Марк Кирдань
А В ЛЕСУ
****
Считай, что дома. Поезд отстучал.
Вечерний гомон рыночных задворок.
Висел как дым; из стекол, щелий – шорох
все полз к тебе. У правого плеча
Висел огонь – мерцание киоска.
Что жмурься, что беги – нигде, нигде –
Не сыщешь красоты своей судьбе,
ни звездных угольков, ни пламенного воска.
Случайно моросит. Случайные соседи
нанизывают тень на сучья липы.
Во дворике твоем тугие типы
Случайно громыхают на мопеде..
Считай, что дома. Поезд отстучал.
Звенит стекло, курлыкает погибель,
Охвачена просторной тьмою мебель,
Хихикаешь. У левого плеча
стоит пустырь; недвижимые люди;
Пустырь в тисках; закручены узлом.
За тенью тень; гранит; за домом дом.
Никто с тобой отныне не пошутит.
Немел оскал дворов, и мы его качали,
Немела дверь, немели псы с песками
в немых глазах, немыми потрохами
немел район среди своей печали.
Немел и ты, среди своих исчадий.
ты дома, юноша, и мир в своем начале.
***
"любовь любить" - сказал один пропащий.
"в моей груди не реже и не чаще
сидит старик с далекими глазами,
вокруг поля, закрытые лесами".
"любовь любить" - сказал один мерзавец.
"скулить нельзя, куси себя за палец.
намазан хлеб отважною икрою,
закрыв глаза твой облик тьмой не скрою".
"любовь любить" - подумал Лев Карсавин
"приятный крест, и самых честных правил,
пускай рабы, пускай слепая младость,
есть времени столбы, есть радость".
есть эти города, над ними ветер,
нет истины нигде и в старом склепе,
зовущемся семья, веселый гелий,
есть ветер бытия и стоны келий.
и дерево растет, прислушиваясь к свету,
на медленной росе, любовь - скелету,
прочитываю страшный, тихий сонник:
"Фома Аквинский сел на подоконник..."
***
задумчиво моргают писатели
склонясь к мерцающим огаркам
собирают себя в руки, и рукам тяжело
гладят мудрых котов, пьют душистый кофе,
еще у них душистое мыло, еще у них мудрые мысли,
переживают судьбы, думают страну,
встают на защиту сирых, обиженных, нищих
задумчивые, лихие писатели
в халатах и без, с твердыми намереньями.
писательницы тоже задумчивые,
тоже склоняются к огаркам,
в сущности, тут все то же.
если писатель и писательница живут вместе,
им очень тяжело бывает вот так склоняться,
огарков не хватает,
и страна всего одна,
да и мудрые коты порой устают от решительных писательских взглядов в окно.
***
...Но в каждом предмете
полости и песок.
Неведомое прорастает – сиреневый стебелек.
Блистательными дворами, болотом, седым огнем.
Наверное – не умираем, а просто назад живем.
Орнаменты, зубья, холод, тропинки небытия.
Оранжевые долины, алмазовые края.
И утром бросает морось, и криком зовешь людей,
не падает этот ветер в малиновую плетень.
...Но в каждом предмете
золото, голоса.
Немного осталось телу, упавшему с колеса.
Дорожные злые травы, алеющий горизонт –
и хочется похвалиться мучительным колесом.
Стальные сады, собаки, прохладная пустота,
Немного осталось телу, досчитывая до ста,
движения бесконечны, рассыпчатая трава,
тебе никуда не надо и некогда горевать.
***
Чеканка точек на край земли.
стон стен ли ли пропасть вне.
оно далекое - в тишине.
рубашку сбросив смотрю в себя.
и там далекое - суставы, прах.
границы вовсе небольшие.
снуют мышата, давит пропасть,
шершавый шепот сумасшедшего кого-то.
ты кто? забыл ли? нет никого
шершавый шепот сумасшедшего .. .. ..
