Наталья Антонова
СБОРНИК СРЕДИННЫХ ТЕКСТОВ
МУ
Если достаточно веры, то достаточно и сомнения, которое есть сильное стремление постичь истину, а когда имеется сильное стремление постичь истину, достигается просветление.
Иан Син
Сосне учись у сосны,
Бамбуку учись у бамбука.
Басе
Однажды, разбирая в детсадовской библиотеке завалы печатной литературы, они наткнулись на весьма потрепанную книгу китайского автора Дайэ, в переводе Т. Генева. Помимо нескольких наставлений, шаг за шагом приводящих страждущего к сатори, книга содержала дзенскую притчу «Му», оказавшую неизгладимое впечатление на детские умы.
Герасим был рожден несвободным. Повитуха, принимавшая роды, даже ахнула от того, каким огромным оказался младенец, а вот дитя подобающих случаю воплей не издал. Его мотанули пару раз влево-право, удостоверились, что дышит, и положили в бамбуковую корзину отдыхать. Он оказался немым от рожденья. Конечно, в какой-то степени ему повезло, ведь его рождение по списку восьми самых безнадежных, таких как родиться в аду, или тупоумным, или в России, все же оставляло ему ничтожный шанс на освобождение уже в этой жизни. У него была необычная способность, состоявшая в том, что он думал, как дышал, и мог дышать, вместе с тем вообще не думая. Возникал лишь один вопрос: о чем думать несвободнорожденному, немому чернорабочему Герасиму, к чему мысль приложить. Не найдя ответа, Герасим стал думать ни о чем.
Надо сказать, словарный запас Герасима сформировался под влиянием следующего фактора: с раннего детства он ходил в подпасках, и родные его сердцу китайские коровы научили всегда безответного Герасима слову «нет», которое он произносил немного с придыханием «мм-у».
Он был даже хорош собой, крепкий, рослый, не в пример своим братьям и отцу, среднестатистическим китайцам. И завистливые братья отомстили Герасиму, однажды ночью навалились на него всемером и вырезали у безъязыкого на лбу два иероглифа, обозначавшие «жизнь» и «смерть». Утром, разглядев в чане с водой свое новое лицо, Герасим плюнул в воду и пока не разошлись круги снял с крюка дорожную шляпу и, уподобив жизнь свою текущей воде, отправился в странствие.
Он хотел было уже затеряться среди полей и лугов, утонуть в разнотравье, окунуться в марево невиданных цветов, но прямо на тропке у развесистого стародревнего дерева-бодхи увидел тощую, облезлую собачку. Жалкую. «Блохастая, наверное, и не без лишая», - подумал Герасим, но какой-то внутренний голос (раньше он его не слышал) сказал настойчиво: «Возьми животное да ступай по тропинке». «Му», - ласково произнес Герасим, наклонясь к собаке. Та внезапно извернулась и цап его за палец. Герасим и ухом не повел, сгреб Му, сунул ее за пазуху и пошел, пошел. И к вечеру вышел к дзенскому монастырю.
Он ходил несколько дней вокруг монастырской ограды, питаясь травой и кореньями, и когда на небо пришла новая луна, Герасима позвали к Учителю.
Коморка, в которой Учитель принимал последователей дзен, едва могла вместить больше одного человека, а Герасим, не забывайте, был огромен. Поэтому он лег на живот и пополз внутрь. Ушедшего в себя наставника дзен не удивило появление Герасима. Он подумал: «Не важно, кто и как передвигается, чтобы припасть к животворному источнику дзен: на одной ноге, на двух или на животе, важно, что некоторые уходят людьми».
Частично Герасим был уже в помещении, и дальнейшие тщетные попытки пролезть вытеснили из его одежд собачонку, которая потянулась, хрустнув одновременно всеми своими артрозными косточками, и уставилась на Учителя.
Учитель оценил ситуацию и, глядя на Герасима, спросил: «А обладает ли собака природой Будды?» Собаке пришла нужда и она помочилась. «Му», - только и нашелся что ответить Герасим, смутившийся до корней волос.
- Теперь у тебя есть свой коан, - утешил Герасима наставник дзен. - Узнай, что он означает, и тогда наверняка достигнешь просветления.
