Олег Дарк
Два эссе о Гамлете
О «Гамлете».
Гамлет сводит с ума. Эта идея важнее, чем проблемы его собственного безумия: был ли сумасшедшим, с каких пор, на чем он помешался и т.д. Теперь мы знаем, что Гамлет был безумен всегда. (Безумие Гамлета всем в пьесе хорошо известно и не вызывает сомнений: могильщику, королю, Офелии — кроме раз-ве что его самого. Или он тоже знает?) Пьеса начинается с того, что его безумие, прежде мирно спавшее, замкнутое в его теле, выплескивается наружу, разливается, затопляет все вокруг себя. (Призрак безумия Гамлета.) С этих пор Гамлет начинает разрушать окружающий его, прежде хорошо упорядоченный, комфортный мир. Разрушает своими призраками, своей манией. (Вносит хаос в окружающий космос — как говорит Н.Ч. То есть поступает как поэт. Гамлет — поэт, он сочинил фрагмент пьесы, в котором мало драматического содержания, зато в избытке поэтического. Это поэтический фрагмент.
Не следует думать, что поэт организует космос, что он вносит космос в мир. Конечно, это так, и вносит, но какой космос? Не- или вне-человеческий, который по отношению к человеческому всегда будет мыс-литься как хаос.)
Мир вокруг Гамлета начинает колебаться, плыть, рушатся его главные основы и связи: государственные, семейные, дружеские. Сходит с ума Клавдий, вообще-то изначально воплощение здравости и трезвости (как, в другом совершенно роде, Лаэрт). Если он и убил своего брата (не исключено, что это фантазия Гамлета), то тут нет ничего болезненного, напротив — холодный расчет, верно выбранный кратчайший путь к власти. Кроме того, нам известны примеры того, как узурпаторы, взошедшие на престол с помощью заговоров и убийств, затем становятся, получив власть, заботливыми добросовестными государственными деятелями, выше всего ставящими интересы подданных и государства (Борис Годунов, Екатерина Великая). А именно таким мы и знаем Клавдия. Гамлет его поначалу (а отчасти и в дальнейшем, насколько Клавдий еще сохраняет способность мыслить здраво) пугает как возможная причина государственной смуты. Но с тех пор, как им овладевает Гамлет (ему передается безумие Гамлета), поступки Клавдия противоречивы, смутны (смута в нем самом, Гамлет вызывает смуту, он — автор всех смут), неуверенны, безуспешны.
Он мечется, к нему приходят фантазии Гамлета (тоже становится одержимым смертью брата). Он то пытается Гамлета приручить и успокоить, то избавиться от него. Хотя бы эта делегация в Англию. Спрашивается, почему не убить Гамлета прямо в Дании, наемные убийцы надежнее и лучше сохранят тайну. Разумеется, будь Гамлет убит, как планировалось, о том, что это сделано по распоряжению Клавдия, сейчас же стало бы известно (а иначе с какой стати?). Интересно, как бы он разбирался с Гертрудой. Но ополоумевшего короля, истерзанного и отчаявшегося, это мало заботит, он об этом уже не способен думать (вообще потерял способность мыслить трезво). Прежде удачливый, теперь он терпит крушение во всех своих начинаниях. Его просто преследует рок (Гамлет) — вплоть до смерти жены и собственной гибели, когда и его безумие, в этой почти уже агонии, вырывается наружу.
Гамлет хитер как все сумасшедшие. Бог безумия хранит его до времени.
Одержима Гертруда, сходит с ума ловкий царедворец Полоний, планы и поступки которого противо-речат друг другу: предостерегает Офелию от Гамлета и тут же готов ее ему подсунуть, его рассказ королю о влюбленности Гамлета напоминает шутовство помешанного, и так вплоть до его нелепейшего подслушива-ния за ковром. Безумна Офелия (она сходит с ума раньше, чем умирает ее отец и не из-за этого; в разговоре с Гамлетом, в их знаменитом объяснении, она уже ненормальна, ее мир прежде тихий и стройный, рушится, она не знает, что думать и как себя вести, сбита с толку, ее реплики (и все последующие) — эхо слов Гамлета, она становится почти его двойником. Она одержима Гамлетом, и в ее безумных песенках образ Гамлета то сливается с образом отца, то вытесняет его. На самом деле она сходит с ума от Гамлета.