мои несохраненные сосуды.
круги воды, воспоминанья винны.
кукушки, осиновые жгуты.
жаркие гитары, шарф.
мятая почта, синий рот.
разные капюшоны, детвора.
лицо нерожденного человека. да.
лицо приходящее.
проносящееся.
оно формируется в случайных рванных паутинках
горячих, праздничных тартинках
оно формируется, если прольешь компот,
если наступишь на грязный, стоптанный лист,
если выдавишь себя из себя,
так появился я - тяжесть российских мест,
словно зверька придавила, не пустила, околпачила.
так вот.
маленький спектакль у дверей роддома.
смятение нерожденных, столпившихся у дверей роддома.
ты первый - говорит один другому.
нет лучше он - кивают мне.
все равно рано или поздно - злюсь.
иди, иди, солнце еще на верхушках деревьев,
ялики еще не заялили, колокола не тебе.
и это обязательное скрежетание
падение поезда, неясные блики.
воронки то бытия. то небытия воронки.
то просто какие-то воронки.
падаешь и все твои эфирные чешуйки складываются в узор,
понимают боль, забывают товарищей,
жидкие кости домино.
один камень глаз.
второй вылупляется и так слепнешь.
превращается человек.
появляются ноги и даже ходить теперь невозможно.
хорошо. все в прошлом.
просто хотелось вспомнить.
пишу. качаюсь. чаще бывал
в Мокром, чем в настоящих забегаловках.
так что извини, не могу.
мы поднимаем мертвеца
теперь мы ставим гроб на место.
мой годовалый альтер эго
скользнул ящерицей в подвал.
и пустота небес сдавила
как мокрота в печенке.
и маяки зеленого океана
блестят. поют светляки
горячего сада рядом. который
вчера навестили воры
украли астру, сирень, дудку,
соседскую мурку.
если серьезно - я не замечаю.
читатель думает что чаю.
а на самом деле вовсе ничего не замечаю.
и страшно и руку некому.
***
человека убили на берегу реки
отмыли одежду илистой влагой
бросили ботинки его в заросли камыша
раскрыли голову его
нет ли там серебра?
не оказалось
набили тело
соломой, глиной, рыбой, звездами, требухой
далее он плыл качаясь, будто Офелия
из его неживых глаз текли муравьи
из его травяных уже, нечеловечьих рук начиналось течение
убийц было двое - тот, что постарше -
лет двадцать тому с убитым в школе учился,
они встретились в привокзальном кафе,
убийца пил чай, убитый водку,
убитый хотел в Рыбинск - к родным, убийца в Москву,
на стройку.
что младше - так, подрабатывал иногда,
на рынке ли, в магазине, разгружал ли чего,
загружал, ну, иногда, занимался жречеством,
превращая людей в Офелий
когда тело прибило к берегу
неподалёку от Земляного Парка
оно неестественно изогнулось
синие щеки стали полны
что-то вытекло из нутра
мёртвому хотелось дышать
у мёртвого было не всё в порядке с головой
у него рожала жена
и отец собирался на пенсию
он не пытался вызвать жалости у убийц
но у тех уже подкашивались ноги
будто после долгой неустанной молитвы
причудливые формы и лица принимал каждый встречный прохожий
они не боялись правосудия
им просто было не по себе
они соприкоснулись с некоторым сиянием
оно прошило тела их словно игла подушку
к тому же эта странная кровь
проступала на коже
сама по себе, и струилась за ними вслед
убийцы сидели в песочнице
в одном страшно замкнутом, небольшом дворике
старший пил чай,
младший тренировал бицепс.
вкруг лежали пластмассовые машины,
ведра, ложки и куклы в салатовых платьях.
чуть далее смыкались деревья,
на ветвях которых смеялись
новорожденные, совсем неизвестные боги.
далее размыкалась пустота.
