Киор Янев
ВЕРИГИНА ГОРА
ВЕРИГИНА ГОРА (фрагмент романа «Время янтаря»)
Веригина гора, собственно, была и не горой вовсе, а поминальным холмом. На природном всхолмии были навалены обломки первой крепости вместе с валунами селя, полностью разрушившего город в конце 19-го века. Сверху мертвой Юмеи была поставлена часовня для поминовения. Монашки из соседнего ущелья принесли каменный несторианский крест, а после революционного запустения, когда забылось, откуда и горы взялись, возникла легенда про остатки древнего монастыря. Руина и руина. Поэтому так помыкивали кухонные интеллигенты, когда в живописный грот была встроена станция юмейского фуникулёра. Именно сюда, фуникули-фуникула, в садовую слободку на Веригиной горе к дедушке и бабушке сперва переехала Танька из янового дома. Кладбищенские склоны плодородны, и обморочная девочка чувствовала компотное счастье, когда локоть морщился сливой на Сливовой улице, из изюмного укуса шла сладость у Виноградных гаражей, а коленки бились в повидло у Яблочной канавы.
Земля же продолжала юлить со скоростью 30 километров в секунду и ночью Танька слышала, как погромыхивало под полом, осколки прежнего города шуршали как калейдоскоп, просвечиваемый подземным солнцем - раскаленным, как бесплодный женский таз, под канканом мантии. Иногда разрушенный город вновь собирался в первоначальном виде, иногда из обломков получался такой необычайный узор, такая призматическая констелляция, что слепнущим в гранитах мантийным лучам удавалось пронизать их насквозь и, попав в Таньку, кристаллизовать её сердечно-сосудистую систему в высокую готику. Падающую, ибо при следующем повороте подаренного дедом глобуса, когда рассыпался дымчатый калейдоскоп, рассыпалась и кампанила внутри Таньки, вызывая в ней багровый с разводами сумбур, который приходилось завинчивать на катке Медео во что-то яростное, вспыхивающее над головой солнечной короной конька, поднятого в вертикальном шпагате, гордости фигуристки из младших юниоров.
Танька залезала на яблоню или черешню и подщекотывала, тянулась веткой к брюху низкопыхавшего фуникулерчика. После вишнёвого менархе вагончик разрожался в несторианском склепе пошатывавшейся на газельих ногах сливочной публикой, которой выкипало юмейское кофе. Сайгачатина шла на шашлык и к вечеру нашпигованные ею животы урчали над клеверным изголовьем девочки, отправляясь, как глубоководные мины, в городской смог. Туда же, в гудронную котловину, в замшелый двухэтажный барак, пришлось спуститься и Таньке с бабушкой, оставив деда на его араратских склонах..
Бледная сомнамбула запахла сыром. Да и чем девочка без внутренней кампанилы могла пахнуть в погребном смоге, там и заметить что-то, кроме рыбьей сморщенности от унырнувших, было сложно, контуры домов пронизывались, верхние этажи временами пропадали напрочь, и можно было, зайдя попульсировать в кинотеатр Целинный, за дверью фойе вдруг ухнуть в невесомую пустоту, где приходилось долго собирать свои печень, почки, желудок, как расплывшейся медузе. Которая, впрочем, однажды очутилась в неожиданном коконе света. И тогда опять появилась колкая хордочка, зазвенели колокольчики и девочка могла только попискивать, ведомая яновым перстом с янтаринкой, кусочком подземного витража, который безрадостные волны городского смога вымыли из подбрюшья холма Кок-Тюбе.