Юрий Рыдкин
СКОЛЛАПСИРОВАВШАЯ ЗВЕЗДА ПОЭЗИИ: об (анти)поэтическом проекте Виктора Лисина
Темпорально-пространственные трансформации в нашу эпоху эпштейновского протеизма1 настолько быстры, что почти не оставляют времени для детальной рефлексии, мыслить приходится в цейтноте, как и высказываться по поводу наскоро обдуманного. Ещё более калейдоскопическая картина наблюдается в поле, стоящем на трёх китах-буквах ART; в поле, где рядовые события переплетаются с художественными новациями до степени неотличимости под давлением тотального поиска выхода, входа или порога.
Поводом-базой для данной статьи послужил меткий, веский и резонансный (не столько по части последствий, сколько по сути) пост в Facebookе – поэта, литературного критика, лауреата Премии Андрея Белого – Игоря Гулина. Этот пост, как и насущная статья, представляют собой озарение-реакцию на феномен и art-проект (этого, 2016 года: I часть, II часть, III часть, IV часть, страница в Facebookе) нижегородского поэта Виктора Лисина, поэтому оба текста, как говорится, с пылу с жару, что вполне себе может расцениваться и как их преимущество в виде недоумённой свежести восприятия, в виде стихийности, порождённой стихией.
Далее будет представлен крупный отрывок из того самого FB-поста.
Итак, Игорь Гулин:
Признаюсь: мне очень тяжело и страшно читать Виктора Лисина. Каждый раз, когда я открываю его стихи, мне кажется, будто меня затягивает в чёрную дыру. При этом я действительно думаю, что его тексты и не отделимая от них интернет-шумиха – одна из главных вещей, что происходят сейчас в литературе, некая граница. Фронтир, на котором с поэзией происходит метаморфоза, степень необратимости которой предстоит установить. <…> Лисин это разом – наш «Писсуар» Дюшана и кольцо нибелунгов. <…> Интересно, что его стихи действительно очень талантливые, хорошие. Нужно понять, что именно превращает их в поэтическую антиматерию. Лисинская манера слагается из понятных ингредиентов, формирование его стиля прозрачно (поэтому его легко обвинять во вторичности). Афористический минимализм в духе Ахметьева, постконцептуалистская масочная исповедальность (Воденников и всё, что из него вышло), нарциссические элегии Бобырева и ещё очень много всего, но главное – серийное письмо Банникова, его же понимание экстатичности, возвышенности мема, его же протеичность и мета-лиризм. У всех этих стилей есть одна общая черта, общая – я бы сказал – ставка. Есть очевидный момент: классическая поэзия интересуется высоким, особенным. Современная поэзия смотрит на обыкновенное – и находит в нём потенциал к красоте и возвышенности. Перечисленные мной стили находятся на кромке банальности, но не сваливаются туда, делают ставку на виртуозное балансирование на этой границе, но – что ещё важнее – на самой этой границы существование. А следовательно – на сохранение статуса поэзии как речи исключительной, особенной. Что делает Лисин? Он эту границу попросту стирает, уничтожает. Продолжает писать в том же стиле, совершая шаг за горизонт банальности. Вещь, которая гарантировала существование поэзии как таковой уничтожена. Этот взрыв, мне кажется, и производит поэтическую антиматерию. <…> Это невероятный жест. Стихи Лисина не хороши и не плохи, это неважно. Они вообще не подлежат оценке, они не требуют от нас реакции, не хотят ничего с нами сделать, вступить с нами в контакт. <…> Поэт, это расщеплённое существо, поэтическая часть которого живёт за счёт напряжения с непоэтической, «ничтожной» – модель, утверждённая пушкинским «пророком» и действующая во всю долисинскую эпоху. Просто в письме на кромке банальности, о котором я говорил, непоэтическое становится пищей поэтического. Эти отношения поколебал Пригов. Он внёс третий элемент – проект. <…> Я в шутку написал, что Лисин это будда. Но на самом деле я правда так думаю. Для него нет соблазна, который бы вывел его из тотальности проекта. Любой эротизм, обсценность, красота, любой