Юрий Рыдкин
РЕПРЕССИРОВАННЫЙ СТУК
Перекрестье реальностей у Юрия Рыдкина очень объёмно, в таком ключе никто не пишет. В создании синхронной многомерности – макрокосмос его полуромана-полупьесы «Репрессированный стук». Рыдкин легко соединяет реальность и плоскости других миров (воображения, дигитальности, послесмертия и др.).
Материализацию виртуального образа, малый приём (микрокосмос) как модель макрокосмоса Рыдкина, можно увидеть, к примеру, в диалоге:
– А почему ты тогда по-белорусски не разговариваешь? – красиво ударил красавец, ухмылкой добавив «сучонок».
– Я магу свабодна размаўляць на беларускай мове, ды няма з кім, – дал сдачи сучонок.
Вот мини-театр слова, репрезентирующего модель творческого метода Рыдкина.
Елена Зейферт
15.01.19
Не я ли, Равви?..
Если кто-то поторопит свет от невидимых звёзд, то над головою воцарится сплошное сияние небесного купола, мрак ночи исчезнет.
В нашем или, говоря дипломатическим языком, моём мире кто-то кого-то всегда подгоняет: отсутствием, мыслью, свистом, словом, фаллосом, пальцем, плетью, дубинкой, финкой, дулом, пулей, смертью… Правда, последнюю всё больше отгоняют, отгоняют абы-куда, хоть к соседу, даже лучше, чтоб к соседу, но тоже гонят. Впрочем, конечная точка следования зачастую обесточена до безразличия, обесточена несуществованием, утопией, тупиком, маршрутными метрами, ещё не накрученными стрелкой, болезнью, усталостью, ленью и прочими поводами к торможению, перекуру, а то и статике. Однако даже «тпру!» звучит как «но!» для разбрызгиваемой энергии напряжённых вожжей. В больничных палатах выветривают вонь, ветер подстёгивает волны, элементарные частицы элементарно толкаются во имя жизнеутверждающего хаоса. И если движение – это жизнь, то скорость – это власть, а скорость требует понукания. И мы понукаем! Понукаем ближнего своего, или, на худой конец, себя, дабы резонанс раскрутил вселенский водоворот, который, по ощущениям инстинкта самосохранения, сосёт уже вроде бы по инерции.
Трамвай – самый зависимый представитель большого городского транспорта. Вагон катится по авторитарным рельсам без права на либеральный манёвр. И только трезвонное визжание выражает железный протест против несгибаемости курса, но – металла мало для победы. То ли дело автобус! Он может по техническим причинам самопроизвольно свернуть в подворотню, полную алкашей, и ничего ему за это не будет, не считая пятнадцати суток ремонта. Троллейбус в данном ряду – творение компромиссное. Он имеет право импровизировать, но только на расстоянии двойной привязи.
Утром 5 октября 1998 года рогатая автоуступка №20 натужно двигалась по улицам белорусского города, гонимая током и больше зависимая от проводов, нежели от дороги. Антипод обтекаемости сносил с пути осенний ветер, наматывая на катушки колёс подножный воздух, дыбы пошить из него бесцветную вонь разгона. Она плохо подходит к обонянию пешеходов, но машина никогда и не претендовала на присутствие в крепком-союзе-своих-деталей хоть какого-либо вкуса, не говоря об изысканном.
Водитель троллейбуса застрял в ежедневном движении, в транзите без «от и до», утратив способность к целеустремлённости, а потом и к цельности. Кольца пути, руля и обручения закружили его, размножив ориентиры до сплошного ноля. Однообразие рано или поздно становится незаметным, а затем и вовсе исчезает. Постоянство временности заполнило домостроевские поры сквозным ветром, и водитель перевоплотился в водилу, став лёгким не только на подъём, но и на падение. Всё существо его сделалось чем-то несущественным, безответственным. Легкомыслие продуло до чиха и семейную жизнь: водила завонял изменами, как несвежий покойник тлением. И только сигаретный смрад притуплял остроту последствий. Авто-ритетный стаж работы превратил водителя в самоё движение. Остановить оное могли лишь поломка, авария или развод, а таковые случались из ряда вон редко, кардинально не вмешиваясь в его сквозную жизнь.
В угловатой гостинице коммунально-конвейерного типа, в этом столпотворении разнородных фигур однообразия, мимо воли развивается геометрическое мышление. Квадратные кулаки на шестообразном поручне подёргивались так, словно только что отцепились от ручек газа. И лишь невидимые дактилоскопические узоры с ещё более невидимыми микробами сглаживали всевозможные углы. Люк сверху был надолго закрыт октябрём, но открыто рассылал любопытствующим телепатемы о танковых войсках. Опасное стекло, окаймлённое податливой, но бескровной резиной, тщетно пыталось удержать в рамке вяловатую суету сует, стираемую периодической скоростью, которая превращала заоконную материалистическую действительность в метареалистическую размазню, сварганенную эрудицией в трансе. Тем не менее балконы пятиэтажек умудрялись напоминать незадвинутые шуфлядки. В одной из них даже успел показаться мужик, усердно игнорирующий предупреждение Минздрава. Над лысиной курильщика ноты прищепок висели на ненатянутом стане верёвок. Это была партитура реквиема по семейной жизни.
Магазин нижнего белья напротив самой людной остановки привлекал пассажирское внимание регулярно и неотвратимо, словно визуальная сирена во время гормональной тревоги. В витрине возвышались пластмассовые венеры милосские, только без голов, и демонстрировали ажурные шёлковые треугольники и круги. Гражданки завидовали фигурам пластиковых калек, а граждане мысленно заменяли их телесами жён. Чёрт подрал бы этих кружевных разоблачителей форм и содержаний!
В передвижном помещении с тремя дверями, призванными делить постсоветских пассажиров на группы, все друг друга нехотя поддерживали силой мышц по принципу принудительной благотворительности. Водила раз за разом резко становился на педаль тормоза, словно желая случить попутчиков над путём, незнакомцев в вынужденном уюте. Однако реформаторское торможение утрамбовывало негативы, смешивая их в энергию взаимных проклятий, высказываемых со скрежетом. Тем не менее связующая плотность выдавливала вместе с экстремистскими мыслями ещё и экстремальные, а те, пропахивая знакомыми дезодорированными феромонами, заставляли влюбляться в ближнего своего, стоящего где-то там… Минкульт предупреждает: тактильные контакты в транспорте – нетактичны!
Потный талончик оказался предметом эстафеты этикета. Он не хотел попасть в зубы компостера, но попал и уже дырявым стал ждать скорого комкания, падения и забвения. Контролёры – это грибок, от него можно защититься антибиотиками законопослушности или иммунитетом внимательности. Карманники – это грипп, им можно только тяжело переболеть, но бульбаши вызывали у него аппетит невероятно редко в силу неконвертируемости их денежных организмов.