А эта «сладкая парочка» Розенкранц и Гильденстерн, совершенно петрушечная, ярмарочная. Их бе-зумие взаимно, переходит от одного к другому, курсирует или переливается. Они полностью выбиты из ко-леи, не знают, как себя вести, делают промах за промахом, потому что вообще перестают воспринимать окружающим мир адекватно. Мир вокруг них — сплошные фантомы, наваждения. Они льстят всем напропалую (причем едва ли не бескорыстно, просто от того, что им нравится говорить приятные вещи каждому, они в мире собственных представлений, ушли в него, утратили чувство реального; этот их мир уже почти не связан с миром окружающим, назовем его реальным). Стараются говорить на языке каждого, с кем вступают в контакт, и утрачивают собственный язык, то есть самоидентификацию; то, что их двое, тоже многозначительно: это воплощенное (буквально — в теле) раздвоение (двойной портрет шизофреника).
Сходит с ума простодушный хлыщ Лаэрт. Его истерика в могиле Офелии — совершеннейшее безу-мие (что называется «мысли его смешались»), и не зря он составляет такой славный дуэт с принцем, соскочившим к нему (прекрасный материал для дуэта во вкусе Верди). Другой гамлетов двойник.
Это цепная реакция, от одного к другому передается безумие, пока не происходит взрыв (гора тру-пов). Безумие Гамлета подобно радиации, заражает все вокруг, включая народ, самого значительного, множественного сумасшедшего в пьесе. Народ, пошедший за Лаэртом, за безумным Лаэртом, безумен и одер-жим. Какими правами подкреплено их выступление и какие могли быть надежды? Они требуют престола Лаэрту, которому не дает на это право ни происхождение, ни положение. Его сестра Офелия заведомо не пара Гамлета, а уж для того чтобы выйти замуж за принца, нужны были меньшие основания, чем чтобы получить престол. И Лаэрт никогда не был народным вождем. Это массовый психоз. Безумие охватывает не только дворец, но и всю страну, Данию.
Гамлета надо было убить за полчаса до начала пьесы.
«Гамлет».
Все, что происходит с Гамлетом — его фантомы, собственные его болезненные порождения. Гамлет изначально безумен, уже безумным он впервые выходит на сцену. Его безумие — в том, что все эти споры, разговоры, выяснения, обвинения, все его терзания — плоды его фантазии и происходят у него с самим собой. Он бешено жестикулирует, разговаривая с собой, споря, насмехаясь, обвиняя, борясь сам с собой, обхватив себя за плечи, представляя сразу двух, трех, четырех участников: печальную Офелию, прячущегося Полония, неистового Лаэрта, коварного дядю-короля, продажных двух друзей-близнецов, вроде Кастора и Поллукса (это их сходство, почти тождество помогает их изображать одновременно), смущенную королеву-мать, Призрака, особенно Призрака. Все это маски Гамлета, которые он в своем безумии примеривает одну за другой, не успевая снимать, а оттого зачастую одна маска видна из-под другой. Он мечется, перебегает, то прячется, то присаживается, то произносит монологи, то напевает женским голосом, как бывает с одержимы-ми, как будто кто-то говорит из них.
Вот почему безумие Офелии и Гамлета (то, что принято считать его безумием или изображением безумия, спорят: действительно ли безумен или притворяется, потом спорят о целях притворства; но понятно, что безумен он всю пьесу) так похожи, в мельчайших деталях, интонациях, жестах, словечках, как будто пе-редразнивают друг друга (Офелия — Гамлета, одно безумие — другое). Пересмеивающиеся безумия. Они отражают друг друга, как в немного кривых зеркалах, безумие Офелии — почти пародия на безумие Гамлета (или наоборот, если правда, что это безумие одно и того же человека, то совершенно, неважно какое предшествует). Если бы безумие Офелии существовало в реальности (в реальности пьесы), то Гамлет, наблюдая его, должен был бы очень смеяться, узнавая свои слова и жесты, переиначенные, преувеличенные. Но ни в какой реальности этого ничего не было. Гамлет — Офелия (но точно так же можно сказать и то, что некто, кого мы называем Гамлетом, — Гамлет, то есть изображает Гамлета, совершенно распавшийся, утративший себя в этих изображениях других, в том числе и некоего Гамлета, которого на самом деле уже нет, есть его маска, одна из многих), и Гамлет — Полоний, и Гамлет — Лаэрт, и Гамлет — Розенкранц/Гильденстерн, и Гамлет — королева-мать, и король-отец, особенно последний, потому что мы ведь совершенно не видим его живым, до того, как он стал Призраком, не видим иначе как в изображении на сцене — актерами, которым Гамлет заказал сыграть пьесу.