И Герасим отдал всего себя решению коана. Он днем и ночью пытался найти его значение, независимо от того, сидел или лежал, стоял или шел. Все двенадцать месяцев в году. Даже когда он одевался, кормил и выгуливал Му, сам принимал пищу и ходил в туалет, все его мысли были сосредоточены на природе Будды, собаки и му.
Прошло время. Му от хорошей заботы растолстела и залоснилась, теперь ей было лень бегать за хозяином, без устали выполнявшим самую тяжелую и грязную работу по монастырю. Иногда Герасим разглядывал жирное тело Му, спящей на припеке, и думал, прибавилось ли в ней природы Будды или стало меньше с тех пор, как он нашел ее, потрепанную жизнью, под деревом-бодхи. Ответа не приходило
Наступила шестая осень с того дня, как Герасим поселился в монастыре. Ему казалось, что все шесть лет он так и простоял на одном и том же месте, в той же самой позе, в которой получил от Учителя указания и коан. Он ни на шаг не приблизился к пониманию своей истинной природы. Может, он идиот, и напрасны все старания? Герасим плыл в лодке по замкнутому на себе водоему, под сиденьем мерзла и выражала свое недовольство Му. Герасим давно уже относился к ней, как к идее, кормил, конечно, старался развлечь, но все это сквозь призму потенциальной ее, Му, буддовости.
- А ведь скоро она умрет, - про себя вздохнул Герасим, - вон дряхлая какая. И что тогда? Совсем абстрактный коан получится. Ни тебе Будды, ни тебе собаки. Одна природа.
Он посмотрел на пса, потом вокруг себя и похолодел весь, даже зубы застучали, через мгновение его бросило в жар. Что-то медленно, но верно стало меняться в окружающем мире. На зеркальную гладь пруда упал иссохший лист дерева-бодхи, от него пошли такие круги, что лодку закачало. Герасим потерял равновесие и брякнулся в воду, он судорожно хватал руками воздух и хрипел: «Хм, хум, мм-у, м-му». Из лодки на него с любопытством смотрела Му.
- Обладаю ли я природой собаки, - услышал Герасим строгий голос самого Татхагаты, - ответь!
Герасим перестал бултыхаться и воздел руки к небесам:
- Благодарю тебя, Истинносущий, отвел нечистого.
И, просветленный, пошел ко дну.
МОЛИТВА
Иван Иванович Иванов лежал в ванне, до краев заполненной теплой мыльной водой. Давно лежал. С часу ночи. Он был очень длинный и очень худой, ему пришлось сложить раза в два свое белое тело, чтобы уместиться внутри белого чугунного корыта, давно приспособленного для полоскания нательного белья и никак иначе не использовавшегося.
Как, он до этого ни разу не мылся?! Ну, да. Иван Иванович полагал, что достаточно стирать вещи, которые носишь на себе, и стирать часто. И еще заботиться о том, чтобы было чисто у него, Иван Ивановича, во внутреннем мире (ничтожное число людей, живущих на Земле, обладают внутренним миром, ведь у большинства внутри ведется нескончаемая внутренняя война до последнего вздоха, до самой смерти, когда вся физиология вкупе с чувствами хлоп, словно мыльный пузырь). Еще меньше людей следят за чистотой внутреннего мира, время от времени освобождая его от ненужных вещей, будь то сиюминутные мысли или прошлые чудесные ли, чудовищные ли переживания.
Иван Иванович лежал с закрытыми глазами и пересматривал прошедший день, день перед Рождеством.
Снег выпал с утра на промерзшие грязные лужи, на столбы электропередач и ветви деревьев, на крыши домов, на головы случайных дворников и дворовых котов. Запах был такой, словно под снегом вдруг из земли проросли и расцвели во множестве хрупкие подснежники, пахло детьми, с шумом ввалившимися в теплую детскую с мороза. В последние мгновения предрассветных сумерек снег казался серым, но внезапно вспыхнул сияющей белизной от первых солнечных лучей, будто нашел в себе силы быть ослепительным.
Иван Иванович пил горячий кофе с молоком и видел в окно, как все происходит, как падающий снег смягчает очертания уличных предметов, сглаживает острые углы и противоречия, приводит улицу, над которой нависает дом с Иваном Ивановичем в семнадцатой квартире, пьющим сладкий горячий кофе у окна, в заснеженный тупик, в белое ничто.