Диалектические законы (в отличие, например, от государственных) плохо поддаются нарушению, а потому первый из них уже давно узурпировал троллейбусное нутро, опираясь на помощь как Наглости, так и Воспитанности. Квадратные метры общественной жилплощади предназначались для двух разных типов существования пассажира в пространстве. В итоге на территории сидячих мест образовались анклавы свободного дыхания, подпираемые столпотворением на грани кислородного голодания. Сбоку от усевшихся млела и колыхалась сухая волна, повально окутанная кожзаменителем. Она сдерживалась дамбой НЕЛЬЗЯ, но всё же затапливала зажатым недовольством биополя сидящих. Это обещало привести к гибели и без того жалкого урожая уважения.
Студент Жора – типичный адепт своего внутреннего мира – был встроен в одежду из местного материала, чьи цвета патриотично противоречили светофорным, а тем паче радужным. При этом выглядел парень, как собранный кубик Рубика в ауре мужественной свежести. Будучи прописанным в районе, где начинался маршрут троллейбуса, молодец в нём всегда сидел, с каждой остановкой чувствуя неудобство, которое нарастало вместе с пополнением… Уступить – не уступить? Уступить – не уступить? Уступить – не уступить? На этих качелях студент умудрялся доезжать до самого универа. Моральный аттракцион являлся для него своеобразной разминкой перед соревнованиями в лицемерии. Пребывая в состоянии привилегированного изгоя, Жора стыдливо ломал спортивную осанку, тщетно пытаясь погрузиться в трясину уюта, созданного мягким и тёплым сиденьем. Смирившись с непотопляемостью, парень, как обычно, принялся перетасовывать буквы своего имени. При раскладе получалась то «рожа», то «ржа», то даже «жопа», но ничего героического сродни «Георгию» не выпадало.
За аквариумным стеклом стал проплывать финишный пейзаж, и студент озаботился предстоящими родами троллейбуса. Жора вот-вот должен был появиться на свет в районе университета, а потому опасался позднего рождения, обещанного плотностью пассажиров. О «вы выходите?» не могло быть и взгляда.
– Университет… – вяло прохаркал водила.
Пунктуальность спортсмена переборола робость, и он, раздвинув мясистые кулисы, висящие на поручне, отчаянно влез в толпу, как пубертатный пенис в самодельную вагину. Цепляясь за цыканье всем своим существованием, Жора-крот пробрался к дверям сквозь животворный состав терпеливого белорусского народа и, подталкиваемый собратьями по выходу, выбежал на небо. Парень всегда мечтал хотя бы доползти до него или, на худой конец, дожить, а тут такое!..
Идти по небу – это всё ровно, что идти по глазам, а потому белорус прямо на ходу пытался интуитивно освоить левитацию. Оставляя на голубизне слякотные следы, он аккуратно косолапил по указке растерянного компаса наития, двигался с чувством возвышенного одиночества не куда-то, а прочь.
Откуда ни возьмись, то есть из вполне конкретного небытия, орава укоренённых в синеве цветов набросилась на Жору, изрыгая ртами бутонов ароматную какофонию. Клумба – наглядный пример борьбы с расовой дискриминацией. Человечество, создавай побольше цветников!
Василёк: Юра!
Гладиолус: Георгий!
Орхидея: Георг!
Калла: Джордж!
Роза: Жорж!
Лилия: Жужжание!
Настурция: Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж!..
Тюльпан: Даже не знаю, что ещё придумать!
Жора: А ты пидар, что ль?
Тюльпан: Не понял…
Жора: Ну-у, ты мужеложник?
Тюльпан: Теперь особенно не понял…
Жора: Блин, ну ты гей голландский?!
Тюльпан: (вяло) Я – женщина мужского рода.
Жора: А-а!.. Извините… Блин, хоть бы не покраснеть…
Тюльпан: Я по сути пан, обёрнутый в тюль, в повсеместную вуаль. Твоим предкам знакомо панство. Да и тебе. С вами иначе нельзя. Покладистость привлекает поклажу. Я – Пан! А вы – быдло.
Жаль, что патриотизм так мужеподобен. Это не позволяет ему расправляться с супостатками, пусть и мужского рода.
Гладиолус: А у меня глад. Я гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, гляжу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, глажу, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, сглаживаю, пока не сровняю!
Уже округлый Жора незаметно оказался на зыбучих небесах медитации.
Орхидея: Так вот, «орхи» по-белорусски «архi», «i» незаметно меняем на «и», получаем «архи». Итого: архидея, то есть я – сверхбогиня!
Калла: А я не воняю!
Роза: А ко мне не приставляйте букву «п», а то «р» выпадает.
Лилия: Брюс Ли + Брендон Ли…
Жора: Блин, проще умереть, чем слушать это…
Лилия: Проще умереть – аббревиатура ПУ. Итак: ли + ли + пу + я…
Жора: Ты?
Лилия: Да, ты! И наконец: ли + ли + пу + ты = лилипуты.
Жора: А при чём тут лилипуты?
Лилия: В этом-то и проблема! Никто не знает, как правильно поступать с тем, что ни при чём!
Жора: Может, стоит сделать так, чтобы оно было при делах?
Лилия: Как?!
Жора: Ну-у, например, заняться им, и оно само станет нашим делом.
Лилия: (брезгливо) Займись…
Жора: Запросто! Лилипуты – это путы Лили. Лили нужно освободить!
Лилия: А я убираю в этом имени заглавную букву! Имею право!
Жора: Или-или… Или-или… Или-или… Или-или…
Настурция: Ладно, не зацикливайся! Давай лучше уберём нас, и останется Турция)))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))))
Жора: (внезапно) А кто вас тут поливает? И где пчёлы?
Воцарилось какое-то решающее молчание.
Жора: (усиленно улыбаясь) О-о-о-о-о! А не бесы ли вы, ряженые в логику?
Цветы: (хором) С чего ты взял, сыщик?
Жора: А у вас вон гладиолус ухает.
Цветы: Ну и что? Это обычно для прострации.
Жора: Так я – в про-стра-ци-и?..
Цветы: А то!
Студент тщетно пытался поймать на мушку ума своё бунтующее состояние, но оно раз за разом выбегало из кадра оптического прицела. Операторская работа была ни к чёрту.
Жора: Брр… брр… брр… Благоухаете вы чудесно, а слова ваши смертью смердят.
Цветы: …
Жора: «По плодам их узнаете их», – говорил Христос. «Противостаньте дьяволу, и убежит от вас», – говорил Иаков.
Цветы: Пад-ла пра-во-слав-на-я…
Цветы превратились в цвета, ощерились и пожрали друг друга. Остался один молчаливый василёк. Жора сунул земляка в карман и пошёл по подножному небу к ближайшему облаку. Хотелось чего-то однотонного, без сравнения, чего-то наощупь. Избыток голубизны ведёт к гомофобии, особенно если у тебя не голубая кровь. Да и хватит засорять эфир!
Сплошная бель вплотную – лишила парня права на глазомер, ибо любое расстояние было заполнено непроглядностью. «Та же ночь, только выцвела», – подумал чел и обесточил очи. Глазные яблоки, заживо погребённые под веками, вглядывались в пятноподобные колеры, которые сменялись и смешивались с калейдоскопической скоростью и хаотической стройностью. Молодому вниманию удалось переманить на свою сторону благородные цвета, и перебежчики, впадая друг в друга, живо сформировали философскую фигуру alma mater.
