Рудольф Котликов
Я ШАГАЮ ПО ГОРИЗОНТАМ МОЕЙ СМЕРТИ
…проснись же, приятель,смотри, как проворно пожитки
из хижины жизни носильщик судьбы потащил…
ХАФИЗ
Низко сгибаясь, я бежал по шпалам, проползал под тёмными вагонами, стараясь не попадать в жёлтые глаза света.Тяжёлый топот погони стоял в моих ушах.Одной рукой придерживая прерывистое дыхание, другой я прижимал к вздымающейся груди мешочек с личными вещами – томиком Монтеня, оловянной кружкой и пустой мыльницей.Я вскочил на проходящий товарняк и упал на пол. Мелькали деревянные перроны пригородных станций, огоньки дач, пятна фонарей, обрывки женского смеха и звуки патефонных пластинок. На одном из полустанков паровоз запыхтел, зашипел и остановился. И снова топот погони, и снова я, крадучись, перебегал темные кусочки пространства и прятался в свалках. Когда резкие крики преследователей, вернее, преследовательниц, судя по их голосам, зазвучали совсем рядом, я бросился в кучу помоев и зарылся в ней. Но чутье этих ищеек не обмануть… я прятал глаза от слепящего луча фонаря и то и дело попадал лицом или руками в их жёсткие мундиры. Меня грубо поволокли куда-то. Скоро, однако, скрипнула дверь, и они втолкнули меня в тусклое помещение.Я оглянулся – ни окон, ни мебели. Они быстро раздели меня догола, отобрали мой мешочек с личными вещами и полностью обыскали меня. Тощими руками я пытался закрыть стыдные места, но это только усиливало их подозрения.
– Мужчин бы хоть позвали обыскивать! – выкрикнул я, исподлобья глядя на этих грубых милиционерш, – …да и не женское это дело!
– Нет мужчин, на войне они, – пояснила мне старшая, грузная, розовощёкая – видимо, офицерша. И не знаю, почему они решили, что я окажу сопротивление, повалили меня и били ремнями по голому и беззащитному телу. Для верности они еще немного потоптали меня сапогами и ушли. Прихватив с собой моё сознание. Не знаю, сколько я находился в обмороке, но, когда пришел в себя, увидел, что не на холодном полу всё же лежу, видно, сжалились, постелили из старого белья постельку и укрыли исподним.
Загремел замок, и мощный свет обрушился на меня, и обрушились на меня злые лица
милиционерш. Окружили меня, коленями в лицо упираясь:
– Поднимайся, судить тебя будем!
С трудом держась за их крепкие ноги, я поднялся и вышел на свет.
Раскинулась на косогоре деревенька, и дощатые её заборы крестили низкое рваное небо. А бревенчатые подслеповатые домики вырастали прямо из лепестков ромашек. Мирно мычали коровы, и, казалось, что в застойном этом воздухе не может витать зло и насилие. Невинными глазами осужденного я смотрел на молчаливую толпу женщин, усталых тяжёлым крестьянским трудом. Из-под серых домотканых платков выглядывали безразличные лица, и глаза их были вроде не здесь. Старшая милиционерша подошла близко, дыша мне в лицо свежей памятью о чёрном хлебе с молоком, и полные губы её змеились перед моими глазами. Она быстро говорила, обдавая меня сверкающими брызгами теплой слюны:
– Всё бегаешь, будто бегун… а с фронта зачем побёг?
– Не бежал, – тихо сказал я, – выгнали, отовсюду выгоняли, как пoмню, из яслей, из садика, из школы, из ремесленного… Тугой на мысль я, и стрелять не могу. Пощадите меня, тетеньки!
Усмехнулись женщины криво, и я выпил горькую чашу унижения: оплевали мне лицо все, кто не поленился, так что не видел я. А потом сквозь тонкую пленку полупрозрачной трудовой женской слюны, я разглядел, как главная револьвер с бедра своего крутого вытянула. Видел ещё, как зубы её в усмешке блеснули, будто солнышко за косогор скатилось, и видел, как две пульки свинцовые она подарила мне:
– Возьми, мужичок, ума-разума наберись..
