Сергей Круглов
Град грядущий
ИМЯ
В сорок пятом синагогу на Подоле снова открыли. В пятьдесят втором она впервые пришла туда с теткой Ганной (тетка не родная, но роднее родной – подобрала ее, когда ей было семь, вырастила. Тетка считала ее своим талисманом: дитятко спаслось из Бабина Яра, знак небесный, принесет удачу в дом).
Из того, что читали и пели в синагоге, что говорил рав , о чем – ой вэй – плакали Б-гу в медный гулкий завиток уха собравшиеся в синагоге люди, она ничего не помнит.
Она разговаривала каждую ночь с мамой и сестрами – они с теткой Ганной жили на улице Мельникова, и мертвые пели как раз под ее кроватью, прямо из-под земли.
Потом в шестьдесят первом прорвало вал, грязь затопила все до самой Куренёвки, и мертвые петь перестали. Тогда живые-то были как мертвые, до песен ли было.
Но все, что пели мертвые, она помнит. Мама, сестры.
В синагогу она больше не ходила.
Она нашла довоенную фотографию, пожелтевшую, как ласковое костяное пожилое солнце – она, мама, сестры, родня с Пуща-Водицы, родня с Гостомеля , собака Розка - и отстригла Б-га ножницами.
«Он бросил нас».
Но фотографию сохранила.
Когда ее внучка нашла эту фотографию – «-Ой, бабуль, класс!..а кто это? а это?... – Да я уж и не помню, доня…» - то сосканировала ее, выставила в Фейсбуке, в альбоме «История моей семьи».
И полночи сидела, глядя в мерцающий монитор.
В пустоту справа , там, где фото резко кончалось, в тьму, полную таящегося Смысла – курсор легко ложился на нее, как беленький поплавок на черную глубокобездонную воду, высвечивал рамочку : «Вставьте любое имя» .
ЛЕНИНГРАД
Поэты, опившиеся хлорозной высокой воды; блокадники, несущие на руках иссохших детей; священники и монахи, все в комьях болотной могильной земли; дикторы серебряного радио; рабочие с кирками, вросшими в плоские коричневые длани, с глазами зеленее, безотраднее и ниже этого неба; строгие сенаторы, вицмундиры в плесени, в велеречивые бритые рты вбиты тугие свитки присяг; в обнимку с сенаторами - стройные пятеро, улыбающиеся в гранитную умбру синевой странгуляционных борозд; и тысячи, тысячи вдов. Впереди – двое: белоснежный краснолицый старик, одежда пропахла рыбой , морем, солью, бесконечностью, красные глаза выедены слезами всклень, и вдова неопределенных лет, земляна и светла ликом, юбка зелена, кофта – ржава как кровь, в руке – корочка сырых 125 грамм. Ну что, говорит старик, - ухнем, матушка?! И – ввысь руку с ключами, - огромные впрозелень медные, ключи от Бадаевских складов, ключи от заветных врат, - и свинцовые воды , гудя, задрожали и побежали вспять, и сияющая рана прорезала Финский залив. Апостол и блаженная, широко перекрестившись ступают на дно. За ними – все остальные, весь Питер; и воды с ревом смыкаются над ними. Вошедший последним парнишка в черной косухе, со скейтом под мышкой, белой кошкой на плече и Шевчуком в ушных раковинах, оглядывается через плечо: так и знал! войско фараона не успело, опоздало на долю минуты, - вон они злобно и бестолково мечутся по берегу, что-то кричат в прижатые к ушам сотовые, топчут иссохшие водоросли, пластик, ступают начищенной обувью в бензиновые пятна, легионы одинаковых, как в сакральном фильме братьев Вачовски.
И тогда – печальная золотая небесная «Аврора» гремит, и земное солнце начинает вершить свой закат.
ДЖОЙНТ
В новогоднюю ночь видели, говорят, в столице Деда-Мороза. Тоненькая ватная ушанка затянута тесемочками под подбородком, телогреечка драная, опорки тракторными покрышками подшиты, и ни бороды, ни усов, ни зубов во рту, лицо серой кожей обтянуто, тощая шея из ворота торчит темнокирпичная, пеллагрозная, а на телогреечке - номер :"1953". Рылся Дед-Мороз в мусорных ящиках, искал подарков, беззвучно пел новогоднюю песенку-считалку:
"Вовси, Коган, Виноградов!
Еще Коган и Егоров!
Фельдман, Этингер, Гринштейн!
И Майоров-терапевт!"
Его не трогали; редкие пробегали если - не разглядывали, отворачивались, шмырсь с опаской в подворотни, в проходные дворы - праздник праздновать, весну выстанывать, продышивать свои лунки в комнатной оконной мрзле, заводить пластинки, слушать модные посмертные риориты-михоэлсы, жечь всяк свою ёлочку: ну-ка, ёлочка, гори!
ГРАД ГРЯДУЩИЙ
-Кто тут?
-Это я…
-Ты – это кто?
-Рядовой…
-Как звать-то?
-Иван…
-Ну и что тебе здесь?
Молчит, робеет, переминается с ноги на ногу, правая разглаживает складки гимнастерки под ремнем, левая – шарит крючок, застёгнут ли… «Молоденький совсем», - Пётр не стал больше спрашивать, но и двери не отпер. Вздохнул: опять двадцать пять! пожевал седыми плотными усами, махнул рукой: жди, мол, тут.
