Юрий Соломко
Память
Сердце
Расскажи для чего мы! Помолчи со мной об опустевших дворах. Побудь в этом старом времени. Приложи свое ухо к замочной скважине. Послушай, как накатываются волны минут. Спой о том, что домой не вернуться. И плачь, если плачется. И танцуй! И смейся! Говори… О том, что небо над городом тяжелое. О том, что каждый день новый. О том, что любовь пахнет дождем летним. О том, что все дороги сходятся в одну. Только пой песню! Только будь рядом плечом своим! Пой о том, что мы никуда не придем. О том, что мы в своем храме. О том, что дыхание твое горячее. И горькое, как чай. Из листьев смородины. О том, что сердце твое большое. Верное. И непостоянное. Как маленький мальчик. Как маленькая девочка. Как… трехлетка.
Вечный огонь
Возвращались из школы. Держались за руки. Шли через парк. Одна девочка. И два мальчика. Была осень, была зима, была весна… Несли её ранец, как птенца с перебитым крылом. Сначала я. Потом он. А может, сначала он. Потом я. Стояли возле Вечного огня. Рядом с плитами. А на плитах – имена и фамилии... Нам не было больно! Для нас это были просто имена. И просто фамилии. Вечный огонь не горел. Но мы были вместе. И нам было тепло.
Теперь здесь табличка с названием парка. Обновленный барельеф. И Вечный огонь горит. Только вот смотрю на фамилии погибших, а вижу… Тех мальчиков и ту девочку. И думаю о них. С нежностью, грустью и трепетом… С горячей безысходной яростью! Как, уверен, и следует вспоминать своих возлюбленных, неприкаянных бунтарей… И покойников.
Остров
Остров уплыл! Полон песка, ив. Разомлевших пенсионеров. Одуревших от жары детей. Уплыл! Не снится. Не зовет к себе. Нежно по имени не призывает. Остров длинных дней. Щедрого солнца. Ночей июльских. Не снятся больше. Ни мост через реку. Ни звуки рынка. (Он за мостом. В паре километров.) Не снятся теперь. Бабушка и ее внук. Она не спрашивает его: хочешь кушать? Не чистит ему яичко. Не гладит его по спине. Остров уплыл! Выцветшие плакаты. О безопасном поведении на воде. Об оказании скорой помощи потерпевшему; Аллеи к мосту. В уродливых трещинах, как женщина в послеоперационных шрамах; Оставленные. Покинутые. Забытые. В высоком камыше катамараны.
Река
И автомобили один за другим исчезают за поворотом. И вольная набережная под женскими ступнями. Вдаль бежит. И река течёт. Как минута. И деревья с вкраплением багрового и золотого. Торжественны. И ветви их колышутся на ветру. Как тюлевые занавески. И медленные рабочие по ту сторону реки. Собирают к обеду. Раскладывают нехитрую пищу. На грубых досках. Бетоне. Сколоченных наспех козлах. И мост через реку. И силуэт многоэтажки в глубокой воде. И прыткие курьеры. На велосипедах. С красными и желтыми рюкзаками. Мчатся. Как через целую жизнь. И мальчик. И женщина. На самокате. Как в пироге. Плывут. И пожилая пара. На том берегу. Как на засвеченном фотонегативе. И колонна автомобилей. Как колонна солдат. И слышны голоса. И гулкий. (Тревожный!) Звук сирены скорой помощи. Над рекой. Каждую четверть часа. (Каждую четверть застывшего времени.) Как сигнал об отправлении парома. Будто из мира живых. Словно в мир мертвых.
Короткий метр
Советский фильм середины 80-х «Курьер» заканчивается таким эпизодом: главный герой Иван спрашивает своего приятеля, о чем он мечтает. Базин (так зовут приятеля) мечтает о теплой куртке. «Мне все равно скоро в армию, а ты на вот – снимая с себя пальто и протягивая его товарищу, – говорит Иван, – мечтай о чем-нибудь великом!» Он прощается с Базиным и уходит. Ему на встречу идет солдат. С медалями, орденами, шрамом на лице. В руке военного чемодан. Взгляды солдата и Ивана встречаются.
Вверх экрана ползут титры. Зритель смотрит перед собой расфокусированным взглядом. Титры продолжают ползти вверх.
