Мария Фроловская
Жанна, фея, Ной
Жанна
Жанна хотела сына.
Сорок лет и три года хотела сына.
Так больно хотела, так сильно,
молилась: Господи, помоги!
Тучи вверху бежали.
Волны внизу бежали.
И не было сына, не было сына Жанне.
Тысячи сыновей - и всё другим, а не ей.
Шли сыновья к другим.
Шли по воде круги.
Вода становилась льдом.
Снега заносили дом.
Раз, в декабре, постучался какой-то дед.
Съел её хлеб, узнал о её беде,
И сказал, что когда-то от праведников слыхал:
на Рождение солнца земля тиха и вода тиха.
И земля смыкается с небесами.
И вода смыкается с небесами,
и гуляют души лесами,
иди себе и спасай их.
Бери к себе синекожую, замёрзшую такую душу -
придёшь, в уголок положишь, у очага просушишь.
И будет тебе сын -
ничего, что немного синь,
что прозрачен чуть-чуть и ломок,
а всё же почти ребёнок.
Темень в лесу - хоть глаза выколи,
хоть наугад рукавицей шарь.
Жанна идёт себе, душу кликает,
и выходит к Жанне душа.
Она на салазки сажает сына,
идёт, дыхание его слушая,
и внезапно думает обессиленно:
А что расскажу я родне и мужу?
И живота не было,
и маяты - не было,
а родила - белого,
жутко, смертельно белого.
А сын за спиной продувает дудочку,
начинает играть на дудочке,
А Жанна думает: "Я всё же дурочка,
Боже, какая дурочка!
Я с ним намучаюсь, так намучаюсь,
ведь с первого взгляда видать -
две ручонки тоненькие, как лучики,
а глазищи его - слюда,
а в глазах нелюдское, не наше что-то
бьётся, не то, что у всех:
огоньки, бегущие по болоту,
небеса зачёркивающий снег.
Что он такое, с чем я вообще связалась?
Разве он сын мне, разве я ему мать?"
За спиною дудочка молкнет и исчезает,
санки с горки подталкивает зима.
Эх, как помчались, весело полетели
санки пустые, корой намерзает лёд...
Жанна глядит, распахнутая, как метель,
и падает на колени. И не встаёт.
Фея
А во вторник она пришла ко мне, и говорит:
Убери, пожалуйста, настенные календари:
серая кошка - июнь, рыжая кошка - август,
а я хожу и смотрю, сколько ещё осталось
дней - счастливых, нормальных, солнечного добра.
А впрочем, они же мамины - не убирай.
Я не врубился сначала, пытался осмыслить,
а она говорит:смотри по утрам на листья.
Долго молчит. Добавляет: попросту говоря,
времени у нас мало - только до сентября.
Я сатанею: так это у нас романчик?!
Я не курортный мальчик! Но где-то уже маячит
странная мысль. Я касаюсь её руками,
и верю внезапно во всё, что она толкала:
Что она, мол, фея, и знает тайные тропы,
а не просто девчонка, что мается автостопом.
Что слова её - тверже камня, и имеют страшную силу.
Я сжимаю её руками, мне становится невыносимо.
Мне плевать, что сентябрь - жатва, я ору ненормальным голосом,
я готов за неё сражаться с кем угодно - с космосом, с Хроносом,
Но она говорит: перестань геройствовать, это тебе не песенки.
Травы всегда умирают осенью - это же так естественно!
А она говорит: колесо природы скрипит, у времени слабый пульс,
а я бормочу: уроды, доберусь до вас, доберусь!
А она маленькая такая, тонкая, диснеевские принцессы - и те грубей.
А она говорит: я хочу ребёнка. Родила б, оставила бы тебе.
Вообще, я не знаю, что точно с нами случается.
Больно ли это - исчезнуть, окаменеть?
И идёт на кухню, грохочет посудой чайной,
и чайник сипит и прыгает на огне.
Мы купаемся в речке, она меня кормит грушами,
Мы мотаемся по дорогам и городам.
Я придумал нам лето - самое, самое лучшее,
и минуты ни другу, ни недругу не отдам.
А когда запылают деревья огнями рыжими,
я её обниму - и никто её не отберёт,
и наступит сентябрь, и мы непременно выживем,
и посмотрим, а что там бывает, за сентябрём.
Ной
Бог явился Ною - парня звали, конечно, не Ной,
просто Джон или Вася. Бог сказал ему: только без паники.
Понимаешь, терпение вышло, закончились пряники,
закупай древесину, бери себе выходной.
Все, кого ты возлюбишь, спасутся в твоём челне,
остальные низринутся в бездну. Утонут, в общем.
Постарайся до вторника. Избранные не ропщут."
И пошёл через площадь - ни грохота, ни огней.
Ной работал, как робот: пилил по ночам дрова,
а с утра залезал на форштевень и мачты ладил.
Ной построил Ковчег, и теперь ему наплевать,
как в него уместятся записанные в тетради,
в двух блокнотах, и на салфетках, и на руках -
однокурсники, мама, приветливые таксисты,
и старухи на лавках, и медленная река,
и мальчишек орда, вылетающая на пристань,
переулки, дома, и кафешки, и фонари,
как вместится всё то, без чего ему не воскреснуть?
Ной выходит и машет куда-то во мрак небесный:
Принимайте работу, Архангел вас побери!
