Дмитрий Григорьев
ОСТРОВИТЯНИН
ВЫБОР
В поисках выбора
бросили монету,
а она закатилась под стол,
под столом — тьма кромешная,
колючие облака пыли —
не видно: орёл или решка,
и кажется, что
выбор не определен…
Но монета уже легла
на одну из сторон.
* * *
станцуй мне огонь
забинтуй эту долгую ночь
своим светом
далеко до войны
до тебя лишь четыре шага
станцуй мне огонь
а я буду работать
угли слова
подбирая с земли по слогам
станцуй мне огонь
в коридоре у чёрного входа
старик топит печь —
искры летят во тьму
станцуй мне огонь
пока в сторону смотрит Пётр
пока дым ест глаза
и не видно ему
как мы словно тени
проходим в ворота…
ОБО
Снова оказаться в пустыне на холме
рядом с ним,
сложенным из круглых камней,
шелестящем на ветру синими лентами,
разглядывать оставленные путниками костыли,
ослепительно белый череп коня,
чьи глазницы — чёрные дыры,
а вокруг до горизонта камни и кости,
дороги, теряющиеся в песках,
разбросанные по земле словно сеть,
хотя в этих местах ловить нечего
кроме себя самого.
Трижды обойти его по солнцу,
угощая хозяев, проливая на камни воду,
когда-то они требовали свежей крови,
чёрных даров, белых даров, красных даров,
требовали водки, молока и мяса,
но приняв учение Будды
довольствуются водой и чаем,
и просить счастья не себе,
а всему живому,
тогда что-нибудь да и выйдет…
Недавно один учёный сказал,
что живое отличает свобода воли,
я же помню лишь конец сказки,
где три путника спрятали сокровище
на холме под этими камнями,
привязали три конских волоса к шесту посередине,
и разошлись тремя разными дорогами,
чтобы когда-нибудь снова встретиться здесь,
возле камней и выжженных солнцем костей
молить о счастье всему живому…
ИМЕНА БОГА
Странный блокнот
нашёл на обочине просёлочной дороги,
страницы потрёпаны,
облизаны дождём,
высушены солнцем,
на каждой – имена,
записанные то карандашом,
то шариковой ручкой
синего цвета,
видимо, в разное время,
иногда после имени – комментарий:
…Иван
Вероника Георгий
(коптер)
Павел Сергеевич
Павел
(встретил на трассе)
Ольга Андрей
(кафе Добрые люди)
Богдан К.
Василий Фомич
(первый снег)
Виктор
3.70
Олег
Наиля…
Читал бы и дальше, но ветер
вдруг вырвал страницы,
понёс их над полем,
перемешивая с бабочками и цветами,
ничего уже с ними не сделать…
Лишь остался в руке лепесток,
листок пустой, белый.
* * *
Собирала взрослая девочка
ожерелье из разных проблем,
примеряла взрослая девочка
венок из колючих цветков,
смотрела взрослая девочка
на дорогу перед собой,
давила взрослая девочка
то на тормоз, а то на газ…
вернулась взрослая девочка —
…дома куклы разбросаны,
и многое надо сделать ещё
пока не пришли взрослые…
* * *
Укрывшись шинелью, он спит на кровати
в холодном подвале пустого дворца,
в каморке без окон под серой шинелью
на ржавой кровати он спит как дитя,
на спинке, покрытой чешуйками хрома,
сидит птица Сирин — глаза из свинца,
но сны господина выходят из дома
и отправляют в столицу гонца,
и лучше не знать, что в секретном пакете,
не видеть покрытого оспой лица,
пока еще дышишь воздухом этим,
пока не сорвали печать до конца,
Пока ещё веришь, что в замке высоком
есть тот, кто играет творца и отца…
Но он под шинелью, в каморке без окон,
в холодном подвале пустого дворца.
* * *
Многие поэты отзываются на смерть,
пишут стихи, читают потом у гроба…
Нужно ли душе умершего всё это,
разве что людям, стоящим у могилы
со скорбными лицами…
Но тот, кто всё время пишет о смерти,
с самого детства пишет о смерти,
ему нечего читать у гроба
кроме молитвы.
Поэты пишут о любви, травмах и траблах,
поэты пишут о войне, точнее о том, как её представляют,
строят воздушные замки, поднимаются по ступеням,
падают, думая, что летают…
Но тот, кто летает выше
ничего не пишет,
только видит и слышит,
только любит и дышит…
* * *
Такое жаркое лето,
что озеро, где я купался в детстве,
стало болотом,
рыбы умерли, утки улетели,
повсюду тина, гниющая вода.
