Сергей Гузев
На мертвой точке
***
То ли мёртвой обпился воды,
то ли впрок сулемы наглотался –
от какой-то безвестной беды
в полушаге остался.
Затаилась она до поры,
подступает – желудочным страхом,
так что хочется враз – ноги в руки, и махом
через все проходные дворы!..
Ну, а если она
в круговой залегла обороне? –
в подворотне каждой, во всякой древесной кроне,
и филёры с ранья на стрёме чуть не в каждом дверном проёме,
и уже не уйти, потому что нет никакого кроме,
и повсюду хана?
«Распускались, тянулись головками ввысь цветочки,
тут и грянь непогода – откуда она ни возьмись! –
в тот же миг опустела клумба...» И страшная мысль
навсегда застревает на мёртвой точке.
РАННИЕ СУМЕРКИ
Крупнозернист – по близорукости – пейзаж,
стоит природа без особого призора,
и земнородное – попался на глаза ж –
взимает мыслимую подать с кругозора.
В провалах сумерек отчётливы мазки
нагих кустарников, и взморье каменисто.
В периферийном зрении – ни зги,
сетчатка – полотно пуантилиста.
Так – с косогора постигающий азы
пространства, напоённого озоном, –
ах, мне б фасеточную призму стрекозы! –
вздыхает увалень в пальто демисезонном.
С минуту смотрит ещё, скептик записной,
в карманах роется и прочь уходит вскоре –
вверх по тропинке, оставляя за спиной
с натугой дышащее море…
Внезапный шквал – и на дыбы кусты
встают разлаписто, как колесницы Рима.
Прильни хоть к Цейсу – панорама пустоты
по-прежнему необозрима.
***
Всё совсем, как и было при жизни – не так ли?
…От подушки на скулах остались полосы,
после долгого сна подглазья набрякли,
грудь растеклась, спутались волосы,
и, обнажена, бесстыдно зевая, –
с прерывистым стоном,
до райской слезы почти, –
соскочив с постели,
ещё живая,
босая,
потягиваясь,
встаёшь на цыпочки…
***
В пух и прах разбита жизнь – и слава Богу,
горя мало!
Подвела тебя к последнему итогу –
и сломала.
Кто заменой тебе станет в звонком хоре,
что за птаха?..
Легче пуха человеческое горе,
легче праха.
В КРИВОМ ЗЕРКАЛЕ
Прерывается бденье в пустой квартире,
просыпается сумеречный ландшафт…
Как последнюю правду сказать о мире,
если мир не терпит последних правд?
Дорассветный простой в заоконной астме –
заводская труба, наконец сыграй!
Если ад – это мы, то скажи сейчас мне,
где же рай и зачем нам рай.
Кто меня призовёт в дураках остаться,
приструнит мой мозг – дескать, не беда?..
Кто сказал, что живу я? Ведь может статься,
что меня и не было никогда.
***
Под сенью развесистой клюквы
говядо пасётся, мыча.
На что же, упрямствуя, буквы
выдрачиваешь сгоряча?
В отечестве мягкоголовом
чем вирши – нужнее удой.
Кому разбирать их? Коровам?
Быкам с натружённой елдой?
Убоине будущей жвачка
в прибыток – чтоб мясо росло.
Эх ты, авторучка-писачка,
избрал себе рукомесло!..
БЕСПАМЯТСТВО
Азовская лохань – зелёная тоска
с помойным запашком – летейская мокрота:
бултых! – и память, как ударом тесака
снесло – кто б ожидал такого укорота!
Аз празднокиснущий, отрезанный ломоть,
прополоскал костяк… И что теперь? – по девкам
вези, кривая! – околесицу молоть,
пить мёртвую на пару с Полидевком…
До сердцевины музикийской не долез
мой бедный черенок – не осчастливит перлом.
Саднит напрасно сделанный надрез
на древе – ныне ссохшемся и прелом.
На дне стакана пасть оскалил, как зеро,
мой Полидевк… Окстись – ни девок, ни закуски,
лишь патефонный треск – там охает Пьеро:
он говорит jamais и плачет по-французски.
НА БОЛЬНИЧНОЙ КОЙКЕ
...я к праотцам уже почти
отправился, но – чу! –
кто мне сказал: копти, копти?
И я копчу, копчу.
Отсрочен – кто шепнул? – платёж,
не время под плиту...
– Бог знает что опять плетёшь!
Бог знает, чтó плету.
ДОН ЖУАН
Великосветский рогоносец бровь насупил,
с презрением ответил на поклон...
Я – средостение страстей, мне имя – жупел,
моим завистникам же имя – легион.
Полуопальным существую инсургентом,
на целый мир с пелёнок ополчась,
и список жертв моих – exegi monumentum,
раз нужен женщине калиф на час.
Давно умильная слеза мой взор не застит,
хотя бретёр и фаталист не однобок –
жестокий агнец, теплокровный аспид,
противоречий спутанный клубок.
Да, флирт – игра, и вожделение – интрига!
Любовь с опаской – вот свобода из свобод –
нагрянет в точности, как варварское иго,
с ног на голову всё перевернёт!
Азарт пленения – вершина самовластья!