***
А в лесу
медленные медведи
стеклянные тетерева
взгляд вперед
позади непроглядная тягучая далекая
вздыхает теплое дерево
тонкой трещиной расплетаются
фиолетовые грибы
елочные купола
звериные тропки
хохот невидимой воды
***
Улица говорит – тише сирень, сирень
Имя твое «теперь», только опять нигде
Облако говорит – дали мои, мои
Скользко на поводке – камушек говорит
только секунду там
хуже моя рука
в каждом мгновенье срам
вечно зарытый шкаф.
Кошка глядит, поет, лезет кошка под кран,
я говорю - игра
нашмир говорит – пора
Время схватить топор
что им рубить? тебя
буквы твои налево, направо твоя душа,
вверх поползет дымок, вниз упадет висок,
в иные пространства какие-нибудь дела,
все остальное – дотла
Улица говорит – тише звоны мои
Тише по подворотням скрипы двери, двери
старое мироздание лепит еще человека
мне страшно – откуда оно взялось?
блестит в ночи бутылочная крышка,
лежит уроненная трость.
***
Вечным умираньем
пахнут тополя.
С берега приходят
тихие суда.
С палубы взлетают
белые платки,
вечным умираньем
светятся они.
Крабы и моллюски
в розовой траве
грустными телами
морщатся тебе.
Вечным умираньем
плещет у реки.
Лилией и снытью
залиты мосты.
Мятыми песками
ходим до утра.
Вечным умираньем
мечут небеса.
По зеленой кромке,
по густой земле
только черви ходят
в этой полосе.
Вечным умираньем
радуется день.
В пригороде осень,
в городе метель.
Музыка играет
в сонных чердаках.
Вечным умираньем
смотрится закат.
Вечером сильнее
чувствуется миг.
Вязкое мельканье
бабочек смешных.
***
Милый миг, сухая старость, чистый воздух в голове
он встает над всей землею и шагает по траве
он шагает по траве и за ним бегут собаки
птицы белые над ним совершают свои взмахи
поезда стучат тупые жарче воздух над страной
грязны черные ботинки грязны брюки с бахромой
мужичок сухая старость держит стебель в кулаке
и над ним летают девы в дивных крыльях налегке
***
Последнее слово.
Вот я лежал под небесами, выглядывая, вспоминая драгоценную матушку и прошлые драгоценные дни и как-то, извиняюсь, дрожал, дрожал листом, вот сравнение, мне было неспокойно.
Поле, что неподалеку, вроде бы и распространяло этот безбрежный дух, но не вселялось в меня, что-то страшное зависло в воздухе, плотное, непроницаемое.
Моя кровь запузырилась, соль потекла по губам, а вокруг, знаете ли, муравьи и щелистая земля и так неприятно было и даже холодно, во мне кипение.
Пытался я успокоиться, смотрел на дивных стрекоз, в дуло облачного ружья, между сливовых веток и мшистой плетени, выросшей рядом.
Не по себе мне делалось от воспоминаний, прошлые дни и образы вставали передо мной, как люди и живые, и говорили.
Я распластался под ними щенком, заклепкой, хламидой и трясся, и мое существо себя не находило, а они здесь.
Степь крылась сиреневым фартуком, жизнь вытекала из меня по струйкам, по зернышку, по стиху.
И насекомые мной недовольны, хмурили ясные брови, дули щеки, качали мудрыми лбами.
Просил их меня простить, безрезультатно, лишь ветер, да кот баюн, лишь тяжесть.
Желтый песок, с укором, глядящие небеса, да за что, спрашивал я, за что?
Но все утихало, космос пульсировал тридевятью зеленых жил.
Вспомнил свою милую, как лежала в листьях, на веранде.
Чудные, право, губы и все слова ее, и все жесты.
И то в прошлом и она недовольна.
Я хмурюсь и вытекаю.
Наверное все, говорит.
Говорит земля.
Все, говорит.
Да, говорит.
Земля.
Ты.