Никита Левитский
Три истории Рустама Кхачатуряна: Последние дни осени повторившиеся неоднозначно
1.
я сказал ей:
— речь идёт о чистом эстесисе. неопределённость зазора между A и B или от A к B. красота Тани проста, тогда как Галина красота «пока не понята» и, быть может, написана с ошибками. где-то может быть разговором с едой и пищеварением, где-то с отсутствием цветов и отсутствующими цветами. переплетённость лиц.
— что же... что значит неравенство? вас смущает слово «профанный»? хорошо, слово «профанный» может действительно навести на такие мысли, оно всегда идёт в паре с сакральным <...> неравенство исключительно такого свойства <...> неравны потому, что неодинаковые, потому что не совпадают <...> желание <...> такое желание может возникнуть, а может и не возникнуть <...> о которых автор текста ни сном ни духом не задумывался <...> вот что я имею в виду, когда...
— не знаю, это что-то очень индивидуальное. ну, грубо говоря, это просто зависит от того, левое или правое полушарие у кого больше доминирует.
прекрасная возможность не определять. невозможно, ты, говорит, — трубадур. какой бред. «а я сегодня не пошла на работу» — отстранённо, но заговорщицки, «некоторые из них даже не произнесены». опускаясь на эскалаторе: вокруг школы сплошь поля, в мире полного отсутствия света (в «Шоколаднице» на «Дмитровской» работают точь-в-точь герои кимкидуковских «падших ангелов») слова совершенно не нужны и общение производится исключительно с помощью прикосновений; «гулять по Москве, трогать друг друга, спать друг с другом». «Господи, чтобы политическая обстановка на этой планете наконец изменилась, необходимо кардинально изменить её атмосферу» — и тотчас всё вокруг покрылось льдом. где-то здесь всегда должен быть спрятан сон. это карта такая, то есть, я говорю: смотри, вот здесь (полосатой соломинкой тыкая вместо указки) — молочные берега, а здесь (нагибаясь перед пролетающей механической птицей, жужжащей не переставая, по-детски)... с другой стороны, кто может что-то сейчас утверждать? она опускает глаза, они (т. е. дома, похожие на жирные пятна туч) недовольны. следовательно, салфетки, разбросанные по полу кофейни, уже не привлекут твоего внимания. — пошли уже. нет уж, это мой подоконник, это — последняя соломинка на букву М (пульсирующая красными кляксами). глупую чешую обламывая с высоких и гибких стен, ты случайно разбила стекло моей неудачи. город накрылся книгой. такие вот тропы, такие ходы и пещеры. поезд идёт не замеченный, не услышанный. просто пойдём по его следам? «Господи, у меня столько детей, они мёрзнут, они же все умрут от холода»!
— надо, чтобы Багров и Кхачатурян перемешали краски, — Дима ласково улыбнулся.
— какие краски, Дима?
— обычные краски.
локон отсутствия скатывается между «А» и зачатком «Б», и в этом ты находишь особенное удовольствие. пригнись — сколько птиц! вспорхнуло. теперь всё будет совсем не так, как ты не ожидала. одинокие кусты чая посреди жёлтых полей, залитых обронённым металлическим шариком солнца, где я оставил бесконечные поля крапивы и обломки калитки. и всё это среди незаметного лунного сияния. Людмила, где каждый раз нашей любви мы говорим о боли и о потере. брошу ли я в тебя ещё этих маленьких камушков? покроешься ли ты инеем, когда придёт и сядет за наш стол зима? где и когда. всё рушат, говоря: «да», всё руша говорят да. и если отсчёт начинается с пары перчаток, полкило какао, фарфорового чайника, катуаба и лапачо по сто грамм соответственно, то мёд между мужем и маревом матери говоря: «я есть здесь», и больше никуда не надо спешить. брось это всё. меловые узоры на потолках стекла, словно царапины, освещающие наши шаги в долину стонов и экивоков. Господи, какая глупость — это птичье молоко! и всё им испорчено. будут ли Марианна и Генрих твоими друзьями? кто твои друзья? — Марианна и Генрих. и только несказанное, запёкшееся на кончике языка выстреливает раз в год. утончение запястий, тогда поцелуй — это вивисекция. посреди пустыни аисты. теперь ты, твоя очередь. они пришли на звуки волынки. ситар — это кончик языка. мы переодеваемся только для того, чтобы заняться любовью. и далее: точки. она не успевает предупредить своих подруг, и они уходят.