Иван Иванович в спешке оделся и вышел на улицу, чтобы убедиться, что снег замел все входы и выходы, заткнул лазы и бреши во времени и пространстве, он шагнул из вонючего подъезда в открытую книгу с нечеткими видами домов и деревьев. Еще никто не загнул уголок страницы, чтобы вернуться, не обрисовал жирной линией смысл происходящего, не перечеркнул второстепенное: зимний пейзаж или диалог случайных героев. Черные птицы сидели рядком на обледенелом карнизе, готовые в любой момент сорваться вниз головой, расправить крылья и полететь.
Мы помним Ивана Ивановича с колыбели. Мы помним, как мама вела его в детский сад по осени, спустя несколько лет – в школу. Мы знаем, когда он возмужал и всех его женщин. Мы можем описать, что и где лежит в его нынешней квартире. Но мы упустили из вида и теперь никогда уже не поймем, что сделало его таким, какой он есть. Что заставит его теперь свернуть в незнакомый проулок и обнаружить следы копытец на девственно-белом снегу?
Что понуждает человека быть самим собой или притворяться, что он – это не он, а кто-то совсем другой? Что может заставить человека вообще не быть, пребывать или прозябать?
Мы не знаем.
Иван Иванович незаметно для себя свернул в коротенький проулок и остановился под березой, сникшей от тяжести выпавшего на ее долю снега. Он вдохнул морозный воздух, который сотней ледяных иголочек пронзил его изнутри. Окончательно прояснившийся взгляд Иван Ивановича упал на снежный покров, сохранивший следы крошечных копыт – пара и через промежуток времени – еще одна, будто здесь проскакала вдаль копытная птица или на задних копытах прошла небольшая кошка. Случайно он задел тонкий ствол дерева и оказался весь, как есть, в снежном коконе.
Короткий срок отведен зимнему дню, словно бабочке-однодневке. Иван Иванович добрался до дому затемно, промерзший и отчего-то совсем счастливый. Накрыл стол, как для праздника. Один, ничего что один, ничего что ни кошки, ни птицы, и некому порадоваться тому, что ты еще жив. Он прочел молитву, которой научился от матери, и, когда читал, как всегда, представил себе большую прекрасную женщину выше его, Ивана Ивановича, на голову, раскинувшую руки, чтобы сберечь его от невзгод, от лукавого одной только силой своей любви и милосердия.
Огородица, Дево, радуйся,
Благодатная Марие, Господь с Тобою;
Благословена ты в женах
и благословен плод чрева Твоего,
яко Спаса родила еси душ наших.
КШАКША-ПАРАМИТА
Каноническое небо
Инобытие.
Кшаква родился на планете Топь, зыбкой, болотистой, крошечной. Пока был маленький, сидел на кочке и раздувался пупырышками наружу, вырос, началась новая игра: затянет в трясину на юге планеты, с причмокиванием выплюнет на севере, и снова сиди на кочке, жди мимолетных насекомух. На Земле в него верили и поклонялись ему, как тотему, серо-зеленые квакши и их соседи по пищевой пирамиде, живущие этажом выше, квакри.
Он требовал жертв, и квакши приносили к изъеденному древоточцами, размокшему от первых весенних ливней с громом и молниями подобию Кшаквы сушеные крылышки крякв. Коварные квакри прямо у тотема отлавливали самую неповоротливую и толстую квакшу и тоже приносили в жертву.
Кшакша жил в удалении от дающего большой крен, громоздкого здания пищевой пирамиды. Он жил под небом, вращающим звезды и кометы, спал на земле и ел землю, старел и слеп, и забывал, что главное. Однажды к спящему Кшакше подобрались два ребенка, собиравших землянику, мальчик и девочка, названные родителями в честь бога, Кша и Ква, они разбудили старца и показали ему две сочные, пупырчатые ягоды, видом своим напомнившие Кшакше, что главное.
И Кшакша отдал Кшакве душу.
ТЕЛО ЖЕНЩИНЫ
Смотреть на собственное тело со стороны – такого мне еще не приходилось видеть. Мне казалось всегда, что душа – это главное во мне, что именно она шевелит пальцами моих рук и ног, моими мозгами, движет душевными переживаниями, которые случались со мной, душа, бывшая моим дыханием, отвечала ли она за сквозные темы и порывы? Да. Я знала, что есть душа, и не могла смириться с мыслью, что есть тело. Оно дано нам, как плот неважному пловцу, застигнутому штормом в самую бурю.
