Сергей Соловьев
Замок, Сабля, Лесенка
Замок
Кто эта женщина с маленькими предлогами
легких ладоней, будто вода ушла,
тихо так, с маленькими подлогами
слов, слов, слов… без окна.
Но не повернуть голову, не увидеть губ ее,
хотя вот они, так близко,
будто они его. Небыль идет на убыль,
и проступает женщина. Из переписки.
Вот она, на остановке вошла, села рядом,
неузнаваемая, но и голову не повернуть,
запах такой, как из дачного сада,
даже не запах такой, а путь
к этому саду ночному в детстве.
Они продрогли, номер в каком-то замке,
она так легко предлагает ему раздеться,
и он раздевается, пена, ванна… Повадка самки,
когтящей нежность, незримую, у черты.
Лишь ноздри, губы и взгляд прямой, но
слегка косящий, меж «ты» и «Вы».
Сугробы пены, следы промоин –
от взгляда? тела? ее руки?
Стоит у края, одна рубаха
на ней, белей того, во что он обряжен,
и водит взглядом от пят до паха,
и распускает его как пряжу.
Но есть и третий, он что-то помнит,
он там, вдали, но и между ними:
мол, часа нет, как они знакомы,
то есть мы. Он проходит мимо
всех шести зачехленных чувств,
он не видит себя во сне,
и не понимает, чью
с ним он делит судьбу. А с ней? –
этой худенькой женщиной-мальчиком
с этой колкой стернею волос,
с этой жаркою дрожью запальчивой,
с этим телом, сошедшим с колес… –
чью судьбу? Отвернувшись к стене:
как ботиночки те, нелюдимы…
Нет ее. Лишь рубаха во тьме
в этом замке с отклеенным гримом.
Нет ее, только тьма. И одними
вдруг губами она ему: встань! И
он из пены встает,
и вся жизнь, как книга,
с рассыпанными листами –
ни прочесть, ни собрать.
Сабля
Она казачка, она сабля в сапожках. Она
как рассеченный воздух взблескивает
и уходит в нижние земли:
у нее в межножье они – нидерланды.
А голова – во ржи над пропастью.
Не дорожить, освобождая себя как место
«так приходящему». Рядом с ней
авантюра – старая дева с чулком в углу.
Она смеется, ей не нужен язык.
У нее подмышки пахнут марихуаной.
А сосочки – паиньки, те еще.
И мальчишечьи бедра, 35-й размер ноги –
знай наших! Она смеется, с этого начинается.
А глаза монголки, глядящей в угли,
и губы – те, что мучить и мять, и пить...
Она смеется, снизу вверх тебя обживая.
Маленькие ее кисти, как карты сибирских рек,
а в ладонях – тишь, лето. Она крадется
ими к тебе. Она вьется веретеном под тобой,
как соболь, играя, прощаясь с жизнью.
После близости с ней мир теряет свои очертанья,
надевая что под руку. Вот окно в ее трусиках,
а кровать ушла. Она мать. Она – ждать и море.
Она случай, внутри нее влажный луч.
Она может сама, без рук, вызывать оргазм –
в любое время и сколько хочет.
Это как с будущим, говорит, оно здесь,
и смеется. И вот здесь, – раздевая тебя
и унося в себе. Ее возраст не совпадает
с кольцами годовыми. Она мать и мальчик
за внутренней ширмой. Не женщин любит она,
а воду. Примеривает ее как одежду,
и, видно, жила бы в ней, но там нет –
щелкает пальцами – да, мужчин.
Она отпускает деньги легко на волю,
и они возвращаются к ней с детьми.
Воин она, только с кем воевать, когда один?
Да и поле – чтобы лежать там, раскинув руки
и, прикрывая глаза, ждать, ждать, ждать,
и в одном прыжке – взять. И выпустить,
не дорожа ничем. Да? Как бы ни так!
Она смотрит на море поверх бокала,
пригубливая и забывая о нем. Как кошка,
ее прошлое бродит само по себе
и, возвращаясь, о ноги трется.
Не замечает, встает, уходит –
как свет сквозь воду –
в себя.
Лесенка
Куда бы отправиться, где ни человека,
ни следов его течки?
Куда, любимая?
Женщины, говорит Чехов,
делятся на тех, у кого губы сердечком,
и у кого колечком – как у налима.
Да, а еще есть – бантиком.
И летуче-красным полумесяцем.
А у испанок ножки, как у сервантиков…
Куда же поехать нам, чтоб не повеситься?
Я на краю света кружил бы тебя, как ветер
листок. Только где его сыщешь на этом?
Да и на том – встретят нас, как в Пхукете –
все включено. Мир, как песенка, спет, и
спит. Мы по лесенке видов с тобой с ума
будем тихо сходить, предаваясь любви,
и она – рот сердечком – допьет нас до дна
золотого, как небо, аи,
и прошепчет с улыбкой: куда б отправиться?..
Писаная красавица
жизнь прошла: «Кому
что, – обернулась, – нравится,
а мне – осень в Крыму».