— Не смотри в эту воду. —
Безумная женщина
возле пустого пляжа
вытирает пот со лба
красным платком, —
в этой воде черви,
они забираются в мозг по взгляду
становятся твоими мыслями,
и тебе уже не уйти от этого озера,
от этой ржавой и мёртвой воды,
от вкуса металла на потрескавшихся губах,
от духоты твоих снов,
от пустоты твоих слов,
от немоты твоей речи…
Её красный платок пышет жаром
загасить его нечем…
ЗАБОР
Соседи строят забор:
вкапывают столбы
на равном расстоянии
друг от друга,
теперь всякий идущий мимо
сможет отсчитывать ими
своё время.
Соседи специальным буром
делают дыры в земле,
втыкают железные саженцы,
и если ты вдруг увидишь
на стволе зелёную ветку,
то тебе это только кажется…
РАССКАЗЫВАЕТ ПЕРЕВОЗЧИК:
Они пьют чай, холодный и мутный,
его даже во рту не согреть,
сидят на пристани за столом,
стучат костяшками пальцев,
играют в невидимое домино.
Но они не знают, что паром утонул,
и в лодке моей пробито дно,
так что их не перевести даже по одному,
я лишь приношу им чай,
иногда — вино.
Они повторяют имена, чтобы не забыть,
выходят к воде и смотрят вдаль:
там ночью горят огни, днём зеленеет лес
и жёлтая полоса пляжа —
луч солнца, упавший с небес…
Но они не знают, что паром утонул,
и в лодке моей пробито дно,
да и сам я совсем никакой,
а берег другой — это просто кино
на дымке тумана над тёмной рекой…
ПРО ОДНУ СУИЦИДАЛЬНУЮ ДЕВОЧКУ
Когда-то она грызла ногти,
и суициды стояли за её спиной —
суициды мальчики
девочки одной,
суициды шли за ней по пятам,
предлагали выпрыгнуть из окна,
съесть колеса,
попилить вены в ванне,
но пришла любовь, и она
выбрала выживание.
Теперь суициды, покончив с собой,
валяются на диване,
придавленные её беременным животом
и полосатым как жизнь котом.
ПОЕЗД
Ты сел в этот поезд
на пустом полустанке,
проводник даже не спросил билет,
ты сразу забыл его лицо,
ты смотришь в окно
на лес и поля,
на старый снег в канавах —
комки грязного белья,
на цветущие кусты вербы,
на коричневый домик железнодорожника
и закрытый шлагбаум переезда.
Сосед напротив говорит,
что это последний поезд,
за ним ломают мосты,
разбирают пути,
хорошее железо всегда в цене.
Сосед напротив радуется что успел,
достает коньяк,
а тебе как-то всё равно,
лишь бы ночью он не храпел,
и не плакал ребёнок в соседнем купе,
лишь бы никто не нарушил стук этих колес
утверждающих: так-так-так,
и они продолжали крутить карусель,
где на лошади в яблоках синих
едет дитя,
а соседняя лошадь в яблоках белых
пока еще без седока,
где сзади — родители в красной открытой машине,
и за ними — на ослике старом и сером
некто похожий на проводника…
КАЛИ
— Чувствуешь запах гари?
Это тело мое горит,
пойдем танцевать на пожаре, —
так она говорит, —
пойдем танцевать, товарищ,
пусть пламя летит из-под ног,
и когда моя кровь станет пеплом
на память возьмёшь уголёк.
* * *
Расходимся со скоростью света,
отдельно от нас слова,
здесь мы были друзьями,
там будем знакомы едва,
и в обновлённой реальности,
уже с друзьями другими,
даже если меня ты узнаешь,
не сможешь назвать моё имя.
ОСТРОВА
Мой первый остров —
не в океане
а в детской ванне:
коленка над мыльной пеной,
дом для пластмассовой утки —
потом я узнал в Калевале
похожий сюжет сотворения мира.
Придуманный остров,
где жил Робинзон,
мы с бабушкой
часто гуляли по берегу моря
собирая цветные обмылки стекла,
но не было писем
в бутылках,
разбитых прибоем о камни.
Остров Тотлебен,
спящая в водах залива
бетонная черепаха,
где девушка-ангел
на серой стене —
всего лишь цветной рисунок.
Острова в океане,
Томас Хадсон,
волна за волной потери
в безумном тумане войны.
Острова младенцы,
дети подводных вулканов,
острова, чей первый крик — цунами,
на чёрной спине которых
нет никого, даже чаек.
Остров, увенчанный храмом,
где живут люди старой веры,
и у каждой семьи свой причал,
блуждающий остров — ковчег,
несомый волнами:
не говори мне
об идеологии ветра.