Сейчас самое время для ремейка того перестроечного фильма! Если бы я был режиссером и снимал бы новый вариант «Курьера», в своем кино я обязательно оставил бы эту сцену: главный герой Иван спрашивал бы своего приятеля, о чем тот мечтает. Базин бы говорил, что мечтает о теплой куртке. «Мне все равно скоро в армию, а ты на вот, – говорил бы Иван, – снимая с себя пальто и протягивая его товарищу, – мечтай о том, что для тебя по-настоящему важно!» Он прощался бы с Базиным и уходил. Ему на встречу шел бы солдат. С медалями, орденами, шрамом на лице. В руке военного был бы чемодан. Взгляды солдата и Ивана встречались бы.
Мой фильм был бы короткометражным. Мой фильм состоял бы только из этого эпизода.
Ванька
Соседка сказала: «С Ванькой беда». Потом я услышал еще от кого-то. Через неделю на улице, на которой мы выросли, об этом судачили уже во всю. В соцсетях появилась запись: «Взял в руки оружие. Погиб, как мужик. Ему было 27». Первое время я успокаивал себя тем, что его жена Катя, вывесившая в интернете эту байду, просто паникует. Обычная бабья истерика! Катя и его родители оббегали все городские морги. Тела Ивана там не было.
На «девять дней» мы собрались через три недели после его смерти. Друзья детства. Почти все с одной улицы. Почти вся наша компания.
Пока ехали на кладбище, Юля пересчитала цветы. (Когда продавщица их паковала, один упал на асфальт. Антон спросил: «Этот тоже наш?» — И нагнулся за цветком. — «Нет, не ваш, молодой человек». — И забрала его обратно.) «Все-таки Ванькин был, — сказала Юля. В букете — нечетное как для живого».
Поминали в пиццерии. Чуть ли не напротив родительского дома Ивана. Ванька́ и нас здесь знали, поэтому вопрос о том, чтобы пронести и распивать своё бухло, не подымался в принципе. И так понимали, что можно. А если бы спросили, хозяин дядя Женя непременно бы пристыдил: вы чё, как не родные?
По одну сторону стола сядут девчонки, по другую — пацаны. «Странно мы как-то сели», — начнёт Димон. Разглядев напротив себя полную стопку и пустой стул, растеряно улыбнется. Но найдется и скажет.
(Слушая Диму, буду машинально напевать: что мол ничего не изменилось, всё как всегда — тоже небо, опять голубое... А Ванька? А что Ванька? Просто вышел покурить, не позвав с собой... Может, хотел тёлке очередной позвонить? И вот пройдет минута: он договорит и вернётся...)
«Смотри-ка, — скажет Дима, — мы парня в землю, а он... в своем репертуаре, — продолжит мысль, указывая взглядом на пустой стул, — левый бок Настя с Юлькой подпирают, значится, а правый — Элька с Олькой... За Ваньку, ребята! Ух, и бабник был! Светлая ему память... Да не чокаясь же, ребята. Не чокаясь!»
Бутерброд с вареной сгущенкой
1
Я топчусь на бабушкиных ступнях. Мне нету и трёх лет. Бабушка месит тесто. До столешницы кухонного стола я достаю только ладошками. Но уверен, что помогаю. Я совсем маленький: всё что знаю – я знаю наверняка.
Вот, к примеру, часы на взрослых мужских запястьях папы и дедушки. И на тонком изящном мамином. И еще часы в каждой из комнат – настенные над кроватью и будильники у диванов: БЕСПОЛЕЗНЫЕ КРАСИВЫЕ ИГРУШКИ.
Взрослые уверены, что часы нужны для удобства. (Да и просто радуют глаз.) Чтобы везде вовремя успевать. Не опаздывать. Планировать свое время. А мне-то известно…
Настенные и будильники, наручные и, скажем, на цепочке, электронные и механические – в общем, любые – они для другого. Чтобы пропустить важное. Чтобы знать только фрагменты себя и своего опыта. Чтобы бесполезно и мучительно копаться в прошлом, когда подрасту. Чтобы собирать себя заново, обнаружив, что я в игре. (Играю в чужую.) Для того чтобы однажды, если очень повезёт, заметить, как плотно обтекает; и как вертит; и как не спрашивает; и как не считается со мной. (Время.)
