Пётр Разумов
ОМСКИЙ БОРЗОЙ ЕГОР ФЁДОРОВИЧ ЛЕТОВ
ОМСКИЙ БОРЗОЙ ЕГОР ФЁДОРОВИЧ ЛЕТОВ
Летов даже не кричит, он скрежещет связками, заклиная снежные просторы унылого вранья застоя и эстрады:
Пластмассовый дым, горелая вонь
Колючая проволока вдаль километрит
Обрывки резины, колёса и шлак
Слепые траншеи, сухая трава
А мир был чудесный, как сопля на стене
А город был хороший, словно крест на спине
А день был счастливый – как слепая кишка
А он увидел солнце...
Его мантры, наляпанные в какой-то какофонической последовательности слова, одновременно слишком жалки, чтобы говорить о поэзии, но в этой грязи, в этом злобном сгущении суицидальных образов и политических инвектив, как раз она и есть – поэзия! И это не эстетизированное уродство «Цветов зла», это особая оптика заводского горизонта – когда шершавый бетон даёт трещину, из которой просачивается на плакат развитόго социализма или постер разгуляй-поля 90-ых ядовитый газ Реального:
А свою любовь я собственноручно
Освободил от дальнейших неизбежных огорчений
Подманил ее пряником
Подманил ее пряником
Изнасиловал пьяным жестоким ботинком
И повесил на облачке, словно ребёнок
СВОЮ НЕЛЮБИМУЮ КУКЛУ
Если герои Башлачёва подчёркнуто лубочны, как бы такие домашние народные горемыки, которых, конечно, раздирает, но по шву, по тому месту, где они придуманы Традицией, то герои Егора рвутся абы как, даже не понятно – где, как будто сам Иван вдовий сын взял в руки красный флаг и пошёл делать Революцию. Дмитрий Александрович Пригов делал из этого праздничный карнавал, Летов копает плюшевой игрушке-генсеку настоящую могилу с плесневелой наледью:
Светило солнышко и ночью и днём
Не бывает атеистов в окопах под огнём
Добежит слепой, победит ничтожный
Такое вам и не снилось
Ходит дурачок по лесу
Ищет дурачок глупее себя
Это не значит, что поэзия Летова эсхатологична, наоборот, на дне этой бензиновой лужи всегда светло, там очередь за солнцем. Серая ругань, пьяная хамская свора заблудившихся людей, но стоят они – за солнцем. Энергия разрушения, очевидно свойственная панк-эстетике, у Егора Фёдоровича всегда скрашена или скреплена проектом Будущего. Именно так он понимает Коммунизм, сродни платоновским героям – как предел искусства и своего гуманитарного проекта. Все в результате оказываются там, на берегу другого Иртыша:
Плюшевый мишутка
Лез на небо прямо по сосне
Грозно рычал, прутиком грозил
Превращался в точку
Значит, кто-то там знает
Значит, кто-то там верит
Значит, кто-то там помнит
Значит, кто-то там любит
Значит, кто-то там…
Летов невероятно популярен среди тридцатилетних, бывшей окраинной гопоты, панковатых интеллектуалов-изуверов, просто рокеров. Это не потому, что его политический или эстетический проект были удачными. Вообще в этом уродливом месиве трудно определимы чёткие линии, какие-то формулировки, он и сам был против интеллектуализации его творчества, текстов и музыки. Чем хуже – тем лучше. Просто он был поэт. Поэзия не знает канона, она всегда растёт там, где уже закатан в асфальт лик предшественника, совершенно далёкого, чуждого. Одновременно она знает все времена, она о чём-то таком, что сосёт под ложечкой у каждого советского подростка:
Вот и всё что было –
Не было и нету.
Правильно и ясно.
Здорово и вечно.
Всё как у людей.
Летов заклинает горизонты истошным воплем одинокого волка. Здесь слишком холодно, чтобы жить. Здесь слишком много и мало всего. Уродливо не его лицо или голос – уродливо время в этом месте. Именно месте, это такая экзистенциальная топология, географическая поэзия. Это карта русского духа, который в корчах несёт какую-то маленькую веточку, которая кажется ему большой дубиной. Дубиной и оказывается, для многих, для миллионов. А потом вдруг, ни с того ни с сего опять оборачивается пустотой, будто и не было ничего. А свет, между тем, не меркнет. И всё ещё только впереди, всегда впереди, как не превращай в сегодня дни – ты в этой камере, в России:
Сквозь зеркальные убежища, словарные запасы,
Богохульные мыслишки и не пропитые денюжки,
Обильно унавоженные кладбища и огороды –
Вечная весна в одиночной камере
Воробьиная
Кромешная
Пронзительная
Хищная
Отчаянная стая голосит во мне.
Хтоническое божество бессвязности – вот, что такое поэзия Летова. Одновременно это рефрен: «Вечность пахнет нефтью», звучащий на фоне нагромождения образов-трупов некой заговорной скрепой, усиливающий эффект присутствия Смерти и безумия.
Здесь, опять же, не разрушение, здесь Мимесис. Тексты Летова относятся к традиции Гребенщикова или Пригова так, как относится граффити к примитиву. Нефигуративная логика изображения ощущений от соприкосновения с Миром такова, что обрезает само сало смысла и формы как его производной, оставляя как лингвистический ландшафт ряд гиперболически заострённых образов-фраз, где непонятно, где начинается слово и заканчивается образ, но остаётся ощущение наиреальнейшего присутствия.
Иногда тексты Егора напоминают центон, но это противоположная концептуализму техника. Поскольку смыслы и концепты, связанные с первоисточником, не остраняются и не становятся материалом или объектом Иронии, они заново проживаются как штаны из секонд-хэнда. Герой Летова действительно верит в линию Партии, но не как наивный или зловещий приговский «милицанер», а как субъект, подверженный коррозии духа.
Дух обретает реальность в слове, дух это слово и составляет. Поэтому всё, произнесённое когда-то пионером и диссидентом Игорем Летовым, стало им – не просто определило его, а стало, как превращается сегодня во вчера. Поэтому слом на горизонтальном уровне письма – это слом самого потока времени, взорванного разрывом в ткани Истории.
Сейчас нет более актуального художника, чем Егор Летов. Он одновременно принадлежит застою и перестройке, он скрепляет два разных состояния русской материи. И, как кажется, не предлагает решений. Проект будущего – да, но это одновременно хроника одиночного стояния у края, пикетирование сердечной тошноты. Сколько в этом русского и сколько общечеловеческого – бог весть, но только на такой земле может быть развёрнут такой флаг, какой висел на его концертах – я имею в виду символику НБП. Это абсурд, страшное и очевидное (обыденное) в одном жгучем стяжении, когда всё разорвано так, что не разорвать.