Остров, где граница между сушей и морем
столь незаметна,
что из воды выходишь сухим,
остров-мираж, невесомый как дым,
остров, каждое мгновение
становящийся другим.
Острова - зелёные родинки леса
на теле старца Онего,
Южный Олений остров
где следы древних людей,
где в деревьях — ржавая колючка концлагеря
и пули лосиного помёта во мху,
остров, где живет царь бобёр,
остров, где медведь и человек
на одной опушке собирают малину
и не мешают друг другу.
Ладожский остров Хейнясенмаа —
призрачный Сенной монастырь,
где радиоактивный ветер в скалах
поёт песни убитых собак,
туристы обходят его стороной.
Другие острова-монастыри
места скорби и смерти,
радости и жизни вечной,
Соловки,
где никогда не водились соловьи,
Валаам, Коневец…
Наконец,
мой родной Васильевский остров
где один поэт собирался умирать,
но не выполнил обещания,
впрочем, стоит ли верить
словам поэтов…
__________________
Прирожденный островитянин, что родился и вырос на острове,
а потом вдруг оказался на материке,
бродит в поисках другого края земли,
перебирается через горы, пересекает болота, переплывает реки,
в конце пути возвращается к морю
и лишь тогда понимает
что остров вовсе не вне,
а внутри него,
где есть и земляничные поляны, и фиалки на вершине холма,
и чаячьи гнезда в скалах,
и остров — единственное, что у него осталось
после всего.
СКАЗКИ
Братец, не пей из копытца!
Но я и не собираюсь пить, мне бы только умыться,
протереть глаза,
чтобы понять — всё это снится,
и дорога, и лужица, и сестрица…
а я лежу в пустом поле,
в голове стрекочут кузнечики,
кружится стрекоза,
мое время — облака и птицы,
синяя корова срывает клевер моих ладоней,
белая собака метит валуны моих ног,
девочка из соседнего дома
бросает на ветер
ромашковые лепестки:
любит не любит, простит — приголубит,
к сердцу прижмет, к чёрту пошлет,
когда-то я помнил, что будет дальше,
но ещё весной отцвели незабудки,
остался лишь голос плаксивый: братец не пей из копытца…
А мне пить и не нужно, только умыться.
* * *
ты был в бою?
ты был в строю?
ты был в плену?
лежал в госпитале?
сидел в тюрьме?
гнил на зоне?
нет?
ты продолжаешь жить в зоне комфорта,
где дым дорогих сигарет,
а не сгоревшего пороха,
ты можешь выключить все новости
и слушать только музыку, музыку без слов,
или же наоборот
читать репортажи с этой и той стороны,
писать стихи об ужасах войны,
переживая чужую боль,
истекая чужой кровью
в уютном кресле
перед очагом монитора,
я ведь
говорю о тебе, о себе,
и нет ни стёба, ни злости в моих словах,
но там, в тёмном углу,
куда не хочется даже смотреть,
лишь ледяной ветер,
лишь пепел и прах….
ПО МОТИВАМ ОДНОГО СНА
На проселочной дороге
там, где поле смыкается с лесом,
я повстречал медведя:
у него золотая шкура
и глаза человечьи…
На проселочной дороге
возле опушки леса
я застрелил медведя:
чёрный оникс — его когти,
белый кварц — его зубы.
Теперь меня все хвалят,
говорят, хороший охотник,
говорят, медведь был опасен,
но мне так не показалось,
зачем я стрелял — не знаю.
Мне предлагают мясо,
говорят: золотую шкуру
на полу как трофей раскинешь,
а драгоценный коготь
в знак победы повесишь на шею.
Но я не хочу мяса
и его золотой шкуры,
не хочу, чтобы чёрный коготь,
царапал мне грудь вопросом:
зачем я всё это сделал?
Я снова иду на дорогу,
вдруг это лишь приснилось,
ищу гильзу и пятна крови,
но дождь смыл следы медвежьи,
да и моих не видно….
РЕПЕЙНИЦЫ
Весной репейницы летят на север,
делают несколько сотен километров в день,
летят, иногда отдыхая
на зеленеющих ветках —
маленькие оранжевые фантики
ангельских конфет,
летят широким фронтом
до северных морей, тайги и тундры,
где ждёт их смерть-господь:
Плодитесь, размножайтесь
чтобы назад вернулись дети.
Вот и летят на свет, на смерть,
летят сквозь дождь и ветер,
там, где лежал недавно снег,
там, где растаял чёрный снег…
Назад вернутся дети.