вызов, любое личное обращение, любой другой (и это, может быть, страшнее всего!) – поглощаются его нейтральностью, не создают колебаний и прорех, не разрушают проект. То, что в этот проект полностью включён Лисин как личность – со своими фотографиями, историями интимной жизни – по крайней мере весь его Фейсбук-аватар (а кто может удостоверить различие между ними?) – становится некоей базовой жертвой, моментом отречения, пострига в безразличие. После этого Лисин может всё. Он становится гезамткунстверком банальности и получает возможность включать в свой проект всё доступное ему пространство, захватывать его – это тотальность мема, вируса (Дмитрию Александровичу с его обращениями такое и не снилось). Лисин не сообщает нам ничего важного, мы можем его даже не читать, он уже проникает в наш мир, прилагается к ленте Фейсбука, самовоспроизводится. Поэтому я говорю – что весь мемический механизм – не в меньшей степени часть его поэтики, чем сами тексты. И это грандиозное открытие, изменение поэзии как медиума – нравится оно нам или нет. <…> В Лисине – я вижу как бы страшное, катастрофическое подтверждение своих идей. Думаю, можно либо отдаться ему, либо срочно искать что-то вроде контрлисина. Но точно невозможно игнорировать2.
Мне бы со своей стороны хотелось взглянуть на лисинский art-проект посредством несколько другой оптики, которая в большей степени настроена на релятивистскую резкость, а потому выхватывает следующие немаловажные и (без)болезненные пункты:
1. При всей броскости палитры фамилий, упомянутых в приложении к имени Виктор Лисин, его мем является не столько чьим-то продолжением, сколько собственным начинанием, точкой бифуркации, мемическим переформатированием самой структуры былого поэзийного поля, где модерирование патовой ситуации осуществляется из некоего третьего поля (предвкушённого Игорем Гулиным), из внеположного и недостаточно отрефлексированного места. В окололисинском поле тебя захватывает непреходящее и тревожное чувство того, что ты постоянно помнишь – ЛИСИН ПИШЕТ; ты как бы начинаешь внутренне вести счёт его текстоблокам, понимая, что это так тихо тикают последние секунды поэзии как таковой. В этом смысле релевантно было бы предположить, что Виктор Лисин, почти превратившись в своего рода делезианскую машину3, или, тоньше, – в эпштейновского всечеловека4, перетащил кузьминские зоны непрозрачного смысла5 из текстов в реальность (виртуальность); именно они-то и снесли границу между условно высоким и условно банальным со всеми вытекающими из этого антипоэтическими последствиями, которые вполне себе могут стать сырьём уже для постпоэзии.
2. Виктор Лисин совершенно в дерридианском стиле (то есть посредством собственно письма и эпатажа) деконструировал6 условно высокую и условно низкую поэзию как неотъемлемый сегмент Текста, что, к сожалению, лишь продолжает постмодернистскую традицию, а не преодолевает её. Как, собственно, и стирание какой бы то ни было границы, и совершение шага за какой бы то ни было горизонт представляются мне архаично-избыточными, парадоксальным образом угождающими как постмодерну, так и атеистической трансцендентности с последующим выходом в буддоподобие = иерархичность со всем вытекающим из неё (по)давлением, где вертикаль отнюдь не примет горизонтальное положение, а в очередной раз всего лишь перевернётся с ног на голову.
3. Главное, что Лисин инфернально и постбытийно наследует неомодернистской поэзии М. Генделева, когда хуже уже не будет: «мёртвые броды мёртвого моря» перейдены, личное нивелируется, изымается из оборота, в постбытии «взаимообмен и отождествление бинарных оппозиций» кажется естественным7, etc.
4. Если же мы говорим о лисинском меме как об акте жертвенной ауратизации личности, дымка которой распространилась и пропитала собой всё(?) и вся(?), то тогда это даже не Пригов, а, скорее, Павленский8 – при условии, что мы считаем текстом как написанное, так и акционное.