Этот сыгранный актерами король и есть отец Гамлета, и другого тут нет, король на сцене полностью подменяет короля бывшего некогда, им и является, то есть королем воображаемым. Во всяком случае, отеческие ласки шута (тоже мертвого и уже сгнившего), на коленях которого сидел маленький принц, даны очень ясно, но представить точно так же родного отца Гамлета совершенно невозможно. Большое искушение пред-положить, что и убийство отца, и сам отец, есть также продукты уже свихнувшегося сознания. Тут, правда, теряется причина безумия. Одно дело — если Гамлет, переживающий смерть отца, подозревающий (и вот уже начало безумия) преступление, сходит от этого с ума. С фантазии на тему смерти отца (явление Призрака) и начинается его перевоплощение мира, создание своего мира с этой Офелией, этим Лаэртом, этими Розенкранцем/Гильденстерном, с этим Полонием… И совсем другое — если причина безумия вовсе неизвестна или отсутствует (беспричинное безумие, виной всему почва, и ничего другого), если на троне никакой не дядя, а истинный отец (который ведь и называет Гамлета сыном), и Гамлет того только принимает за дядю-злодея.
Сцена, конечно, не вовсе пуста. Остальные персонажи, прототипы безумного творчества Гамлета, ее наполняют, точнее — жмутся к ее краям, ужасающиеся, пугающиеся, сострадающие, ошеломленные, не знающие, что предпринять и как помочь. Но они почти бессловесны (если не считать междометий, вздохов, сдерживаемых рыданий), это миманс, пантомима, окаймляющая, обрамляющая спектакль, дающая ему фон и ту самую почву, на которой сходят с ума. Тут, в этой жестикулирующей и переливающееся по краям сцены массовке, и безмолвная, заламывающая руки Офелия, и королева-мать с дрожащими губами, к которым она прижимает платок, и придурковатые Розенкранц с Гильденстерном, которые более всего боятся не попасть впросак, если, например, все эти лицедейства принца и ужас придворных — только розыгрыш, дворцовое им не понятное развлечение, и хлыщеватый Лаэрт, не знающий то ли смеяться, то ли сочувствовать, а впрочем, у него свои дела и ему немного не до этого, и Офелия, кокетливая и раздраженная (другая Офелия), которая искренне переживает, что лишилась такого симпатичного поклонника, но еще более — обычно окружающего ее внимания, которым полностью завладел безумец, и сам король (отец? дядя?), занятый одним — как скрыть от народа непристойные сцены, которые здесь разыгрывает его сын или племянник. Это хор, сопровождающий жестами и возгласами происходящее с принцем (то, что тот проделывает).
Все же основное пространство занято Гамлетом, его театром, двигающимся, извивающимся, страдающим, множащимся телом. На сцене должно быть много зеркал, возможно, она вся оформлена зеркалами, в которых отражается паясничающий принц, в которые он смотрится, к ним обращается и переходит на их сторону, и в которых время от времени как фантастические образы (и их-то как раз принц и принимает за наваждения и пугается их) возникают силуэты и лица реальных дворцовых обитателей — игра с лучами света, направленными в зеркала и выхватывающими из (в) них то одну зыбкую фигуру, то другую или несколько их. Возможно (то есть я еще не знаю), из персонажей, сохраняющих реплики и привычное участие в пьесе, нужно оставить Горацио (его Гамлет не изображает) — разумный друг, который пытается если не излечить, то, по крайней мере, ограничить проявления безумия принца, то пытаясь говорить с ним на одном языке, поддакивая и льстя, то предлагая разумные объяснения тому, что ничем разумным не объяснить. Нормальная роль терапевта. Затем — актеры, почти в той же терапевтической роли. Их также надо оставить: их при-гласили, потому что того захотел высокородный сумасшедший — его каприз, которому боятся противоречить, чтобы не разозлить его. Пьеса, ими представленная, сама по себе нисколько не противоречит безумию Гамлета, вписывается в него как одно из его порождений (текст Гамлета), хотя и разыгранное другими.