Я взял их и блеск зубов её тоже, и улёгся в сырой траве отдохнуть перед дорогой.
Да не отдохнул. Какие-то подземные толчки бросали меня вперед и назад, но, наконец, я увидел в сумеречном свете извилистой дороги колонну демонстрантов. Спотыкаясь, я поравнялся с ними, выбрал красивого и поспешил с ними, держась за его ногу. Лисий его звали. Он был голый и очень красивый.
– Куда мы идём, Лисий? – спрашивал я его.
– Темно, – говорил он, глядя вперед. Дорога была сильно изъедена ржавчиной луж и скользкая слизью грязи. Горячие испарения медленно поднимались вверх. У края придорожной канавы лежала старуха, прикрыв жалкими лохмотьями тела свой скарб –дырявый мешок. Похоже, спала она, Лисий подошел осторожно и попробовал вытащить её пожитки, но она неожиданно вскочила.
– Нет!! – закричала она звонко.
– Куда тебе, – пробовал уговорить еёЛисий, – тяжёл он, не дойдёшь.
Старуха связала мешок жилами рук и снова затихла.
– Ну её, – махнул рукой Лисий. Где-то впереди запели, песню подхватили остальные, и вот уже нехитрая мелодия спаяла нас монолитно.
– Свет! Свет! – закричали в передних рядах. Лисий схватил мою руку:
– Слышишь, Митрофан, Береника ее звали, запомни!
И горячий его шепот начертал в моей памяти образ женщины, друга, невесты, сестры. Белый цвет травы в потоке дня oбжёг нас своей искрометной радостью. Мы прыгали в траву и обнимались на лету, а трава принимала нас легким ковром. Радость делала нас братьями и сестрами, и я видел, как Лисий обменивался со старухой губами.
"Доползла тоже", – думал я без злости. Травянистый белый лужок вывел нас на быструю речку, или то было море, только блики играли на воде в звёзды. Корабли, путаясь и сплетаясь тонкими мачтами, раскачивались у берега, а на песке лежали женщины, высокие бёдра к небесам вздымая. Золотые языки солнца лизали их тёмную, глубокую обнажённость. Цепляясь за сваленные бревна, мы переправились на тот берег и только вышли, отряхиваясь от воды, как Лисий уронил глаза в загорающих женщин и неожиданно забил руками, захлебнулся воздухом и упал. Жалко мне его стало, он был красив, как Дионис. Подошел я к женщинам. Они окружили меня, касаясь сосками грудей, и жар их дыхания обжигал меня. Я растерялся, заглянул в мысли и перевел их:
– Tам Лисий, он лежит.
– Лежит, – повторили женщины, теснее сплачиваясь вокруг меня. Донельзя напуганный, я посоветовался с памятью, не видел ли я их когда-то на крутом косогоре жизни. Беспокойство уже душило меня.
– Я мореход, – быстро заговорил я, – кормчий из Митилены…
Но захлебнулся словами, зажатый их животами, я уже сближался сам с собой, теснее, единым, плоским, и не сразу понял, что я переходил…
Долог ли был переход? Не знаю, но свежий и бодрый я бежал по раскаленной дороге, и топот погони был где-то далеко, за завесой пыли. Постепенно погоня приближалась. Нестройные отрывистые крики спугивали птиц в застывшем небе, и они падали на землю, словно падающие птицы. Силы покидали меня, они предательски прятались в моих следах, и когда я увидел полуразвалившуюся усыпальницу, я юркнул в тёмное отверстие. Оригинальные фрески на стене сначала привлекли мое любопытство, но нарастающий грохот погони вогнал меня в урну. Высокие тёмные урны по бокам каменного ложа, я даже успел заметить мумию. В урне было мягко и удобно, и я был как бы всосан этой мякотью. Но уголок, совсем маленький уголок глаза, я оставил над краем урны и видел, как в усыпальницу вбежал белоглазый нубиец, один из преследователей. Пот стекал с него извилистыми ручейками, и сам он был подобен землетрясению.Он внимательно огляделся вокруг и подошел к мумии.