-Брате Иоанне! иди, - тёзка тут твой, еще один… пришёл.
-Тёзка?... благослови, брате Петре.
-Да чего там «благослови»! Ведь тысячу раз сказано: ну не положено им! ну есть же для них райский сад. Винограды, кипарисы, вода и плоды, ястие и питие, - ну чего им еще надо? потрудились, положили честно живот за Родину – вот пусть и отдыхают! Зачем сюда-то лезть? кроме того, один придёт – да ещё однополчан за собой тащит!.. Ох, брате Иоанне, сам ведь знаешь – от непослушания все беды! Как хочешь, а я не пущу!
-Прости ты меня, брате Петре! да ты не пускай, не пускай, конечно. Ты…немного приотвори дверцу? я выйду, на минуточку только…
Петр ушел, Иоанн остался.
-Садись, чадо…вот тут, у стены… Откуда ты?
-Из Бреста.
-Вот что…пограничник?
-Да…
Они помолчали. И солдат, снизу вверх глянув на мягко сияющего седобородого златоочитого старца, спросил:
-А…разрешите обратиться? .. вы не знаете, что… т а м?
Иоанн ласково и серьезно поглядел на него.
-Там? там сейчас Сталинград, - но тебе это ни к чему. Твоя война закончена, чадушко моё. Ты лучше скажи: что ж ты в саду не остался? Разве там плохо?
-Нет, что вы! очень, очень хорошо!.. наши все так рады были, и товарищ политрук, и Васька, и Ринат, и Зина сестричка! прямо – Ботанический сад! я там был в тридцать девятом, когда учился, на каникулах…ну, конечно, здесь лучше гораздо!
-Ну и?
Иван глянул еще раз – горячо, светло, сглотнул – вверх-вниз молочный кадык, придвинулся ближе.
-Я… ну, когда меня… в общем, я в и д е л. Я знаю. Я видел. Видел город, сходящий с неба. Это был мой родной Саратов, вы понимаете? но и не Саратов словно, он был такой…как Машенька, моя невеста, весь белый. сияющий! Он был как обещание, самое главное в жизни, и он был - м о й. И его светило было подобно… ну, чему же, чему…
-Яспису кристалловидному?
-Ну, наверное, я не знаю! И вокруг него – стена, вот как эта, и в ней – двенадцать ворот, на двенадцати основаниях, чистое золото, подобен чистому стеклу, и река там была! как Волга, но как… как н а с т о я щ а я Волга, светлая как кристалл река жизни, и дерево на берегу, как яблоня у нас во дворе! И так я его видел, - как вот однажды в детстве, я был еще маленький, и отец был живой, он посадил меня на плечи и мы пошли на демонстрацию, ну на Первомай, и такая была весна, такое счастье, и свет, свет! И был это даже не свет. Знаете, это был – как бы точно-то сказать? – был Он. Когда меня убили – со мной был Он. Ни на секунду не уходил от меня. Как мама – она в сороковом умерла… Пули – их было восемь, пулемётная очередь , которая меня убила – они как будто сначала пролетали сквозь Него, а потом – сквозь меня, и было не больно, а так, как в траве лежишь летом, и бронзовые шмели гудят.. . Да и не в том дело! Главное – Он был.
-Он?
-Да. Не знаю, Кто. Самый… ну, самый. И вот сидел я в этом вашем саду, и подумал, что вот тут-то всё и есть, и захотел увидеть город , и Его, всё сильней и сильней хотел. Ну вот и …не усидел – пошёл искать… Скажите, этот город – он случайно не здесь?
Иоанн вздохнул и улыбнулся.
-Здесь, Ваня, здесь. Думаю, это он.
-А вот Его, Того, ну… я могу увидеть?
-Пока нет, Ваня.
-А где Он?
-Там, - где же еще Ему быть. Он там. Он сейчас горит в танке в Сталинграде, умирает от дезинтерии в Ташкенте, сидит на ручках у мамы в Треблинке, поет колыбельную маленькой голодной девочке в Ленинграде, утирает случайную слезу немецкого генерала, лежит раненый в живот в белорусском болоте и вспоминает невесту Лотту, - Он там везде, всего и не перескажешь.
Солдат вскочил на ноги.
-А скажите… раз так!...может, мне можно – вернуться?
Старец долго смотрел на мальчишку.
-Ну, Ваня… что же. Раз Его всё равно тут нет, и спросить некого - что же, иди. Если ты так хочешь.
-Конечно, хочу, какой вопрос! А скажите: я точно Его там встречу?
-Ну, этого я не знаю. Никто не знает, кроме Него и тебя. Но если встретишь – скажи, что это я благословил вернуться.
-Спасибо! Разрешите идти?
И, не дождавшись ответа, солдат побежал, всё быстрее и быстрее, по бескрайнему лугу, время от времени пропадая в слоях медленного лилового тумана, туда, где в невообразимой нездешней дали вырастала из-за горизонта, наливалась гневным рокочущим глухим громом чреватая огнём угольная полоса, все шире и шире, всё ближе, -- бежал, поддергивая на ходу колотящую его по спине неведомо откуда взявшуюся старенькую винтовку Мосина.