
море её забирает снова,
пряча в шелесте твёрдый дар.
Берег не хочет идти под воду,
тронув ртовый и гулкий вкус:
звук, полюбившийся звуку, знает,
что волна подождёт пока.
***
От влаги громкой, грозовой
пружины часовые отмякли,
разжали тиканье – оно
упало в щели, полные пакли.
И там забылось, надышав
на два вершка иного исхода,
а не того, что прежде жил
в полу, не знавшем ход кислорода.
В груди растущей духотой
пружинная нетвёрдость коснулась
окна, чей тихий силуэт
изжил под вечер тени сутулость.
Всё распрямилось, услыхав
как в часовых натруженных недрах
зашевелился ключ, забрав
оставшееся время у ветра.
***
В плоти вьюжит, не выходи
из натопленного угла,
но в смолистый тёс погляди –
плачет, зная, что он – зола.
Мы на совесть строили дом –
и с задором, и без гвоздя,
но слежались брёвна на том,
что задверный кошмар пройдя,
всё стучит, стучит, и войти
хочет, чуя запястный стон,
не догнавший нас на пути
(этот путь до тепла пройдён).
Стенам снится уголь, они
мелко вздрагивая, зовут,
и не вспомнят, что – не одни
то, что будет, узнали тут.
JEDEM*
Чудесней эдемских слив
под кожицей полунамёка
кислит неотвязный перелив
(под утро – совсем немного).
И косточки в перекат
пускаются, заслышав плоти
смолкание: мякотный разлад
(звучащий и в женском роде)
во рту не находит сна.
Но прежде – меркнущий полсвета
для спящих становится – стена
(под утро – огромно это).
За этой, смотри, стеной
какие сливы наполняют
себя предрешенностью иной:
не той, о которой знают.
*каждому (нем.)