– Нефертити! – закричал он, поражённый. Я же затрясся от восторга: кто бы поверил, где я был. Между тем нубиец бросился к крайней урне (хорошо, не к моей!) и начал жадно пожирать содержимое. Раздался крик, должно быть, сама Нефертити закричала от боли – внутренности её были бережно собраны в урны. Как камень, пущенный из пращи, нубиец бросился к выходу и исчез. Должно быть, вечерело, тонкие полоски света таяли на орнаменте стены. Я ждал ночи, шум погони, наконец, затих, и я попытался выбраться из урны. Но не смог. Делал жалкие попытки, но, втянутый в гущу урны, оказался бессилен.
– В погоне ли я, или погоня во мне? Всегда погоня, всегда охота, в жизни нашей погонной или охотной мы всегда жертвы, даже когда думаем, что мы охотники, – эти мысли я повторял вслух и мысленно писал их в наступившей темноте. Не знаю, сколько прошло времени и сколько стадий пробега, не считал я, только Нефертити губами зашевелила. Не слышал я и опять не считал страницы времени. Свет слился с ночью в стремительном движении, и услышал я голос царицы:
– Всё-то ты бегаешь, будто бегун… – и в глазах моих поплыли косогоры и потоптанные погонями ромашки…
Пока я пытался выпрямить их лепестки, две длинные тени тяжело опустились на меня. Опрокинул голову и двух рыцарей узрел. Были они на одно лицо, и лицо это было мне знакомо. Высокие и красивые, они грубо схватили меня, связали веревкой и потащили за собой. Привычное чувство пути. Гостеприимно раскинулся ковёр дороги, но не хотел я пользоваться этим веревочным гостеприимством. Вдали, на косогоре, показался монастырь, острыми крышами царапая небо. Старик в чёрном капюшоне с пергаментным жёлтым лицом зазвенел ключами. В конце длинного перехода он передал меня с рук на руки настоятельнице.
– Возьми, Гросвита, – прозвучал его скрипучий надтреснутый голос, – и пусть Азраил его своими крылами накроет…
Гросвита, монахиня с певучим овалом лица и чёткой линией губ… я украдкой смотрел в провалы её глаз, такой волнующей показалась она мне. Но звон засовов, как уходящий звон колокола. В маленькой келье холодного камня я бросился на жёсткое ложе и закрыл глаза. Святые со стен слёзно смотрели на меня. Не хотел я мыслей, а они стучались и толпились в безмолвии стен, и даже проникли в переднюю моего сознания. Собрал волю и отвёрг время.
Тихий шерох вырвал меня из безвременья. Я подкрался к двери. В узкой шели-глазнице сверкал глаз. Я покрыл его пересохшими губами и с силой втянул в себя. Протяжный стон раздался за дверью. Недолго ждал я. Заскрипели засовы – и те же рыцари с одним знакомым лицом:
– Поднимайся, судить тебя будем!
Так и не помню, был суд или не был; знаю, было время, а оно и есть суд. Была погоня, и меня поймали.
Вели меня по дремотным улицам востока. Сквозь ажур тонких решеток виднелись букеты бархатных глаз. На площади меня ждал палач в алых шальварах, с волосатой грудью. Всего несколько любопытных лениво стояли у помоста, видимо, привыкшие к частым спектаклям. Пока я смотрел на завитки чёрных волос на груди моего палача, он быстро и умело разобрал меня и взял мою душу.
Душа моя, однако, как воздушный невесомый змей, стремительно взвилась, и я воочию увидел гурий, о которых наслышан был сызмальства. Несказанно обрадовался я румяным их лицам и откровенным формам, но только пальцем дотрагивался, как они распадались на части. Пробовал было собрать, да не получалось. Слонялся я без дела, да безделье тоже распадалось. Тогда я уговорил дев этих райских погоню за мной устроить, привычную, родную погоню.
Не распалась погоня, поймали меня и втолкнули куда-то в тёмное. Дверь в обратно не смог найти, и мне показалось, что я сам начинаю распадаться на части, теряться. Только совсем малая часть осталась от меня, когда я ворвался в свет, и грубый голос сказал:
– Поднимайся, судить тебя будем.
Я вышел на свет.