Дарья Христовская
ДВА ОБЪЯВЛЕНИЯ НА АВИТО И ДРУГИЕ СТИХИ
ДВА ОБЪЯВЛЕНИЯ НА АВИТО
1.
куплю
дом на набережной, бережной ли, небрежной,
правобережной набережной или левобережной,
неважно;
но — сохранившей старые мостовые;
набожной, ибо церквы чаще чем верстовые:
с колокольней, выпяченной перстом,
с голубкой, распластавшейся над престолом,
с лукавой лаковой луковкой под крестом.
2.
продам
катерок, на основе "Чибиса",
числился за береговой охраной,
потом немного в санавиации;
позже был переделан под частную собственность;
состояние мотора прекрасное;
немного изляпан диванчик в кают-компании,
но, в общем-то, это чистится;
в комплекте прожектор, насос
и компас с защитой от девиации;
корпус выполнен из листового
алюминия; всё вместе выпуска тысяча девятьсот девяносто второго.
только в хорошие руки продам свою дынную корочку,
невесомую лодочку,
птичью косточку,
а то уж слишком здесь ветрено, на воде,
да и сам я не молодею
3.
почти сразу оба объявления исчезают
***
...наступает сезон дневника. рука
рисует профиль товарняка;
черновики занимают фланги.
едва забрезжил, дождём пролит,
дождливый день, а уже болит
стигма письма у второй фаланги.
я увенчан пальцами без кольца,
я засыпан пылью времён конца
сентября, я давлю зевоту;
листы у окна шевелит сквозняк.
из проёма видно, как товарняк
медленно набирает ход к повороту.
здесь, пока истекает дождём стреха,
причаститься вновь из чаши греха:
внимая стуку состава,
со скрипом прижать карандаш к листу;
кусать, тягая пальцы ко рту,
саднящий узел сустава.
так в октябре наступает тишь,
так слон, напрягшись, рождает мышь,
так небо сочится влагой;
так я каждый год ухожу в запой
в попытке сделаться сам собой, —
так я
становлюсь
бумагой.
гора бумаги родит стишок,
и ногти искусаны — есть грешок —
и небо пыльный мешок, —
хороший день не сойти с ума.
пиши, дурачок, пока есть бума
га, а карандаш не исписан
под корешок.
***
династия невротиков. стена
стеной, да не стена, а так, простенок,
рубец, гипсокартонный и дрянной,
на выворотке мира, кружевной
на слух, почти невидимый с изнанки,
мучным пропахший клейстером насквозь,
проеденный жучками вкривь и вкось.
кругом один упадок, тленье, нехоть.
подумай, отчего бы не уехать,
зачем терпеть, такую участь для?
не суеты, но рассмотренья для.
я одинок: кругом меня родня,
но с ней меня роднит такая малость,
не милость, не обманывай меня,
но трещина, опрелость, побежалость:
здесь каждый угол вызывает жалость.
здесь каждый третий — выходец из сна,
и сон, как соль, дурной и четверговый,
их речь, шумна, темна и неясна,
дрожит, как моисей пред иеговой,
но только это их со мной разнит.
увы, Египет сам себя казнит.
так кто же я, не помнящий родства,
назло застрявший в этой палестинке,
терзаем злобным духом рождества —
"щелкунчиком" с виниловой пластинки —
является с улыбкою угрюмой,
трещит скорлупкой, говорит: подумай —
подумай, отчего бы не уехать
в заветную страну, где для дыханья
так много воздуха, где пересохший рот
всегда воды колодезной найдет,
где легкий детский жар всему виной
и где пребудет музыка иной:
где ты, земною женщиной рождён,
лежишь, болеешь, спишь — и видишь сон…
***
так он лежит, пытаясь сделать вид,
что вовсе не боится. но посуда
в стенном шкафу грохочет.
но гром, как и положено, гремит
и молния, и молния, паскуда,
а дождь не начинается — не хочет,
а ночь — повсюду.
так он лежит, себя не узнавая,
и думает: а если — шаровая?
когда он был ребёнком, шаровой
боялся каждый, будто шаровые
летали взад-вперёд над головой.
такое было время: время храбрых.
рассказывали в лагере мальчишки
о том, что каждый знал не понаслышке:
как к брату тётки деверя, студенту,
на комсомольской всесоюзной стройке
БАМ
то есть, как раз не бам а
байкало блин амурской магистрали
в строительный вагончик среди ночи
влетела шаровая
ну натурально
шаровая
молния
с футбольный мяч
а может, с волейбольный
да брешешь
да ей богу
влетела
осмотрелась
и не тронула.
но время храбрых поросло травой,
и молнии как будто отступили
и больше не мелькают в новостях.
о, мудрая, слепая, злая сфера,
ты слишком много ведаешь о нас
и брезгуешь трусливым нашим мясом
так он лежит, пытаясь сделать вид,
что убоялся, грезя в полусне,
как в комнату влетает яркий мячик
а комната на пятом этаже
и он не признаётся, что уже
давно не мальчик
никогда не мальчик