Мое тело, таким я увидела его впервые. Оно было беззащитным. Потерянным. Ненужным. Не возникало соблазна коснуться его рукой, губами. Я погладила острую коленку, не однажды разбитую в кровь, чтобы научить душу чувствовать боль и разочарование в том, что земля – не пух, бетонные ступени, ведущие вниз, лицом вниз, – не складки папиросной бумаги. Я погладила свое маленькое округлое плечо, мужчины, застигнутые врасплох любовью ко мне или другим, бОльшим, несчастьем, пытались опереться, положиться на меня, хотя бы на время удержать равновесие, пока их не отшатывало. Впервые я почувствовала, что их привлекала не моя душа, которой я была, а тело, которого нет или вот-вот не станет.
То, что я увидела, оказалось телом женщины. Оно с легкостью обращало любовь в детей, воду в молоко, мужчин в бегство. Оно было душой компании, так незамысловато я умела разместить себя в пространстве, что ко мне тянулись. Оно лежало поперек кровати на свежих простынях, живое ли, мертвое?
Кто знает о спящем теле, где его душа?
ТО САМОЕ
I
Я повсюду искала то самое. Мохнатые белые снежинки падали на землю и становились снегом. Тем самым была вода, капающая из водопроводного крана, и кровь, пульсирующая внутри меня и делающая мою кожу розовой. Зеленый сок трав, что спали глубоко под зимним покровом, верилось мне, был то же самое. Те самые разочарования после той самой надежды на лучшее, та самая любовь после того самого страха оказаться ни у дел, та самая жизнь после той самой смерти.
Крылатое насекомое ползло по оконному стеклу, желая одного – остаться незамеченным, недосягаемым для целого мира, для мириады миров. То самое была я сама.
II
Деревья живут здесь и сейчас, и поэтому прячут свои годовые кольца от посторонних взглядов. Только после смерти дерева можно узнать, что у него было прошлое и уже не будет будущего.
ГОРЕ
Иван Иванович с детства любил состояние гордого одиночества, которое не тяготило его. Блаженная истома, сладкое чувство ожидания момента, когда родители уйдут в гости, и в пустой квартире один одинешенек делай, что хочешь, запомнились ему на всю жизнь, как трудноуловимое ощущение счастья.
Можно рисовать чудовищ, а можно почитать про них книгу, иллюстрированную самим Босхом, можно есть торт с шоколадным кремом, облизывать пальцы, как это сделал бы кот Пух, разленившийся в мамином кресле под абажуром, излучающим насыщенный лимонный свет, как это сделал бы любой ребенок. И ближе к полуночи заснуть, подложив под голову кота, чтобы приснившиеся чудовища, надвигающиеся и страшные, мерно урчали и пахли животным теплом.
Теперь, когда родители ушли, их больше нет, можно делать те же самые приятные вещи на свете, и еще жечь свечи и курить, курить, потому что ужаснее такого счастья ничего на свете нет и быть не может.
МОРОК
I
Один человек, мужчина средних лет, долго всматривался в рисунок деревянной поверхности обеденного стола и обнаружил в нем всех мирных и гневных божеств бардо, заключенных в круги, расходящиеся, словно от брошенного в воду камня. Со временем он научился различать сто тридцать злобных ужимок гневных божеств и пятьдесят две причины для безмятежности мирных. Потом он увидел, как они танцуют, принимая замысловатые позы, сплетаются между собой так, что уже и не отличить, которое из божеств мирное, а которое - гневное, белое, зеленое, красное, голубое.
Мужчину отвезли в сумасшедший дом, в котором по режиму всем сумасшедшим надлежало три раза в день ходить строем в столовую и есть кашу и хлеб, а иногда и мясо, из тарелок с резными краями на столах, деревянная поверхность которых изображала всех мирных и гневных божеств бардо, вытанцовывающих жизнь и смерть.