Тело у кормилицы было бабье, а голова напоминала современную национальную библиотеку Республики Беларусь. «Интеллектуальность, основанная на интимности, ведёт к инфернальности. Лучше не связываться с наслаждением, а то потом не отцепишься», – повторял студент, защищаясь от субфебрильного соблазна. Женщина сидела спросонья под сенью горячего балдахина поводом к вуайеризму и по-матерински гладила свои коленки, погремушничая конфетами кайфа. Чётко работал карамельный калейдоскоп её мимики, щедро смазанный внутренними слезами, однако жалостливость парня страдала дальтонизмом. Сердце женщины «стучало» на гостя Богу. Под регулярное «гы-гы» заворожённости нега голой загадки сделала из Жоры обжору, падкого на деликатесы эврики. Молодец нахально растолкал близнецов и нырнул нутрией в нутро, откуда доносилось трубное: «Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus!..»
Провалившись в аудиторию, студент огульно поприветствовал сокурсников небрежным жестом. Плоская голова ладони словно вскинула чёлку, отчего к движению этому прилипло что-то хайгитлеровское. Белорус тут же выбежал из помещения и зашёл заново обычным свойским хамом, не поздоровавшись ни с кем, даже с собственным «Я», оставленным на выходные в аудитории для освоения общественного одиночества. Никто не заметил ни входа, ни выхода, ни выходки. В разрушительном окружении коллективного присутствия Жора устроился возле окна и стал ждать статического путешествия по гуманитарным областям знаний, путешествия с периодическими остановками на перекуры. Не каждый день на долю спасительного любопытства выпадает подряд две пары по гісторыі Беларусі. Однако препода-водителя в ауди-тории покуда не предвиделось.
Вообще-то, Жора любил блуждать только в будущем. Пока оно не пришло, Авось может как угодно хозяйничать в нём. Один недостаток: наощупь далеко не зайдёшь. Прошлое же являлось для парня доказательной базой чужих побед и собственных поражений, поэтому он беспощадно его забывал. То ли дело история! В настоящем предков приятно прятаться от настоящего современников; от жизни, от этого долгого отказа. Жора схватил за крыло очередную суицидальную мысль, та стала трепыхаться и клевать парня в сухожилия запястья. «Ни разу не умирал и не собираюсь…» – бодрился он.
Коллективизм есть латентная форма индивидуализма. Лидеры ватаги всегда есть пример независимости, прикрываемой якобы общими решениями. И адепты кулацким образом оберегают закрома своей психики от прожорливой самостоятельности. Множество – идеальная почва для единоличного. В одиночестве же единоличник только и делает, что реставрирует прошлое и организовывает коммуны из переделанных воспоминаний. Зачастую другой интересен лишь в ипостаси отверженного, а распростёртые объятия растапливают в нём мелкобуржуазную заурядность. Студенты – это элементы какой-то гипотетической оргии, элементы, задрапированные стыдом в тесные перечни предпочтений. Подавление полового восстания приводит к восстанию полевому! Увядшая эрекция провоцирует расцвет революции! Впрочем, нашу зубровую невозмутимость не раздразнишь красной тряпкой, разве что шпагами, но их в стране не куют. На самом деле, бес-стыдство – враг уединённости, ибо оно всегда нуждается в очевидце: реальном, зазеркальном, изображённом или воображённом.
Всё вышеперечисленное есть суть суеты сует. И эта сука всё время смеётся, даже сейчас, даже с меня, даже с вас, даже с нас. Слышите? А?
Аудитория напоминала привал молодёжи, решившей отдохнуть от отдыха. Голосовой разнобой поднимался к потолку и уже там формовал вокализ жизни, вокализ, не превращённый цензурой молчания в кукареку. Комнатных пешеходов прибивало то к одному острову стола, то к другому, но всех без исключения рано или поздно заносило в местный Бермудский треугольник, втиснутый в букву А из имени Артём. Треугольник этот зиждился на трёх китах: медвежья непредсказуемость, обезоруживающее добродушие и возвышающий интеллект. Гипнотический гибрид для жертвенного девичества! Студент Артём (он же Арт) метко бросался в наследниц Евы избыточным обаянием, словно глазированными снежками, начинёнными битым стеклом. При девушках гомельчанин постоянно пребывал в какой-то неестественной ипостаси, но на местном уровне она воспринималась, как неподражаемый голливудский пафос. Ноздри у парня всегда были готовы ко вдоху. Жизнелюб обладал смуглыми руками в ослепительно белых манжетах. Этот броский контраст подстрекал женский пол к инстинктивно-интенсивному действию, а потому рукава чистоплюя постоянно были засучены сучками аж до самых щиколоток. «Слава Богу в фантазиях… – с облегчением думал Жора. – Шалите, девушки, властвуйте, ведь всё это лишь прелюдия к поклонению… Господи, как же я хочу не хотеть…»
Игнорировать Артёма можно было только нарочно. У Шавловской сердце располагалось в голове, поэтому она часто жаловалась на мигрень… я надеюсь. Навигатор студентки работал скверно, но не смертельно. Девушка как села плотно обджинсованной кормой на мель чужого стула, так и оставалась на ней, не рискуя попасть в центр роковой геометрической фигуры с фатой-морганой, тем более, она там уже бывала, и не раз, а по слухам – даже испытывала к Арту безответную ненависть. Шавловская давно и революционно забаррикадировалась льдинами, однако блокировали они не вход, а выход, и стоило только подышать или помочиться на опорную глыбу, как тебя накрывал поток жертвенного унижения. Где именно находился основной обломок льда? Ясное дело – внизу по центру. Шавловская являлась самой некрасивой девушкой на планете, а судя по уфологическим фотографиям, – и за её пределами. Уродство категорически перевесило гордыню, точнее высокомерную скромность, и та оказалась наверху, заняв место сострадательно-строгого Бога. Не то чтобы бес имел в непропорциональной плоти постоянное место жительства, но хаза у него там явно была. Чёрт девичьей гордыни раз за разом вызывал Жору на дуэль, на слабо, на садизм. Это льстило молодцу, ибо давало тщетный шанс одолеть самого Вельзевула! Но как «опустить» сатану, не задев его живого жилья, заложницу? Сказать Шавловской: «Ты – красива!»? Нет, это будет ложью, играющей на стороне демона. Да, в Жоре водилось много демонических диверсантов.
