Любовь Макаревская
Вода
Сначала мы пошли в кино, потом на кладбище и снег пел как птицы. В белую россыпь входила кровь, а из нее выходили новые люди они шли сквозь нас не ведая сомнений. Обращенные в глубину жизни и смерти словно солдаты. А затем они текли по нашим пальцам как следы преступлений и на нас смотрели как на пороге церкви, как смотрит вода прежде чем проникнуть в землю, в рот, в горло. Прежде чем беспрекословно изменить свой изначальный состав.
В последние дни, все мои мысли были о военных действиях. И я все время представляла себя пленницей, глядя на лед, на его тонкую структуру похожую на слизистую оболочку. Я так жаждала быть убитой, ликвидированной брошенной в снег, в шахту. Что временами все остальное исчезало и мое тело тоже, его поглощала деперсонализация. Я существовала для себя самой только со стороны, как целиком внешний, кинематографический объект. И с небом когда оно повисало низко и беззащитно, я чувствовала большую связь чем с собственными конечностями. Руки и ноги как бы исчезли, их больше не было. Однако желание обладать другими осталось, стоило мне увидеть шрам на щеке, рану возле губ, обгрызенные ногти или зубы нарушенной, резкой конфигурации, меня охватывало желание почти каннибалистическое. В действительности мне хотелось чтобы все обладали мной, как жертвой войны или Чернобыля и это бы искупило меня. И слово Чернобыль мне представлялось кощунственно сладким. И губы Зои Космодемьянской когда я думала о ней мне всегда хотелось долго и медленно целовать её в губы. Как самую совершенную невротическую проекцию. И это желание всегда было нестерпимым. Как зрелище состриженных волос, они как известно всегда превращаются в цветы.
Если посмотреть на белое псевдо девственное тело, то сквозь него всегда можно будет увидеть тела всех мертвых и убитых, всех лежащих глубоко в земле, потому что я хочу обратить свое тело в проектор. И каждый раз когда я закрываю глаза, мои веки пахнут кровью и морской солью. И снег ложится на меня как на других, как на изображения христианских мучеников. Как неотступная пыль на картины о страданиях и глаза и губы застывают посреди музейного зала, ожидая равно поцелуя и смерти и воды, воды, воды. Воды которая везде проникает и в которую все обращается после, потом навсегда.