Он стоит, перемазанный краской, водой из глаз,
и грозит кулаком, и листает свои скрижали.
И дежурный Архангел слегка тормозит, снижаясь,
говорит: "Выдыхай! Отменили в который раз.»
***
В восемнадцать лет я могла рассказать тебе, кто я:
За спиною рюкзак и футболка с Виктором Цоем,
мой троллейбус идёт на восток, остальное мелочи -
фенечки переходят в загар, загар переходит в фенечки.
Фестивали взрывались, как звёзды, лопались, как пузыри, но
я пыталась найти такое, чтобы всё во мне озарило.
Покупала шмотки из Индии, думала - мне к лицу, и
мне казалось, кто-то невидимый танцует со мной, танцует.
В двадцать лет я сшила рубашку - чёрную, но она очень быстро выгорела.
Я хотела отрезать чёлку, увлеклась ролевыми играми,
А внутри назревала течь - я её заклеила пластырем:
я купила короткий меч. Назвала, естественно, "Ласточкой".
Мы давали сущему имена, и себя придумывали, надеясь,
что это сделает нас королями, а Сокольники - Средиземьем.
Из подкладки шили знамёна, а в них просыпался ветер,
и если б ты спросил меня, кто я - я бы тебе ответила.
Мне без малого тридцать. Всё зыбко, Боже, как зыбко -
у меня есть ребёнок, он спит Золотою рыбкой.
Я над ним проплываю, я прячусь в зелёном иле, и
не умею писать о себе ничего, кроме имени и фамилии.
Я не знаю, куда я дела, и правда ли вымела
эту дурочку с феньками, и девчонку с эльфийским именем.
Я стою на балконе - туман голубой и влажный.
Не скажу тебе, кто я. Но это уже не важно.
Крюково
По осыпавшимся окопам,
по заросшей передовой,
мы гуляем с тобой по тропам
у кого-то над головой.
Вперемежку с давно остывшей
сталью, в путанице корней,
Навзничь брошенные мальчишки
спят на вечной своей войне.
Им, почти обращённым в почву,
в снег, в рябиновые огни,
вдруг им снится, что бой не кончен?
Что в ответе за всех - они?
Вдруг, застывшие в дне минувшем -
ни проснуться, ни умереть -
всё бегут под огнём, пригнувшись,
и грохочет над ними смерть?
Снега выпавшего седины
на щетине сухой травы.
Как сказать им - вы победили?
Как признаться им - вы мертвы,
но когда в ноябре позёмка
заметает траву и грязь,
я над вами несу ребёнка,
в полный рост идти не боясь.
Динозавры
Люди на нервах. Цифры едят на завтраки,
вирус ползёт, неизвестно, что будет завтра.
А Даня завис на мультфильме про динозавриков:
Ходит, рычит, хохочет, как динозаврик.
Даня с балкона выглядывает прохожих, и
страшно расстроен: куда же все подевались?
Вон, динозавры - огромные, толстокожие,
А живут только в телефоне и на одеяле.
А вдруг и на нас какой-нибудь астероид, или
этот вот вирус - вымрем и не заметим?
И останутся только дельфины и землеройки,
спутники в космосе, папоротники и ветер.
Папа работает. Мама очень волнуется,
шьёт ему маски, глядит большими глазами.
Папа смеётся, папа идёт на улицу,
папа бесстрашный, и сильный, как динозавр.
Мама ругается - солнце, шестнадцать градусов,
а горки и лесенки облюбовали птицы.
Даня рисует зелёного трицератопса,
отправляет за папой - вдруг ему пригодится?
Стриж
Подбрось меня, я стриж. С истоптанной и плоской,
с погибельной земли самой не улететь.
Сородичей моих галдёж многоголосый
тоскует надо мной, отпугивая смерть.
Подбрось меня, я стриж, я сжатая пружина,
я маленький комок, дрожащий и живой.
Не кровь, а синева в моих грохочет жилах,
и переполнен рот солёной синевой.
Бросай меня скорей - я знаю, ты сумеешь,
я верю доброте большой твоей руки -
в бездонный океан, где плавают деревья,
где издавна живут стрижи и мотыльки.
***
А это у всех так бывает? Скажи, пожалуйста!
Смотришь назад, и внезапно - Боже мой, Боже,
Сколько обиды вдруг поднимается, и жгучей жалости
К той себе, беззащитной, маленькой, тонкокожей.
Как любила я, а меня всё выбрасывали и выбрасывали,
как пыталась вписаться - хоть буковкой стать, хоть циферкой.
Как чудной неформалкой казалась я одноклассницам,
а крутым неформалам - убогой и скучной "цивилкой".
Как смотрела я на людей с гитарами - как на ангелов,
сочиняла о них истории, чай им заваривала,
Как любили меня - как удобное, как неглавное,
словно тёплую кофту, неведомо кем подаренную.
И знаешь, что самое дикое, самое страшное?
Я и сейчас иногда смотрю на себя глазами их,
я косую улыбку, до дыр изношенную, донашиваю,
вспоминаю её, и теряюсь, как на экзамене.
И порой, на каком-нибудь фесте тепло по-летнему,
и костёр, и девчонка поёт, и нельзя разглядеть лица -
я обрушиваюсь в себя, в смешную, в двадцатилетнюю,
и барахтаюсь, и никак мне, никак не выбраться.