Провинциал Димон с увядшими углами ворота рубашки отскакивал от всех углов условного биллиардного стола. Посылаемый киксами навязчивости, хлопец никак не мог попасть в какую-нибудь лузу компании, сеть, и без него переполненную шарами и шариками. Быть может, Димону не хватало траектории такта или змеиной пронырливости, но Жора считал, что ему недостаёт статики достоинства. По неподтвердившимся слухам провинциал грезил наказать какую-то ебливую фифу из параллельного курса… или мира за то, что та не переступила через свою физиологию, которая переступила через Димона, внука ветерана, сражавшегося с фашистами; переступила и этим спровоцировала сомнение Димитрия в высоте его фундаментальных святынь. Гордячка обвинялась в реваншистском пособничестве оккупантам. Убойная логика! Как говорится: раньше он её ждал, а теперь поджидает. По всё тем же неподтвердившимся слухам Артём, проведав о несбыточной мечте друга и его тщетных попытках понравиться телесному бесу спесивицы, посоветовал сказать мимоходом фифе: «У тебя сзади красное пятно». Арт пояснил, что данная фраза никогда не оставляет девушек равнодушными, в отличие от фразы «я тебя люблю», и пророчески добавил: «Прикоснись, чтобы отпрянуть». Провинциал последовал совету опытного урбаниста. Волшебный оборот речи подействовал на гордячку, как свист падающей бомбы, девушка покраснела, запаниковала, куда-то побежала, и спесь сошла с неё, словно немецкий бронепоезд с партизанских рельсов. Вместе с высокомерием навернулся и всякий интерес к ней. На Димона отчаянно нагрянуло равнодушие, и он повадился страдать уже от него, от этого пожизненного разрыва, грозящего перенестись и на тот свет. Уважаемые гордячки, никогда не ведитесь на вышеуказанную уловку! Если, конечно, она является таковой…
Хорохорился курсовой костёр, кастрированный окружным морем реальности. Жора был всего лишь парой точек над буквой «ё» в слове «костёр». Холодное пламя – души в себе не чаяло… не чаяло… не чаяло… нечаев… Вдруг по воле отчаянного вдохновения парень встал со своего места, жирафом прошёл сквозь дебри безразличия и осанисто уселся за преподавательский стол. К сожалению, от перемены ракурса сумма морального ущерба не изменилась. И только Димон демонически отдал самозванцу честь…
– Так, а это что такое?.. Брысь! – согнала лжеучителя вошедшая преподавательница в неподъёмной юбке, понижающей уровень тестостерона.
Все встали, как эрегированные. Ей-богу, единство из-под палки – разобщает.
– Здравствуйте, садитесь, – неосознанно произнесла наставница, словно эту фразу помнил только язык, зазубривший необходимые для неё движения. – Та-а-а-а-а-к, что тут у нас се-год-ня за те-ма… Это ж на-до… да-же стул не наг-рел…
Жора сразу уразумел – сегодня эта гид скорее гидра, а потому человеческой экскурсии не получится. Нет, парень, конечно, занимался греко-римской борьбой и весьма успешно, но силою Геракла не обладал, ибо не был язычником. Студент решил устроить самому себе факультативное путешествие по всем ключевым областям белорусской истории, героическое путешествие верхом на белом коне, и если не на Пегасе, то на каком-нибудь Буцефале. Вооружившись рифмоплёткой, Георгий отправился в прозаический путь по генетической памяти.
Верую, Господи!, помоги моему неверию… Но-о! Но-о! Поехали! Цоб-цобе! Цоб-цобе! Цму! Цму! Цму! Она – как пузо без бандажного корсета; черновиками света белого заставлена: сырое – подано, готовое – исправлено. До тошноты не закружись башка-планета!, а то с орбиты упадёшь до нашей эры, как яркость с нимба Азазеля по Еноху. Земля – задолго до космической карьеры. Круги наматывает старая потроху. Эдем де-факто. Века каменная парта для человечества. Лишь «бе» и «ме» в округе – согласно дням атеистического старта, где междометия – прапредки аз и буки. Тут первозданность звероватая простором без перспективы на приют пугает люто. Незрелый воздух и ухание, в котором – намёк прозрачный и добыче, и кому-то. Природа смотрит отовсюду, как дикарка, пока не зная синтетического фаллоса. Она – отдушина для «Гринписа». Нахалка ещё отведает ракет, стригущих налысо! Natura дышит то ли цирком… то ль берлогой… следит ли цепко, словно хищник перед прыгом?.. Для этих мыслей разум стал бы недотрогой, когда бы был он тут, пусть даже и со сдвигом. Здесь безопасна лишь трухлявая коряга. Здесь не бывает ни воров, ни душегубов, бо нет ни кодекса, ни чести, только тяга. Леса тут без запретных зон и лесорубов. Деревья те прошли б любую медкомиссию, – лишь кое-где перебинтованные снегом. (Во все века демографическую миссию лес выполняет, дабы мог предаться негам и бомж, и босс на пикнике, и бард в походе). Костёр – в истерике. Смердит палёной помесью слона и зубра. Все одеты по погоде – в иммунитет, не побеждаемый и осенью, да в шкуру, снятую с плеча съестного хищника. Тут непонятно, кто враги, а кто коллеги. Для их отличия не хватит и отличника. (Такой естественный отбор в ХХ веке примерно выглядел бы так: кафе, гарсонки, ты – за столом, в руках – меню на полстраницы, а тама – фирменное блюдо из печёнки твоей, и ты – сидишь реально бледнолицый, приготовляется всё прямо при заказчике). Бруталы точат гарпуны, а бабы греют собою чад али чертей. При их образчике любые мягкие сравнения грубеют. Вон в жанре ню самец ваяет статуэтки. Меж ним и «дамой» – переглядки, переглядки… Неутеплённое подобие кокетки должно подбить грудастый подлинник на блядки. Так art-подарок пара ног кривых доставила оригиналу, и щербатая улыбка произвела алаверды и не лукавила. Приятно стало подмастерью, но не шибко…
Таясь от власти вожака, а не позора, за валуном глухим рычат на четвереньках изобразитель и натурщица. Умора… Разврата нет!, хоть речь о недочеловеках. Девица, судя по всему, без маникюра, бо землю рвёт как будто цапками на даче. Порнографическая, блин, миниатюра! И ко греху софиты звёзд ещё впридачу! (Зазноба данная в оргазменных гримасах – пример ручного человека, явный признак непостоянства человечности, в лампасах будь то она, в зверинах шкурах или в ризах). И, обрамлённое последней нотой стона, «гэ» фрикативное из девичьего жерла так стартовало к ореолу Ориона, что для оценки этой прыти – нету перла. По-волчьи вытянувши выю к лунным далям, жена обмякла… снег ошпарила румянцем… В их языке не разобраться даже с Далем, той паре фору даст и второгодник с ранцем. Осеменитель, обессилив от пассажа, уткнулся мордой в белых предков стекловаты, в затылок будущей роженицы, она же – мать-героиня без пособий и награды. Лежит он панцирем на ней и в темень гущи волосяной глядит, жуя колтун прежёсткий. В вонючих зарослях миниатюрной пущи кобель учуял недогрызенные костки; на всякий случай, поразмыслил еле-еле, махнул рукой лапообразной, и без гида он по лианам седины локальной к цели добрался с ловкостью Тарзана-инвалида. (Наверняка пороги долгого пра-прá-пра… геном гимнаста выбить полностью из крови дриопитека не успели, и та яро достигла вен неандертальца поневоле). Что за пейзажи?.. Водопады… влажно… душно… песок похожий на раскрошенные кексы… Наш странник шкуру скинул, то, что тут не нужно. Слюна сочится по инерции. Рефлексы!