5. Любые art-тексты на стене или в ленте (где по большому счёту может быть только чтение, но никак не анализ, на который /в случае телефона/ нет ни пространства, ни зрения, ни времени) релевантны ровно в той степени, в которой они вписаны в некий сетевой проект со всем его бегло-небрежным чтением, драйвом, эсхатологическим моментом случайной потери текста в потоке, фотками, мифами и сопутствующими комментариями, которые тоже несут свою латеральную art-нагрузку и вносят свою лепту мелкого символокапитала9 в копилку проекта. Соответственно, как только тот или иной текст изымается из ленты и копируется на домашний носитель для камерного чтения, он почти всегда теряет свою динамику; ты начинаешь всматриваться в него, препарировать и оказывается, что он не ахти какой. Мало того, скажем, философско-рефлексивный текст и вовсе не предназначен для ленты, ибо вступает с её сопутствующими art-помехами в борьбу, в которой непременно выходит победителем, требующим для себя копирования и изучения, что называется, в спокойной обстановке. Если же сетевые тексты-проекты публикуются, скажем, в ТЖ или на авторитетной art-платформе, то тут уже битва происходит под вывеской ЛЕНТОДИНАМИКА VS ПРЕСТИЖОСТАТИКА, и в этом случае всё решает качество текстов как таковых: среднее – в ленту, хорошее – в редакцию. Лисинские тексты, перекочевавшие из Facebooka на «Полутона» (предсказуемая победа авторитетной art-платформы!) не то чтобы теряют в весе, а, скажем так, не компенсируют утраченную динамику FB-выгод, означенных выше. Большинство текстопроектов в Facebookе подобны рыбам, для которых водой является ниспадающая лента, а сушей – ТЖ, «Полутона» и любые другие авторитетные art-платформы.
6. За кажущейся новизной FB-текстопроектов уже сейчас скрывается архаика. Суть её в том, что сам этот посторонний визуальный поток Facebooka обессмысливает и обесценивает литеральность (букву) как провокатора воображаемых образов разного рода и толка. То есть, если ты затеваешь поэтический проект в Facebooke, то куда более органичным выглядит использование в качестве повода к образу не литеры, а исключительно видео, чего в лисинском art-проекте пока не происходит и уже сейчас грозит его переходом в режим надоедания. Однако не стоит забывать, что и art-видео в ленте, во-первых, непременно должно быть монополистом по причине сокрушительного доминирования над литеральностью, а во-вторых, сам автор уже будет вынужден играть по правилам другого ведомства, видеоведомства, где текстовики явно проигрывают себе же литералистам.
7. Если уж Лев (Рубинштейн) не повалил Поэзию, значит, она просто не валится, как неваляшка; вернее, валится только на период её актуального удержания в положении лёжа. Однако дискурсивное преодоление лисинского мема (если к тому есть нужда) уместно только на его домашнем поле, то есть в рамках субкультурного традиционализма. И дело тут не только в борьбе с нарастающей гетерономией относительно лисин-проекта, но и в том, что в других зонах, мягко говоря, спокойно воспринимают лисинский мем и вовсе не по причине самоизоляционистской апологии, а в силу art-превосходства, заключающегося в УЖЕ преодолённости языка как такового (промежутки10 А. Драгомощенко, вакуум в трансфуризме11 Ры Никоновой и С. Сигея, поэтическая практика Е. Сусловой) и литеры в ветхом её понимании (гиперссылочная поэзия), то есть всего того, на чём и чем Лисин пишет. Возьмём, к примеру, «Свод масштаба» Евгении Сусловой и вспомним предваряющий книгу текст Никиты Сафонова:
Здесь читается так, что акцент с собственно-языкового смещается на выявление среды и проявление окружающих горизонтов. В этом случае невозможно говорить детально о том, что происходит в отдельных частях книги, в циклах и последовательностях стихотворений, как и невозможно искать в интонационных различиях сверхспособности этой речи, которая стремится стать не речью, но широтой. Многоголосья этих пространств, различных даже на уровне звуковом и композиционном, и что важнее – на уровне когнитивной организации отдельно взятых – помещают книгу в поле, свободное от репрессий чтения, времени, потому как те области, выразить которые подобные поэтические траектории позволяют, работают в меньшей степени с привычными именами «чтения» и «времени». <…> Язык здесь читается только потому, что не имеет возможности не быть прочитанным12.