2.
входит бара́. я говорю ей: «теперь ты. твоя очередь». файл получит название с пометкой (2), но об этом никто не узнает. теперь, может быть, получится быть другими и сохранить волнующее напряжение? пожелание пустоты каралось особо тяжко и переживалось особенно невыносимо. не хочет размениваться по мелочам, читать вывески и рекламу в метро (Иерусалим становится всё дальше, утопая в литере «ша», словно в дымке исчезающего камня Галиных пальцев). птицы кричат как ни в чём не бывало о смерти, будто забыв или не узнав (это, конечно, менее вероятно), что смерти больше не будет. трагедия эта бездетна. говорите о Боге! — кричит трава, но бесконечные её не слышат. тяжело не найти носок, затерявшись в бессилии одеял. запах кофе — отброшенное воздаяние. маленькие божества чайных настоев смотрят в глубь чашки, туда, куда взгляд человеческий не достаёт. свист переполняет узор. я всё замечательно помню — Эйфелевой башни не было, цветы были подброшены, влюблённые — додуманы. она быстро опьянела и начала спорить со мной о поэзии. мне очень понравилось её лицо: всё время хотелось сказать ей, как она похожа на Павла — она точь-в-точь как он щурила глаза и улыбалась так же. я думал: «иногда хочется просто идти, смотреть себе под ноги и ждать, когда тебя собьёт машина или, может быть, самолёт» — Сунгатов смеялся над моей мыслью и, думая, что это цитата, пытался вспомнить, откуда именно. с тех пор каждый раз, когда я мысленно повторял её, он легко это считывал. он любит тебя — говорю. глупости какие. снег не выпадет. тебе больше не будет холодно. его нет и никогда не было. пиала похожа на огромное цветочное озеро и поцелуй.
— погибшая девочка... как её звали? Даша! она же не могла элементарно одной рукой с одной ногой сыграть, — парень в кепке «Coca-Cola», в очках, с бородкой и убранными в аккуратный хвост волосами. другой кивает, ага, мол, ага. мне, однако, не так страшно — я сижу в рваных перчатках, подаренных Анной. Коротко стриженная девушка в вязаной безрукавке поверх кожанки стряхивает воду с зонта — в детстве её, конечно, дразнили очкариком и заучкой. как мне не спутать погибшую девочку с этой живой девушкой, идущей, будто бы, к кому-то определённому? после Людмилы губы всегда горели. можно постоянно путать и запутывать имена, какой толк? что-то из памяти Бенджамина: палец, диван, мои трусы и твоя ступня были хорошенько заляпаны шоколадной пастой, твоё лицо, шея, ключицы и волосы блестели от моей спермы, шторы были бесстыдно раскрыты и открывали картину серого петербуржского неба и бесконечных строек и кранов, падения которых мы ждали каждую бурю. прохожему имена ничего не дадут, а обладатели имён всё поймут, как бы они ни были названы в этот раз. всё чаще думал о ней. вспоминал, к примеру, как поила меня с ладоней, а я не боялся никаких превращений. или вот ещё что: дурная бесконечность съёмных квартир. ну как смотрела? просто смотрела и всё. они все смотрели. что бы я без этого делал? так бы себя и не увидал — признаётся старик, которого мы встретили у болот. в основании шеи тикали часы, я их всё обещал настроить, но как-то руки не доходили. каждый раз, приходя на праздник или, может быть, просто перекинуться парой слов или отобедать, напрочь о них забывал (а если честно — было ужасно лень, и я всё откладывал на потом). каждое утро мы просыпались всё ближе с одной и всё дальше с другою. столь важные ответы на такие, казалось бы, простые вопросы. например: что ответить торговке цветами? скандинавия твоего позвоночника горела под моей распростёртой ладонью, сжигая и губы, и вечера, и «быть может, мы». однако все рассказы всегда кончались неожиданно