В мороке дум проголодавшаяся глыба эмаль зубную о мясистую ребрину трёт до оскомины, но нет стереотипа во вкусе рвотном, и едок блюёт на спину какой-то штуки яркой. Опосля побега харчей из мягких стен желудка, что есть мочи, дикарь протёр чудной осколок, где калекой в углу ютилась надпись «Cook» – узор, короче. Две буквы «о» – как гимнастические кольца. Пришелец (ню) на них повис крестоподобно и без гвоздей примерил образ Богомольца, преобразившись непохоже, но подробно. Углы в подмышках тех – не 90°, а что по Цельсию – неясно даже ртути. Примерка якобывая Христова статуса и на Гавайях не обходится без жути… Аборигены дикаря дырявят копьями… Как возвышает их пред ним приём сравнения. И дикий дух из тела вылетает с воплями! Он попадает в эру, что – без исчисления. Там не бывает ледникового периода, нет промежутка или целого с границами. Там нету глав, кругом одно главенство Вывода, не спорит возраст ни с полётами, ни с лицами. А вот и агнец многоокий лёг у пыра и пышет шерстью, так похожею на терпкий триумф завитых лепестков иль стружку с сыра. Но взгляд примата стал таким до боли цепким…
Сегодня, бляха, время стрелками изранено аж до костей! Кукушка хуже попугая! На мушках пальцев указательных отчаянно неандерталец наш, людей, ментов пугая, в причёски тыкался гримасой, да что толку, – на умилительный затылок не наткнулся. А после в чью-то лакированную холку залез он по уши и сразу задохнулся…
Дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь!
Звонок на перерыв окропил путешественника звуковыми брызгами. Спросонку он вышел из себя, а потом – и из аудитории. На коридоре Жора вольготно потянулся от ноля до нашей эры и зевнул, издав первобытный стон.
– О! Тебе бы танки ворочать! – с усилием резюмировал зевоту возникший военрук.
– Драсьте… – взбодрился парень, нащупывая языком его правильное отчество.
Всегда опрятный, подтянутый и плотный, как мускул, старик в рубашке защитного цвета выглядел так, словно он только что подписал акт о безоговорочной капитуляции.
– Здароу. А де Тёмка?
– Там.
– Кликай.
Жора по-солдатски подскочил к двери.
– Арт! Арт!! Артобстрел!!!
– Ну чо ты орёшь? – нехотя отвлёкся Артём от бабьей беседы.
– Там этот… дед зовёт тебя.
– Мой? Он что, воскрес?
– Блин, да военрук тиа зовёт!
– За каким дулом мне к нему пертись?
– А я шо, знаю?
Протараторив весь свой матерный запас слов и одолжив кое-что у Димона, Артём с видом военнопленного пошаркал в коридор. Даже в экстремальных ситуациях некая наследственная умиротворённость поддерживала парня и его потенцию.
– Рядовой Арт прибыл! Готов к труду и обороне дипломной работы! – отдал честь шутник.
– А ты думаешь, доучисся до неё?
– Типун вам на язык, товарищ главнокомандующий!
– Ладно, вольно, – кое-как улыбнулся старик. – Вот что, хлопцы… Ко мне по поводу вас человек из военкомата сёдня придёт… так вы это… подойдите часам к двенадцати ко мне… Как раз на большом перерыве…
– Дык а что случилось?.. – удивился Жора.
– Да ничего… просто поговорить о чём-то хочет… – выцедил из языка военрук.
– О любви? – возвышенно спросил Артём.
– Вряд ли… – невольно признался старик.
– Но учтите: в армию с университетской скамьи я пойду только добровольцем! – продолжал шутковать Артём. – Воля у меня уже есть, осталось дождаться доброты.
– Хлопцы, тока ж вы обязательно придите… Слышьте?..
– Да придём, придём! Шо нам… – по-внучьи успокоил деда Жора.
– Конечно, придём. Призыв есть призыв, – с сериальной проникновенностью произнёс Артём.
– Ладно… я тада сам за вами зайду… – подытожил военрук и быстро ушёл.
Его уход был похож на отступление, если не сказать, бегство.
– Меня, наэрно, вызывают по поводу приписного удостоверения… – почему-то стал оправдываться Жора. – Я ж его потерял… и теперь у меня дубликат… На нём так и написано – ДУБЛИКАТ…
Артём неожиданно обнял горемыку и на слезе произнёс: – Спасибо, друг. Это самая важная информация в моей жизни. Я никогда её не забуду. Прощай.
– Да блин… хм-хм… да подожди ты… хм-хм-хм… А тебя зачем туда позвали?
– Жорик, мне плевать на это даже больше, чем тебе…
Дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь-дрзынь!
Височны кольца обнуляют безразличие, для наготы съедобна бронза с волосами. Пока отсутствие тучнее, чем наличие. Тут нам язычники ответили б: «А сами?!.» Основы ветеринарии знает Велес. Сварог – синоптик хоть куды! Перун – тем паче! Бунтует в сердце-бурдюке кровь… будто херес, пьянит… Эх, пай бы здесь – для понта али дачи! Земля по-дат-ли-ва, как девка крепостная… Азы Отчизны изучаю я оз-но-бом… Примерно в это время сéдмица страстная могла б пройтись по оскоромленным утробам. Я отдал слёзы, облучённые в Чечерске, на всесожжение, и пара кропель мутных горела с гордостью, мечтавшей о черкеске! Пылала влага православно! Сроков судных никто из капель не признал! Археобрюхо, земля беременна останками, и ора не даст ни выкидыш, ни бабка-повитуха. Сеченье кесарево сделают нескоро… (Самокопатель чёрный я, самоучитель, я препарирую историю в геноме моих сомнений… Живодёр или целитель? Пока бойкот не объявило хромосоме ядро стремления к познанию, покуда душе бойкот не объявила плоть на рельсах, пока в притоне не отрёкся от сосуда ром в пользу рта, пока обрезанные пейсы не вплетены в лобок блудницы Вавилона, я буду рыть себя лопаткой под лопаткой! Когда же лопасть раскромсает чьё-то лоно или сотрётся до предплечья рукоятка, или начнётся черноземье невесомости, я отступлюсь, сочтя себя разгадкой бездны, где тайна тоже озадачена до плотности стихией тихою в дыхании невесты… моей?). Потомки ляховатого Радима! Пересидеть юдоль в засаде не удастся! Ушами надранными нравственность любима! И сотрясёнными мозгами! Надо клясться?.. Смотрите-ка… из-под исподнего Рогнеды уж Красно Солнышко восходит уголовное… И Хвост у Солнца – впереди (мечта кометы)… Распространяется война междоутробная… На мушку взять разгорячённое светило непросто даже при наличии двустволки… Пока Владимир помышляет, как Аттила, а значит, к нам на лошадях прискачут волки… И дал же чёрт нам эту дочку Рогволода! Сказала б: «Вова… так и так… ты мне не любый…» Так нет же, маткой попрекнула! Воевода мне, падла, выбил «накрахмаленные» жубы… Тьфу!.. Ё-моё!.. До сплава идолов по Сожу, кажись, ещё четыре года, а пока что я крест нательный себе за спину заброшу… швырну единожды, а может, даже дважды… а то распятью будет не на чем повиснуть… и тень посмертная цепочку не удержит… СЕКУНДОМЕР мне повелел в щербину свиснуть, каб этот тайм остановить… кровавый скрежет… Шс… Шсиу… Шсиу!.. Шси-и-и-у-у-у!..
