Екатерина Агеева
Афония
***
Берег рук твоих
ломаной линией
подчеркивает закат.
Солнце в руке – не фотография,
но слепок обмякшего лета из глины,
выскобленной под сердцем.
Серповидный обрыв
над безглавой рекой
наблюдаю чужими
глазными впадинами.
Твой заваленный горизонт
как Иакова лестница,
возносящая нить Ариадны,
по которой от страха – в кадр,
сквозь вспышку.
Чтобы смотреть на тебя
в объектив нашей близости,
нужно прищуриться,
след от подсохшей травы
переплавить в зрачке,
но не теплом ладони,
а веком дрожащим.
Веком мирного времени
и памяти монохромной,
запечатанной вне.
***
– ну как ты?
если это очень личное, я промолчу.
– ааа, я поняла, про кого ты.
– а скинь фотку, кого ненавидеть.
– ах вот настолько у вас всё тесно.
и да, «не твое собачье дело»
в ответ – принимается.
– тебе теперь стало легче?
знаешь, я ведь тоже была
на одной из сторон баррикад.
а так уже стало легче?
ей богу,
когда тебе станет легче?
– то, что ты пишешь,
это какой-то
литературный эксперимент?
– ой, а мне утром привиделся текст,
думала, обозналась спросонья.
– это какая-то шутка?
– смотри, надо просто перетерпеть.
– слушай, если нужно поговорить...
– скажи, что уходишь, и всё тут.
– пожить бы тебе
в вакууме немного,
а то совершишь что-нибудь мерзкое.
мерзенькое, мерзотное,
мерзопакостное, мелкокостное
merde.
– это произошло
между вами троими.
– между вами тремя.
тройка мечей, пентаклей,
кубков и жезлов.
эх, тройка,
стабильная цифра
для сына, отца и духа,
пока не появится женщина.
эх, тройка,
знать, у бойкого народа
могла ты только родиться,
да и потом,
какой русский
быстрой не любит зды.
TALKовый словарь измены:
толковый парень –
тот, кто теперь не мой.
как это будет по-русски?
какая разница,
всех всё равно закэнселлят,
надо же было
с кого-то и начинать.
TALKование изменчивых снов:
снился шашлык,
потом секс,
заблудилась в трамваях,
удаляла ее из друзей,
жалела о сделанных фотках.
TALKование чувств:
бесплатную консультацию
у психолога
могут взять
все москвичи,
если имеют прописку.
я злой и страшный серый walk,
я в поросятах знаю talk.
и поэтому – бойтесь.
***
Черви и гусеницы
съели твое «люблю»
из букета старых ромашек
в велосипедной корзине.
Темнеет коленка
раздавленным яблоком:
август – сезон падений
из жаркого воздуха,
зажатого между педалей,
в объятья прохладной земли.
Укорачиваешь чувства,
как дистанцию на дороге
или верхушку тополя,
чтобы миру было
на что посмотреть,
кроме следов.
Пыль в глазах моих
легко перепутать
со звездной туманностью.
Оторванные от губ слова
зависают слоистым облаком,
затягиваются в колеса
и замедляют прогулку.
_
Лето кончается
ежегодным Пелевиным,
перенесенным на осень.
***
Последние трепыханья хвоста
залетной неузнанной птицы
замирают у ног, в ногах, между ног.
Втягиваю теплый трупик из перьев
глубоко во влагалище
– будто пустая подушка –
и выдыхаю. Потягиваюсь.
На ещё не отмерзшей набережной
воображаю себя босой:
голыми пальцами
подкидывать снег,
ворошить его как гнездо.
Да, на каждую птицу
найдется гнездо
и единственное яйцо.
На каждого птенчика сыщется
сердобольная мать,
сочувственный орнитолог.
Кукушка-кукушка,
сколько мне жить без него осталось?
Голову наклоняю и вслушиваюсь:
Вдруг там тоже она.
Вдруг и она там тоже.
Вдруг я ошиблась, и не было
жёсткой вилки хвоста от стрижа
или множественных содроганий,
подрагиваний трясогузки.
«Ку» – короткая форма приветствия.
Не задалбливай своим обращением,
приветливая кукушка,
как группа лихих скалолазов
на тесной пешей тропе.
Просто умри и заткнись,
и собою заткни меня,
чтобы уже навсегда,
чтобы никто не спросил:
«А дети?»
Посмотрите в соседнем гнезде,
там, может быть, прибавление.
Гуляю по набережной.
Холодная речка
за своим льдом
бережет чужих рыб.
И что ей с того,
что с другой стороны
птицы, тоже чужие,
к коже уже примерзли.
Главное, речка,
вовремя определить,
какая из этих сторон – изнанка,
а на какой из них
ты не потеряешь лица.
Вот ты держишь свое лицо.
Вот держу я твое лицо.
Вот я разбиваю твое лицо об лёд,
как кузминовскую форель,
и слышу, что где-то внутри
мертвая птица
с оторванной головой
поет с наслажденьем.
Язык этой птички остер,
но он никогда не острее
хищного клюва ее.
Говорят, что пером можно убить.
Так выбери: строчкой или заточкой.
Разница только в количестве взмахов
и степени ретроградства.
Внутренний мой писатель
отторгнул даже машинку,
исторгнул только одно перо,
в крови, как в чернилах.
Гуляю по набережной.
Нахожу прошлогоднее
хоронилище слётков,
за скамейкой,
на влажной земле,
и думаю:
я теперь не такая.
Спустя столько лет понимаешь,
что закрыть свои бледные ноги –
значит, свести их.
Путешествие птицы по чреву
столь же безрадостно,
сколь невозможно.
Птица даже не переварится.
Жаль.
***
Чужое дыхание светится
пустыми пчелиными сотами
подле глаз.
Где-то по коже бегут муравьи:
переносят любовь,
в тысячу раз больше их веса
и тяжелее бога.
Мы никогда не верили
в насекомую жизнь
под надзором:
Я притворялась мертвой
и ела хвост,
с надеждой на вос-
-становление.
Ты извивался с другой,
и лужи мерились радугой
на облаках бензосвода.
За нектаром прелюдии
прилетают
бабочки-однодевки,
чтобы оплакать
не душу свою,
но ваши тела.
Руки мои сильнее,
чем голова и сердце.
Так аплодисменты же
миру живых.
***
Было время,
когда целовались взахлёб.
Говорил, я твой хлеб.
И губы корочкой покрывались.
Выглянешь из окна –
время ещё в полете.
Ждать,
пока упадет и спрессует
прошлое с настоящим,
и воронкой продавит
контур будущего,
невыносимо.
Кто же бросил его в полет
олимпийским снарядом
из кольца нераскрывшегося
и закрытых ладоней
на крылечке,
на лавочке.
Кто же бросил его
в одноразовый мир
многоразовых масок и войн,
где уже не сыщешь любви твоей,
даже по крошкам.
Кто, если не мы.
Кто ты, если не мы-
-сль.
Время как отражение
в клетке зеркальной,
где я, маленький попугайчик,
разговариваю с собой,
выдавая
внутриутробный плач
за диалог с вечностью.
«Я очень люблю клевать
ржаную скорлупку с тмином
и язычок колокольчика».
Ну а вы?