В общем, мне кажется, что о насущном Лисине нужно писать на скорую руку, пока этот действительно ФЕНОМЕН в (не)вольной погоне за art-канонизацией не растерял своих капитальных преимуществ в разного рода критических препарациях и темпоральных отменах, пока ещё не утрачена необходимость в контрлисине.
PS
И ещё одно немаловажное замечание! Лисинский art-проект выявил тревогу некоторых представителей субкультурного традиционализма и очертил границы последнего; тревогу, которая туда-сюда и проскакивала в комментариях к посту Игоря Гулина о новаторстве Виктора Лисина. Также лисинский мем обозначил тех, кто способен его игнорировать по причине самодостаточности собственных (анти)художественных поисков и подходов. Ну и третья категория, обозначенная Лисиным, это те, кто по части своих новаторских art-практик превосходят лисинские настолько, что способны принять его проект, в том числе и указывая на его изъяны в режиме уважения, а не обесценивания. Примечательно и то, что лисинский мемический механизм, раскрутивший или, легче, констатировавший абсолютный поэзийный меон, меньше всего травмирует тех, кто его принимает, ибо ахиллесова пята этой «машины» в том, что функционирует она не благодаря, а вопреки, то есть через сопротивление субкультурной традиции; и как только ты критически влипаешь в текстосетевые структуры лисинского проекта, то он сразу же начинает работать вхолостую по отношению конкретно к тебе. Те же, кто отрицают факт существования этой «машины», тут же попадают во внеактуальный, в латеральный сегмент субкультурного поля, чем раскручивают этот «маховик» ещё сильнее.
1 Речь идёт о сформулированном мироощущении, что мы живём в самом начале неизвестной цивилизации, сформулированном философом Михаилом Наумовичем Эпштейном в своём Манифесте нового века // Знамя. 2001. №5.
2 Гулин И. Цитата из поста в Facebooke: https://www.facebook.com/igor.gulin.9/posts/10206219472319656
3 Термин, введённый Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари, констатирует замещение индивидуалистского и общественного функциональностью машинерии.
4 Термин из Манифеста нового века М. Н. Эпштейна, обозначает человека как целостное природно-искусственное существо, сочетающее в себе свойства универсальной машины со свойствами человеческого индивида.
5 Понятие, введённое Дмитрием Кузьминым в статье После концептуализма // Арион. 2002. №1., обозначает то, что смысл в этом участке текста заложен, но он скрыт для стороннего глаза.
6 Философская стратегия и практика Жака Деррида, в основании которой лежит разрушение и разрешение разного рода паттернов.
7 Житенёв А. Поэзия неомодернизма. СПб.: ИНАПРЕСС, 2012. С. 269-270-271.
8 Павленский Пётр Андреевич – российский художник-акционист.
9 Символический капитал обозначает любой вид капитала (культурного, социального или экономического), имеющий особое признание внутри социального поля. Чаще всего символическим капиталом являются престиж, репутация и честь. (Пьер Бурдье) .
10 Майкл Молнар: Промежуток во времени между чтением и пониманием оказывается именно тем, о чём эти стихотворения, ибо это есть промежуток между языком и восприятием.
Молнар М. Странности описания. Поэзия Аркадия Драгомощенко.
URL: (http://kolonna.mitin.com/archive/mj21/molnar.shtml (дата обращения: 12.03.2012).
11 Одна из линий в поэтической практике, то, что существует за субмедиальной поверхностью – «чистая страница», «междустраничное, междукнижное пространство» или «ничто» .
Никонова Ры. Система. Фрагменты из книги «Литература и вакуум» // Транспонанс. – 1982. – № 13. – С.37, 33.
12 Сафонов Н. Цитата из текста, предваряющего книгу Е. Сусловой «Свод масштаба». СПб.: альманах «Транслит»: Свободное марксистское издательство, 2013.