В эпохальном перерыве Жора недоумевал: то ли будущее опрокинулось назад? то ли прошлое занесло вперёд? Однако больше всего его волновали не пьяные выходки вестибулярного аппарата времён, а вневременной вопрос: «Неужели у меня когда-нибудь будет невеста, невеста с высокой глубиной?»
Немига – выпивка со льдом. Язык примёрзнет к формулировке Н2О из белорусла; как по окопу, по нему река елозит и просит слова, будто вылитое сусло в неё – источник красноречья. Из траншеи головы волн по воле вьюг не вылезают, бо воля слабая и водяные шеи. «Эй, тётя доблая, меня тут обизают!» – ребёнок-рыбка бы наябедничал совести русалки с миной от застуженных придатков. Где ночь полярная в глубинах водной полости, одно сияние чешуйчатое сладко, всё остальное в водоёме – присно пресно. Река ползёт с моею мыслью параллельно, в пути обмениваясь чем-то интересным.
Та – от природы дезертир, та – от теченья. Вода седая – это снег. В дружине нашей, где силуэты по колено покалечил нам рослый уровень хладолюбивой каши, смешно рассчитывать на ангельское вече… Избыток белого – предлог для пляжа, Гарлема, соблазн упрямый для чернил или для крови. Намалевать бы на пробеле белом анима… ционный фильм – орава глюков наготове. Клюющий капсюли курок перед чеканом большой имел бы гандикап в погоне (сжальтесь!) за вдов количеством и за тугим арканом для демографии «плодитесь, размножайтесь». В разы уменьшилось бы люда поголовье. (Шустрей свинца – предохранительна резина). Где огнестрел, а где сие средневековье!, но луку явно не хватает магазина. Куда спокойнее мне было бы с берданкой, но кузней брезгует губительная эврика… Меж лицевою стороною и изнанкой сугроба лягу я… Холера для холерика… Окоченею, точно палочка в мороженом, а на Суде Святом сошлюсь на ам-не-зи-ю… Предвижу!: парень с перспективою стреноженной осуществляет типуна анестезию, обмылком лакомым закусывая слюни, чья родословная – от приторного пота соседской девы: отравилась накануне жиделью прикомандированного плода. Отшитый парубок уже прикрылся веками, с причмоком банные обгладывая позы. Физиология глумится над лелеками, пока язык не долизался до занозы…
Какая странная весна в средневековье. Дарить бы Розу Люксембург девицам красным, а тут те на!: снежки лепите на здоровье и во врагов метайте залпом али частно. Мне снаряжение – как будто бы вериги… И снег рыжеет от мочи под сапогами… Эх, на кольчугу бы плеснуть чуть-чуть Немиги, каб заржаветь к чертям со всеми потрохами! Чего стоим в плену циститов, простатитов?! А, кроме гибельных, тут нет других уколов! Ну ладно я… бесплоден я… А вам бандиты не помешали бы для будущих походов! И где задира Чародей, Рогнеды правнук?! В того ли тура Брячиславич обратился?! Жаль, что Судьбинушка не принимает ставок, а то бы жизнь свою поставить я решился на перамогу Ярославичей, каб выигрыш мне возместил потерю ставки хоть частично… Обогащаешься в былом – считай, что тибришь… Предвидеть собственное прошлое – цинично… «У ра-а-а-а-а-а-ай!!!» Минуя таянье, в ускоренном режиме приливы массы низкорослой дамбу думы прорвали с тылу моего!.. (А при нажиме спина мурашек увеличивает сумму до права зваться батальоном и высоты крутых лопаток штурмовать, и по загривку взбежать, и скальпом овладеть, лишить свободы дот костяной во вшивой кожаной обшивке). Меня толкают, как живую легковушку, забуксовавшую в ХI веке… Хотя бы дайте выпить фронтовую кружку!.. Ну никакой заботы ни о человеке, ни о правах его (согласно декларации когда-то принятой ООН в подмогу Богу)… Меня тут мнут, как член во время мастурбации… вот-вот и выблюю на чью-нибудь острогу… а та войдёт кому-то в брюхо, и частицы моей… Короче, даже рвоту под конвоем тут этапируют в темницу из темницы… Дождался боя я… дожить бы мне до воя… Вен содержимое железом пахнет крепко, хотя вбивается начинка только в память… На запах родственный идёт вслепую метко в крови согреться остриё, сосуды грабить… Бум! Не в щит ли врезался я куполом шелома?.. Попал в аварию без транспорта… «Гаишник» меня дубинкой добивает… Но приёма из самбо русского не знает шаромыжник… Туше!.. Но этого не хватит для триумфа… Губу лежачему я рву по направлению к скуле и далее, как кожуру с грейпфрута, и кровь мне брызгает в глаза назло прозрению… Потом разрыв я этот не загранулирую… само Безумие беднягу покалечило… Кляну страну!.. Я Совесть так дефибриллирую, каб хоть она меня сейчас очеловечила… Стян-н-н-нуло профиль мой… (Я будущее вспомнил… там, над лицом построив арку из ладоней, стекло, дыханием растопленное, пролил я на бутоны убегающих бегоний… Я за возлюбленной подглядывал от альфы, когда заочное свидание в разгаре, повсюду наэлектризованные арфы искрят, мечтая стать плотиной Ниагаре… Она, румянцем впопыхах накрасив губы и расчесавшись буквой «щ» из слова «щедрость», из дома выбежала в сад моей запазухи… Такая вот была награда мне за вредность от недалёкого диагноза… Бездетность все рамы в доме застеклила зеркалами…) Жуда!.. Я в ок-на те гля-жу… По-щё-чин мест-ность: от слов до у-ха про-ле-га-ет ост-ров шра-ма…
В контрасте красок кровь и снег творят слияние, меняясь градусами… В поле – монополия… Плохая свёртываемость… А заживание есть разложение уже… Тут белокровия гектаров пара испаряться не торопится… А с боевых высот летального тарана напоминает флаг Японии околица, стяг, намалёванный ногою великана… (Варьянт: последние страницы главной Книги, из ЧАШИ капля гравитационной волею упала кляксою кровавой у Немиги, и Гибель там отвоевала автономию). Я бултыхаюсь в оргии эритроцитов… Как суверенные пропеллеры летают здесь плюсы резусов… А эти бумеранги (они же минусы) возврат свой отрицают… Штрихи изогнуты… изгиб – залог полёта… Как много жизни выдаёт неровность почерка подстать кривой кардиограмме у кого-то… Не отличает мой Авось тире от прочерка… И сам с собою я аукаюсь успешно!.. Но нет конца следам хромого следопыта… Тупик в развитии… А вводное «конечно» теперь швейцар у своего второго смысла…
Наполовину найдясь в аудитории, Жора озаботился своей предстоящей бездетностью, которая сулила разве что размножение личности.