Но чаровница поддалась – и я иссяк…
Риск быть заколотым на ложе сладострастья –
вот наилучший афродизиак!
Легенды ходят обо мне в простом народе,
а в свете мне, как псу, кричат «тубо»,
язвят, третируют – за то, что по природе
я лёгкий призрак в кружевном жабо.
И грязный щелкопёр готов меня ославить
за то, что я – один среди раззяв! –
мог крыльям бабочки свободу предоставить,
ворсистый кокон бережно разъяв.
***
Как музыка растёт – дичком!
Зубодробительным смычком
зудит, и звук – младенец в зыбке –
заходится, мертвея.
Сбой.
Подли агонию, подпой
агонизирующей скрипке,
гармонии полуслепой…
***
Кабы взять и выжечь калёным железом
предназначенное – а там…
(В полночь – оборотнем – всё тем же лесом,
по своим же слепым следам.
Раз за разом – кубарем – в яму волчью –
вот и вся тебе благодать!)
Что же, книжный червь, наливайся жёлчью,
чтоб могильный не мог обглодать.
ПО ТЕЛЕФОНУ
– …Как я? Да я никак… А ты, как ты?
– Чернильной тучей – как перед ненастьем –
вздуваюсь в сумерках… Что называют счастьем?
Куда бежать от пустоты и духоты?
– Все, кто бежал, переполняя грудь
калёным воздухом, не от того бежали –
от тени собственной… Забудь – извилист путь,
нет указателей и нагло лгут скрижали.
– «Ненастье – счастье» – рифма так нища,
как нищ я сам… – Но-но, не прибедняйся, право!
К «нища» на счастье присоседь «ища» –
для безнадёжности надёжная оправа.
– Так как ты, всё-таки? – Я всё-таки, таки
не избежал всеобщей участи, но чаю…
Я снова вслушиваюсь в длинные гудки,
тому, кто спрашивает – отвечаю.
XXI-ЫЙ ВЕК: ПОСЛЕДНИЕ
Появиться на свет
в той части Южной Африки,
куда не ступала нога
английского колонизатора,
на безводной равнине Калахари,
в последнем из бушменских племён.
С молоком коричнево-чёрной матери
всосать веру в то, что Гýа
создал вначале белых, потом чёрных,
а из остаточного материала
были слеплены бушмены –
и потому они такие маленькие.
После детства, полного любви и поблажек,
убив своё первое животное,
перестать быть ребёнком, – а взросление означает:
смазывать стрелы растительным ядом,
охотиться на зайцев, есть страусиные яйца,
сажать кукурузу, кочевать.
Срастись с женщиной, чьи украшения из пластмассы –
единственная примета цивилизации,
мерцающей где-то там,
за дальней большой дорогой;
с безразличием обзавестись детьми:
всё равно ведь не все они выживают.
Верить в то, что те или иные духи
что ни день пожирают Луну и Солнце,
танцевать в экстазе, как все, и петь,
петь – до того как тело исторгнет душу,
незамутнённую душу пустынного зверя.
Довершить длящееся, то есть
умиротворённо скоротать закат жизни
в бесконечных беседах с соплеменниками –
на одном из самых сложных для произношения
человеческих наречий –
говорить, прищёлкивая, спорить у костра
об алчности и прелюбодеянии.
Умирать – и в агонии бестрепетно вспомнить
о лишь однажды мелькнувшем смутном подозрении –
страшное кощунство! – что смерть и есть
самая последняя колонизация,
поглощение, насильственное порабощение
всех чёрных Великой Белой Расой.
***
В забегаловках, где безглазые пиворезы столуются, и блатуют безухие,
вполуха слышащий, смотрящий вполглаза ощущает острей,
как без удержу сгущающееся в атмосфере безумие
бренчит ключами от всех дверей.
Отопрём, и гурьбой ворвёмся, – как уж водится в хмуро-пасмурной Мороссии,
пузырится вовсю которая, скудоумной своей златозадой помавая Мозгвой:
нетрезва пустотелая жизнь в водоёмах мировоззренческой амнезии –
присвист солода, скороговорки сусла, затяжной раздрай дрожжевой.
«Под луной
ничто не ново…
Падла Ной
не ждал иного –
без кровинки в лице
распластался на крыльце,
в окруженье сыновей, –
вот же тварь! –
насосавшись до бровей, –
всё как встарь.
Слышен скрип небесных сфер,
неизъяснимо дик:
«Сгнило дерево гофер –
всем каюк-кирдык!»
Эх, ма, трын-трава –
живём однова!
Где стоял храм – там зол-бурьян,
по триста грамм – и в зюзю пьян.
Пей, Хам, пей, Ной,
наливайся, Яфет, –
знать, отцу не враг ты –
Сим, жару поддавай!
Ух, ещё по одной, –
коль не поправит, хоть потрафит,
и – не с бухты-барахты
скопом-чохом под трамвай!»
…Вот все двери настежь. Из-за них глядят на ввалившихся благосклонно.
«Исполать вам, Балтика-9, Волга-6, Дон-4, остальной продукт номерной!..»
И даже мелковолокнистые облачка по периметру небосклона,
словно пена по кромке кружки пивной.