и почти одинаково: Таня согласилась на свидание, но за два дня до назначенного срока уехала в Одессу к какому-то поэту по фамилии Каплан. Сунгатов сказал, что у них роман. что же, мне достаётся пустая квартира на обломках Москвы. но вновь наступает утро. всё потому, что в Москве рекордно тёплая температура за все времена и всё качается. не вполне ясно, что происходит и где кто. ты думала, я в Москве? очевидно, что нет. но где же? наверное, в дряхлом городе мы пили шампанское в том кафе и все несли нас. т. е. тебя в принципе нет? пассажиры предпочли забыть о чужом несчастье немедля. это напомнило мне о твоих стихах. напротив меня футбольный фанат с глазами Павла и ножом за поясом. всё это, ты прекрасно знаешь, пустыня серьёзного, каждое утро спешащая в одном направлении. теперь, когда я говорю бха. когда я говорю бха — теперь. мы всё видели вместе, казалось бы, разные это были вещи или одни и те же? хотя бы следы, хотя бы пару следов на снегу. если не видишь, лучше не начинай угадывать — это всегда лучше по принуждению. сколько ещё раз, сколько ещё. тут: шум тот. море. залив. чёрные финские пруды уже не разобрать в тумане деталей, ручек, плошек, деток, костей и конфет (так шумит море: «в тумане деталей, ручек, плошек, деток, костей и конфет»). Мария читала мне на ночь Буковски, Людмила читала мне на ночь Гомбровича. тоже как шум. Серёжа сказал, что у отца К. есть такие же строки. спасибо отцу К., что ещё можно сказать. просто с начала и до конца, и где бы то ни было, мы, переворачивая подушку холодной стороной к горящим ушам, всегда спим. и в метро, и в пучине засорившихся раковин, и в патоке свежего белья, и в пороше ночных фонарей. немало звонков сквозь сны были оборваны отражениями в окне. секс с Людмилой — огромная виноградная лоза, сжатая в руке, бьющая сквозь пальцы крахмальной кровью, пульсирующая судорожно и отзывчиво. как нам с тобою, однако, не перепутать в наступлении зимы пупартовы связки, меланхолию ручьёв или горечь калины. «кто звонил» — выдёргивание из контекста, чтобы не было так страшно проваливаться в сон. что из этого мир? о чём спросить заблудившегося? бриться в поезде. просто смотреть в окно, говоря: «ты пропустила такое!» — возможно, пернатые кольца туч, или коричневые лужи среди серой и багровой травы, расхлябанного вида солдаты, шагающие сквозь грязь, дома-декорации, «что нам с тобой делать в Тосно?», сегодня четыре тысячи километров ржавчины. серебряная труха дней. промокшая чёлка осени то и дело полыхнёт рыжиной в том или ином овраге и сгинет под колёсами поезда. Митя всерьёз полагает, что видеть чувство нельзя. что же нам с тобой делать?.. не замеченным, не услышанным. не перепутай, сегодня, ни в коем случае не перепутай нас! сегодня уходит. медленно выпадает снег.
прорастает дёрн действия. говоришь: «не изводи себя». «недостаток времени бесценен» — накарябано на стене. учить детей тому, что знаешь сам. акт фотографирования. судорога облачности или пустыни, постоянно замещающей число оргазмов, станцию «Дмитровская», географические парадоксы любви, запах спелой дыни и горечь авокадо. диалог — это двое, а монолог — это один.
— ты играешь со мной?
— да.
улыбки. и, в общем-то, всегда говоря: «но это ложь», больше не повторится. её муж сильно напился, я чувствовал себя смешно и глупо; облака плыли в ту же сторону, которую мы не видели. я говорю: «прости», но холодный ветер несёт из туннелей метро первый снег. насекомые подкожных вод начинают движение от плеча к шее. в сколотом янтаре ожога различим соляной камень сдержанных ею слёз. тогда: как можно нам не верить? всё, что я помню, это тайное имя моей любимой.