Семь дней закрыты окна в доме, но не в компе. Она пытается кричать из чёрных списков. Где в отношениях комфортно только помпе, там есть нагрузка для межпозвоночных дисков. Нема нужды вести учёт однообразия – нема за что цепляться цыкающей стрелке. Девичьим мозгом завоёвана Евразия! Среди искусного погано самоделке: на жизни зиждется в изгнанье, на изнанке себя самой. А тама швы любому мулят, тем паче беглой белорусской оборванке, на наготу которой очи метко щурят орда и орден Вельзевула. Раз за разом со стороны хвоста крадётся к девке кто-то закрыть глаза иль завладеть широким тазом. Та не угадывает стук своих же ботов. Затянет ноту немоты до кашля, чиха (одно бодрит: нос зажимать уже не нужно). Она без гостя – никакая повариха: и в туалете, и в инете – всё натужно. Во рту хоронит то ли кильки, то ли крики без отпевания, Шопена. По привычке помаду рдяную кладёт, считай – гвоздики. Вплоть до 03 её молчанье истерично. Дом так скукожен, что вращается с плечами. Она – яга, но только в молодости. Это вовсю роднит её с ночами, палачами, но и с полётами без крыльев и билета. Она избита выражением избитым, но вот плетями душевыми не отмечена. Вино из пор выходит с потом ядовитым, хоть ты подкладывай девицу под разведчика. Женоподобная изогнутая форма до края залита свинцом, и всё застыло. Теперь анархию тут возглавляет норма, она приказывает и – тому, что было. Яга надеется со страстью изувера – в воображении ей что-нибудь обломится, но с точки зрения груди и дальномера от вспоминания цель ближе не становится.
Стучать тут незачем – нет ни замка, ни створа. Она по воздуху на мове белорусской колотит именем, таким же как у Бога первопоследним и мужским. Озноб под блузкой посоревнуется с наждачкою за право шероховатость зачищать на мёртвом теле, оно живьём не отдаётся, а отрава – капитулировать заставит на постели иль на полу, в разливе крови глянцевитой, которой волю даст негладкий угол стула, случайно ставшего за прорвою убитой, откуда не было ни отзвука, ни гула.
– Эй, ты, хозяин!.. Дай хотя бы дозу спермы, и я ретируюсь до следующей ломки!.. Я заплету твои растрёпанные нервы!.. Иль унитаз позволь лизать по самой кромке!.. Да нет же, я не голодна, собой питаюсь!.. Ещё остались необглоданные кости!.. Я, как блокадница: пока не завоняю, могу ютиться на правах незваной гостьи!.. Потом суши меня ты и – вместо махорки кремируй!.. В мыслях не останусь, так хоть в лёгких… Давай, заделай мною дырки в поговорке: лихие молодцы не любят песен долгих! Где руки – вверх, там ноги следуют туда же!.. Не хочешь трезво – можно с бренди, или сбренди!.. Да, мой товар не нужен и на распродаже… да, я не в тренде… но пока что в севен-хенде!.. Продегустируй раззадоренные губки в ажуре шёлковом!.. Не любишь опускаться?.. Хотя бы верхнюю губу заместо юбки мне задери, бо разучилась улыбаться… Ну был же пройденный рулон… отрезок куцый, где мы с тобой – не в состоянии аффекта… Смогу! из сиськи нацедить я пару унций беспечной ночи без побочного эффекта… эффекта в виде тошноты и треска платья, ударных слов и усладительных побоев, не засвидетельствованных… бо, правда, блядь я, спокойно бегала в покои из покоев… Там, где предательство ещё и обосновано, нет места жалости, тем более прощению… Однако я не создана, а лишь срисована с тебя в убыток половому просвещению… Ты помнишь наши путешествия по бывшим… а также нынешним и будущим подругам… девичьим достопримечательностям, скрывшим себя, как снежный человек, – под блудным духом, распознаваемым по памяти и нёбом учёной похоти?.. Твои любые бабы мне стали спермовыми сёстрами, по пробам распределёнными моим лесбийским пахом промежду бёдер, утонувших в «тьфу-тьфу-тьфý-тьфу…» Однажды оба заблудились мы в блуднице… Там было всё серым серо… С такой-то сутью, без этих чёрно-белых крайностей, девице легко не сгорбиться в пути и не погрязнуть в диване чьём-то с поднимаемым сиденьем… Ей не грозит ни разгореться, ни погаснуть… Не перепутает парение с хожденьем… И нам несложно было слыть в таком офшоре ночными зодчими… Паломники с поломками, мы в нашей девушке завешивали шторы и заполняли абортивными ребёнками своими, мнимыми, приёмными пространство от head&shouldersом залеченного темени до напускного православного убранства (досталось девке по наследству)… В смрадной темени та башня вышла – дай баже… до апогея прискорбным пиком добралась кому-то впику… сама взросла, материала не жалея, без долгостроя, бо младенческому крику ни словарей, ни переводчиков не нужно… тем паче вечной немоте… Изгой для кросса, я поднималась каракатицей, натужно – одна рука была прищепкою для носа… но ты сказал: «Мы – альпинисты!», – а приказы не обсуждаются… тем более под юбкой… Потом ты рявкнул: «Запевай!»… С восьмого раза я затянула: «Незабудка, незабудка…»
Держась за скорость, не прося за выси ренту, Борей проветрил нас до самой радиации, изображая гимнастическую ленту, освободившуюся от старинной грации… Морские львы, разбухнув от густого рыка, вокруг волну пустили, как на стадионе, за скользоту болея гибельного пика, что назван именем того, кто на амвоне… Как по стремянке ты по мне поднялся выше, в небесный лаз нырнул, подпрыгнув, и оттуда меня к себе ты затянул, на признак крыши, на руку волос намотав… (Ну не паскуда?!.) И мы поплыли в жвачном аромате пара из чьих-то уст, нацеловавшихся до крови… Я поняла тогда, что всё-таки мы – пара, бо ты надел мне колокольчик, как корове… Насторожённое пространство-недотрога: куды ни глянь – повсюду возмущались струны… Такая девственная, белая дорога меня разглядывала, словно смуглы гунны… Трень-брень!, и света неразбавленного кадку в лицо плеснули одноклассники… Не вы ли суёте мне сомнамбулическую взятку, каб голоса в кармане внутреннем не выли?.. Трень-брень!, и тёплая усатая еврейка меня целует прямо в бровь… обеим колко… тату на памяти… Та тётя-телогрейка семью любила нашу долго-долго-долго… пока в жару не эмигрировала… к морю, где невозможно утопиться… Даже тётину объёмность буем объявили… Место горю есть в сочетанье «эмиграция на Родину»… Ходила шишкой в психлечебнице – Еврейкой! А окочурилась обычной санитаркой… Таким Макаром стали тётя с Моисеем антагонистами по части божьей кары… Трень-брень!, и я, где ни замка нема, ни створа, стучу по воздуху на мове белорусской любимым именем, таким же как у Бога первопоследним и мужским… Озноб под блузкой…
От струн невидимых, от громкой! дружной дрожи про-ис-хо-ди-ло сот-ря-се-ни-е прос-транс-тва… И сверху сыпались серебряные гроши… Глотая рвоту, волоклись, как после пьянства, мы в воздух треснутый… туда, откуда виды – как из разреза бледной бабы габариты… И нас весь путь сопровождало ощущение такое, как за миг до семяизвержения… Как будто двойня из пещеры после взрыва, как будто воды изо рта с зажатым носом, мы из ума вошли в объятия прорыва, прорыва в области вселенского вопроса… Он взял нас за руки сухим отцовским хватом и в тишину повёл дремотную, нагую… От света жмурились и мы, и мир, и атом… Меня, иную, заменяли на другую… На языке я неопознанном твердила: ан хадюлб ыволог адюс етисен! ыб-я аз алувезьлев алшыв жумаз дереп йонзирт! идярг йываворк анатас! идярг зи ымя! йажотчину янем и рим сачйес и онсирп!..……………………………………………………
Ударом в бок меня ты выволок оттуда, как будто из – кольца цыганской вереницы, и прокричал: «На руку глянь свою, подруга!.. Там от когтей мокрят борозды!.. Кровь сочится!.. Разлив зрачков – и нет белков!.. Да, у паяца, того, с небес, всё так и есть!.. Ша-лит те-ня-ми… Не первый раз я у него!.. И хватит сцаться!.. Мне ещё лезть туда руками и губами!.. Обратно раю путешествие в девичье: набито вакуумом или чем когтистым!.. Пойми, беспомощна загадка неприличья!.. Пасует перед ледоколом мускулистым!..» С тобою быть – как у цыганского барона красть лошадей, чтобы ускакивать от рани… Но лучше ночью светлячок, чем днём ворона… Подачки слаще недодач, а горечь – грани… То, чего не было в помине, вспоминается куда быстрей, чем то, что было мимо сердца… Моё присутствие с тобой не начинается… Я меньше «тика»… Я дитя мизерных терций…
– Ну шо ты крычыш тут?! А?! Чаго крычыш?!