II
Одна женщина в возрасте умерла прямо во сне, где ее с запрокинутым удивленным лицом с широко открытыми глазами и нашел сын, мужчина средних лет, поседевший от раздумий, недоступных простому смертному. Ее тело оставили в доме до похорон в комнате, которая всегда была слева по коридору, а теперь оказалась справа, небольшая пыльная комната с черным шкафом у двери, похожей на вход в другой шкаф, обеденным столом и швейной машинкой «Зингер» довоенного производства, стоящей в дальнем углу.
III
Одна старушка одной ногой в могиле шла поутру в магазин за хлебом и кашей и разглядела что бы то ни было, лежащее у обочины. Старушка подумала: «Я за целую жизнь ни разу чужого не брала, а тут – свое лежит». Осмотрелась: нет ли кого отнять, подняла пыльное что бы то ни было, проросшее насквозь острой травой, с земли и понесла домой, осторожно, как дитя, показать умершей дочери и единственному внуку что-то действительно свое.
IV
Одна девочка пила чай с черничным вареньем и испачкала белую кофточку, да так, что ни мама, ни бабушка, ни брат не смогли отстирать черничное пятно, так напоминавшее теперь любому, смотревшему на девочку в белой ли, в розовой ли кофточке, и дом с окнами в сад, и печь, и черного, нежащегося на открытом солнце, кота, и будущего мужа девочки, рисующего на дорогих холстах похожие пятна, никому, впрочем, ничего не напоминающие, и ни одного подобного тому.
ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ
Обглоданы до невинной белизны
мои кости
покоятся с миром
в прахе
в леденящем душу холоде
в звонкой тишине
сами по себе
Не было меня совсем или же то была не я, и вот осенним дождливым вечером, отнимавшим последние листья у кленов, я выпросила себя у бога серыми глазами на божий свет, божью тьму посмотреть, на все то лучшее, во что верится: на долг и справедливость, на любовь и нежность, на меру во всем, на взаимопроникновение и взаимопонимание с кем-то, кого еще не знала, но угадала уже; на все то горькое, что обойди меня стороной: на обман и предательство, на злобу, отчуждение и боль.
Произвела я себя в люди первого августа тысяча девятьсот восемьдесят шестого года с волосами аж до пят цвета из огня да в полымя, обернула ароматом яблоневых деревьев и, выпив стакан парного молока от белой томной коровы, рассудила так: я могу иметь все, что захочу, важно иметь все, чего ни пожелаешь, потому что иначе мое достанется тем, кому оно без надобности, и будут глумится над любовью моей, над радостью моей, над верой моей, ненавидящие свое и жаждущие заполучить чужое, чтобы, когда оно станет своим, ненавидеть его и презирать.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Сердце, как яблоко, – созреет – упадет.
Только одно желание было у Василисы Андреевны: родиться, жить и умереть на Родине. Хватило бы даже малой Родины, потому что Василиса Андреевна была женщиной невысокого роста, худой и трепетной. Она шла в лесок, что неподалеку от дома, обхватывала белую в черных изъянах березу и долго стояла, прижавшись к ней щекой, ощущая запах тем необычный, чем менее он походил на запах березовой коры, потом бросалась оземь и словно бы протаивала каждой клеточкой своей души сквозь траву, мелкие камни, божьих и чертовых коровок, сквозь лето, осень и зиму, которые чередуются в земной памяти на фоне не прекращающейся ни на миг весны.
ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК
Мама Ивана Ивановича любила дарить сыну необыкновенные, недетские подарки. Последний из них – рдяное солнце, утопающее в морской воде, он часто вспоминал, потому что это был самый последний подарок. Все предыдущие он либо терял, либо передаривал, вдоволь наигравшись, и только в тот закат все никак наиграться не мог: каждый вечер провожал солнце, медленно погружавшееся то в воду, то в землю, то в камень, наблюдал, как исполняется чудо, приходит ночь. Он любил наполнять ночь, словно бокал, старым вином, молодыми женщинами и мечтами, ночь заканчивалась, когда заканчивались женщины и мечты.
Много времени прошло с тех пор – проще было бы сказать, сколько осталось, но Иван Иванович не знал, сколько же осталось, не мог знать, а мы помалкивали, беда с этими смертными, все им мало жизни: догадаются, что срок вышел – засуетятся, запричитают, начнут прикидывать, что делать с освободившимся от страха смерти временем. Оказывается, что никак особенно им воспользоваться нельзя. Просто жить, жить, жить.