2
Я держу руку (или руки) в трусах. Всё-таки, руки. Мне, наверное, года четыре. И я держу их там. И в этом нет никакого сексуального подтекста. И даже исследования своего тела в этом никакого нет. Просто руки в трусах. «Убери руки! Убери руки, я сказала». Это бабушка. Взрослые всегда где-то неподалеку.
Мне, наверное, лет шесть. Соседским девочкам пять и четыре. Мы по очереди приспускаем трусы. Они показывают свои писи друг другу с таким же азартом и стыдом, с каким демонстрируют их мне. Но как-то мельком. Скомкано. Я же показываю им свой писюнчик долго и с гордостью. И чувствую, что я на коне. И думаю, что взрослый. И абсолютно уверен, что генерал. И что не хуй ровесницам предъявляю! А даже, как будто руковожу парадом военных.
Я в летнем лагере отдыха. Мне восемь лет. Моему другу Ване тоже, а его двоюродной сестре Яне шесть. Мы в женском туалете. Наша подружка почти школьница, а значит правила у игры уже сложнее. Яна просит меня задрать ей низ сарафана и придержать его над бедрами. А Ваню – спустить с нее трусики. Мгновение она испытывающе смотрит на нас: «А сейчас, говорит, я буду кричать». И верещит… прекрасная маленькая сука.
3
Мы стоим на холодном еще не прогревшемся кафеле в душевых кабинах. По нам стекает мыльная вода. По проходу между душевыми и шкафчиками для вещей шастает тетка в белом больничном халате. И покрикивает: «Мойтесь получше. Мочалочкой! Мочалочкой! В бассейн пускаем только чистюль». Мы пошло шутим и натужно смеемся. Всем своим видом стараясь показать, что не смущены. Я силюсь не обращать на эту паскуду внимание. Но не очень-то получается.
Наши одноклассницы совсем близко. Через стену от нас. Из-за этого еще нестерпимее. Там же физрук Борода. Шлепает по проходу, гоняя грязную воду и приговаривая: «Стыдно, вам должно быть! Взрослые уже совсем женщины, а так набрызгиваете».
Перед началом урока нас проверяют «на соответствие санитарным нормам». Скребут чем-то металлическим наши пятки и шеи. Под улюлюканье одноклассников полдесятка мальчиков и несколько девочек отправляют домываться. Пару ребят под дружный гогот возвращают в душ третий раз.
Девчонки в закрытых купальниках и резиновых шапочках. Мы с короткими стрижками и довольными лицами. У многих заметно топорщатся плавки. В помещении бассейна сильный запах хлорки.
Я рассматриваю одноклассниц. Мы все их рассматриваем. Девочки хихикают и переговариваются.
4
Феноменально высокая, ростом с нашу первую учительницу уже во втором классе Вита Гук; Сережа Максименко с полными щеками и огромным ранцем за спиной; всегда растрёпанная, бегущая по коридорам школы в никому не ведомом, кроме неё направлении Катя Гулакова; сидящая за партой чуть сгорбившись, знающая всё назубок и нерешительно поднявшая тоненькую руку, да так и оставшаяся в моей памяти Марина Шип; Пашка Бесценный, при разговоре прикрывающий рот ладонью; потомственная артистка Катя, еще в третьем классе уехавшая с родителями в более сытый город и цирк; юркий, говорящий скороговоркой Руслан Слатюк, при каждом шаге пинающий сумку со сменкой; Артем Барчан, Барчанятко, как называла его Любовь Иосифовна, а вслед за ней и мы; два брата с разницей в 50 минут Леша и Серёжа Кадыгробы, абсолютно непохожие друг на друга внешне и по характеру, как обычно и бывает с двойняшками; неугомонный спорщик и мой сумасшедший друг Саша Никитин, маленькие женщины-кокетки Аня Панасенко и Лена Бондаренко… вы все мне снитесь. Вместе с ребятами из университета, с дворовыми друзьями, с коллегами по работе. Вперемешку. Скопом. Мы играем в квача, задорно и без тени усталости носимся по огромному для нас, малышей, периметру школы. И нас не могут угомонить никакие старшеклассники с красной повязкой на рукаве и никакие учителя! И почти всегда, когда веселье достигает апогея, когда счастье становится настолько интенсивным, что, кажется, его невозможно вынести, я замечаю, что с этой девочкой я учился совсем в другой школе, этот мальчик из летнего лагеря, а завуч начальных классов и вовсе мой вузовский преподаватель доцент Копытин.