– Дык я ж пра сябе…
– Шо ты тут робіш?!
– Я да цябе прыйшла…
– За якім херам?!
– А ты адгадай… Мяне ты не зможаш адгадаць… Я – не яны…
– Ты прыйшла атравіць мяне!
– А-а-а як ты… гэта самае… здагадаўся?..
– Вось гэта і ёсць сапраўдная тайна! Пайшла прэч! Драпай у рай!
– …
Кали историю сию через кисею прогнать раз несколько, а жмых скормить животным, на звонком дне получим чистую идею существования народом автономным в составе княжества великого Литовского, в суровых рамках инстинктивной конституции, субъектом страхофедерации. Тевтонского и азиатского разлива экзекуции её создатели заочные в законе, законе первом из классической механики. Не раз ушами крали рыцарские кони эхó копытное у ханов или хаников. Была в Литве у белокняжеств автономия такая, как у квартиранта; как у члена в колодце скользком, где вручную анатомия; как у ребёнка в бабе; как в гробу у тлена. Соседи сделались сиамскими друзьями (не обошлось без азиатского сравнения). Религиозный глазомер промеж князьями, казалось, был ещё до миросотворения.
Ничья прострация… и кто-то вроде Шивы шестью руками разгоняет карусели монгольских тýманов… Оно и так паршиво, а тут ещё сия напасть – на самом деле… Славянский воздух в азиатской центрифуге напрасно силится свою повысить плотность, чтоб стрелы вязли в нём, как похотливы руки в цыганских юбках, практикующих несчётность… Совсем не радужные радужки, и зенки не отличить от них в надрезах басурманов… Да как они ещё и щурят эти щелки?!. В пространстве, жаль, не предусмотрено карманов, а то бы спрятались туда, и только тени торчали б чёрными платками из кишеней… Обапол – предки-земляки, и их качает… Я, как в лесу… и он редеет и дичает… Смешно… по части косолапости монголы не уступили б и матёрым футболистам… От тетивы такие крепкие мозоли, что кровь оттуда бы не взяли без дантиста… Андрею Полоцкому – боль – лицо скривилось, когда стрела в меня вошла иглою вуду как в чей-то образ и подобие, вонзилась в пупок (бо я напёр дырявую кольчугу), вошла на чверть, могла насквозь, но позвоночник стал тупиком для ядовитой «электрички»… Да, я не баба на сносях, и мой сыночек… плод, не зачавшийся… порадовался птичке напротив слов «в роду – последняя матрёшка» в моейной генеалогической анкете… Повеселился мой Андрюшка?.. Гошка?.. Лёшка?.. Ах, эти вечные, неназванные дети… (Стрела влетела в закрома приватной памяти, упала к деду моему на стол обеденный. Да и не то, чтоб не любил он остро амати, а просто блюдо это от дворовой вредины некстати подано, противоречит чаю. Отец отца и отчим гомельского Гуда вот-вот сойдутся мат на мат, а я скучаю по пубертатному теплу ночного чуда… Да, кстати, дед на днях вернулся из Монголии, он там осваивал железную дорогу. Где белорусы, там столица Трудоголии. Где Беларусь, там недруг с Западу, с Востоку). А почему ж я не преставился доныне?.. Условность часто подражает терапевту, внушая нам: «Откройте рты, мои родные!», – и чем навязчивее явь, тем больше блефу…
И как монгольский хула-хуп мы разогнули?.. Я не пойму… Наверно, у дружины нашей – метеоризм, её распёрло до «а хули?!.» Нам куда легче было б с Пересветом Сашей… Ватага вывалилась из лихого хвата, как из ладоней гончара начало формы, как возбужденье из раскрытого халата и как из ига консерваторов реформы… Бежим, орём… Споткнёшься – back-vocal затопчет… Но почему татары прут бок о бок с нами?.. Ох, от своих потом предатели схлопочут!.. Ну, а покуда – ямы… ямы… ямы… ямы… (иль это лунки в почве мозга не засеяны: одна – прощением, десятая – отмщением, двадцать вторая – триумфальными бассейнами, сорок четвёртая – земным обогащением… Вон та – закопана, вот эта – не раскопана, а ведь могла бы стать ртом Разума иль кратером, кричащим: «Юрочка, твоя Фортуна грёбана обзавелась каким-то неподъёмным райдером!» А вот у чёрных огородников здесь пруха: на месте лунки – рыхлый холм и без ограды… Моя тут Зрелость похоронена, по слухам… Её побег взошёл седым, как седум рядом…) Ме-ня ли-цом су-ют ту-да, где мес-то сле-ду, в зем-ле пы-та-ясь у-то-пить… пол-но у-мель-цев… Од-но спа-се-ни-е: на-сквозь про-грызть пла-не-ту и на-ды-шать-ся на ма-те-ри-ке ин-дей-цев, каб рань-ше Ку-ка стать е-дой… Да что такое?!. Земля на вкус куда отвратней губ случайных… Во рту какой-то прусский привкус… неродное, бо на зубах кровавых скрипов нет печальных…