Юрий Гудумак
Периклов век
Век Перикла
С победой демократии век Перикла
обрел свое имя. И приобрел только то, что птица, увы, привыкла
клевать увековеченный Зевксисом виноград. Протертыми
трижды глазами мы видим, как глупая эта птица,
орудуя клювом, не ест, но, скорее, тщится
состязаться с вечностью. Как молчание —
с мраморными аортами
Фидия. Но и «отец истории» Геродот здоров
врать насчет декораций. Не зря трагедия — новая «песнь козлов» —
возвышается сразу же до искусства. И бесконечно долго
продолжающаяся война
получает громкий эпитет «Пелопоннесская». Лучше сказать, она,
как читаем в анналах, кончается поражением.
Подумать только —
расцвет трагедии! Певчее сердце Аттики, где простые людные
опостылые побережья — и впрямь окраины, — как ни ратуй
за немедленный мир, переходят в победу статуй
над людьми. В раба. В еще одно «говорящее орудие».
И Еврипидова «золотая глыба»
перекатывается с востока из-за каких-нибудь Клазомен —
как сказал бы тот же Анаксагор: взамен
светила! — пока на столе покоятся
пара ячменных лепешек, салат-латук,
излюбленное блюдо на ужин — рыба.
Листья не стали желтыми, как у птиц глаза
Листья не стали желтыми, как у птиц глаза.
Поцелуи не стали птицами. Егоза-лоза
все еще вьется над каменной городьбой, не деревенея
ни в уме, ни с порывами птичьего лиходея-
ветра. Жертвенность дней в каковых традициях столь же крохотна,
как слеза. Словно речь о другом. Продолжать которую не придется.
И в глуши вьюнка если что прядется,
то навряд ли нить золотого кокона.
И, конечно же, сразу тянет все это бросить —
уехать или же передвинуть мебель.
Или же продолжать, не заметив, как осыпался с сигареты пепел
и наступила осень.
Листья осенней таволги
Листья осенней таволги, языкатой
на древний ропот или некогда средненёбное,
перецитированное цикадой.
Вычти мы собственный голос,
и оно зазвучало бы только правдоподобнее.
Как почти что каверза
речи, образчик бессодержательности. В особенности — любуйся
мы им с точки зрения будущего: глядя на это буйство,
продолжающееся как бы уже без адреса.
Или — достань нам отваги вложить в уста Овидия-сладкогласца
ее таволжаное «я» мастерицы не хуже цикады клясться
в своем постоянстве. Не хуже сердца.
Даже печальный вздох цитируется через посредство
не пера, взгромоздившего слог, но ветра. И мы можем заживо
хоронить себя среди этих холмов в поисках подлежащего.
В направлении нашей фразы сплошные дебри.
Потому что туда мы себя передвинули,
в это будущее — где никакой Евтерпе
мы бы не прибавляли, пойми мы, что это и есть
наш триумф, развязка, этика
и эстетика бьющегося в судороге эпилептика
вянущего растеньица, бередящего слух как другие точные
рифмы к слову: все эти обещания, сожаления…
Но слышится только шелест…
И его относит куда-то еще восточнее
передразниваемого цикладской
золотой цикадой.
Холм
Монументальность рельефа, памятник, ныне — одной из форм
передела собственности, этот холм,
за неимением лучшего имени, —
назвать бы его хоть «Де́вичий», —
титулуется словом «земли».
Оставляющий теоретизировать о былом
плодородии, поперек и вдоль перепаханный род экземы,
переходящей из рук в руки то квадратами, то углом,
то отрезками. И владеющий
впредь на холме участком может гордиться его руиной.
Каковой является холм как еще один верный признак
античности и при всех последующих катаклизмах —
памятник жившим здесь поколениям,
прежде чем стать равниной.
2003