Рафаэль Левчин
ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ТЕКСТ и другие идиллии (II)
(продолжение)
...Кучер в красно-серебряной ливрее промокнул лоб батистовым платком и с упрёком взглянул на невыносимо синее небо, посреди которого неистовствовал раскалённый добела диск. Рафаэлло поправил серую гетру и запихнул толстый манускрипт поглубже в карман. Кучер с почтением помог ему расположиться на обтянутых чёрной кожей сидениях и услужливо захлопнул дверцу. Рафаэлло, небрежно махнув кучеру трогаться, стянул жёлтую лайковую перчатку и разложил на коленях манускрипт и вечное перо. Он прочёл:
«УНФЕЛИКС. Достаточно ли невыносимы твои муки, Гай, чтобы напомнить тебе о том, что и ты когда-то был человеком? Когда-то ты не отвергал женских рук, даже когда они не протягивали тебе виноградных гроздьев, а лишь тянулись обнять твою шею.
ГАЙ. Друзилла... Друзилла...
УНФЕЛИКС (пожимает плечами с затаённым удовлетворением). Ты даже не дал ей напиться воды из-под крана...».
Коляска подскочила на повороте. Кучер выцедил между зубов проклятие, а Рафаэлло вздрогнул: «Нет, какой кран, тогда же не было водопровода... не было? или был?..». Подумав, он всё же вычеркнул «из-под крана» аккуратной двойной линией и вдруг, нахмурившись, словно вспомнив что-то, стал отлистывать манускрипт назад, стремительным, но внимательным взглядом просматривая написанное. Наконец, складки на его лбу разгладились – видимо, он нашёл то, что искал.
«ГАЙ. Пусть говорят, что хотят! Что нам до них? Цари Египта брали в жёны сестёр, когда Город был ещё жалкой деревушкой, а предки наши щеголяли в звериных шкурах! Боги бессмертные так поступали, почему же не может Цезарь?
ДРУЗИЛЛА. Цезарь... всегда и во всём ты Цезарь... прежде всего Цезарь... в любви тоже...
ГАЙ. Я люблю тебя, Друзилла, как сестру, как возлюбленную, как жену – но не только! Я люблю в тебе товарища по оружию, по мести за отца, за мать, за братьев, за весь наш несчастный род! Я люблю в тебе последнюю из нашего рода, и кого же мне и любить, если не тебя?!
ДРУЗИЛЛА. Но ведь любишь же ты и Цезонию?
ГАЙ (с гримасой бешенства). А, эту тварюгу!.. Погоди, дай срок – я под пыткой дознаюсь у неё, почему это я её так люблю!! Прикажу сделать ей капельницу галлюциногенов!! Вот тогда она и заговорит!!
ДРУЗИЛЛА. Что ты говоришь?!
ГАЙ. То, что у всех на языке, – она опоила меня, эта погань! Вот почему я иной раз чувствую, как в голове всё путается, боль в висках... я сам не свой в такие минуты... не знаю, что говорю, не понимаю, что делаю... Я стал хуже видеть, Друзилла! Мне кажется, я слепну... я... я схожу с ума!..
ДРУЗИЛЛА. Пить... нет, не вина. Дай воды...
ГАЙ. Здесь нет воды. Погоди, потом, дай досказать... Ты думаешь, я не знаю, что половина казнимых ни в чём не повинна? Но пусть лучше погибнут тысячи невинных, чем ускользнёт от кары хоть один наш враг! Да и есть ли на земле человек, не заслуживающий казни тысячекратно?! Не за одно, так за другое...
ДРУЗИЛЛА. Воды... бедный ты мой болтун... (Умирает.)»
Рафаэлло проштудировал отрывок, отвлечённо покусывая кончик пера и пачкая чернилами рот. С сожалением, покачивая головою, волнистой линией подчеркнул «капельницу галлюциногенов». Покусывая заусенец, откинувшись на спинку, он невидящим взором уставился в выбеленное небо с плывущими клочьями облаками, пытаясь найти эквивалент анахронизму.
РАФАЭЛЛО. Послушай, Фабрицио...
КУЧЕР. Да, господин?
РАФАЭЛЛО. Скажи – что такое капельница?
КУЧЕР (усмехается в усы – он уже привык к таким неожиданным вопросам своего хозяина). Капельница, господин? Это сварливая и скупая матрона, по капле цедящая своему мужчине вино в бокал, вместо того, чтобы утолить его жажду, как подобает.
РАФАЭЛЛО (задумчиво кивает). Ты, как обычно, прав, лакей.
Вялой рукой Рафаэлло, совершенно вдруг разочаровавшийся, с отвращением отодвинул от себя манускрипт. Страницы с шорохом оползли и грозили разлететься с первым же порывом ветра. «Ради чего я пишу историческую драму, если время смешалось в моей голове настолько, что я путаюсь не только в веках, но и в тысячелетиях?». Эта мысль оставила горький привкус у него во рту. И тут же, как и всегда, когда он чувствовал, что почва уходит у него из-под ног, на помощь пришла ирония: «O tempore, o mori...». Грустная улыбка тронула его лицо.
Кучер, все ещё довольный собственным изречением, стегнул лошадиный круп. Левое колесо наскочило на камень; подвеска дёрнулась, подбросив Рафаэлло. Он удержался, схватившись за спинку, но из жилетного кармана выскочил коричневый пузырёк замысловатой формы, с крышечкой из странного, полупрозрачного вещества. Рафаэлло испуганно подхватил его на лету, не дав приземлиться на шаткий пол ненадёжного экипажа. На бумажной обёртке было выведено корявой латынью слово ИЗОХРОНИН. На дне пузырька колыхалась вязкая жидкость. Рафаэлло поднял пузырёк к глазам. Жидкость пронзил луч италийского солнца, заставив её играть и искриться. Рафаэлло вздохнул. Открыл крышечку, заглянул внутрь и сделал глубокий вдох, прикрыв источенные голубоватыми жилками веки. Всё ещё колеблясь, снова закрыл пузырёк и, засовывая его обратно в карман, покачал головой, улыбаясь борьбе собственного безрассудства и слабости. Нахмурившись, оглядел прохожих – некоторые замирали при виде богатого кабриолета, особенно молодые девушки низшего сословия, опускавшие глаза, стоило им ощутить на себе его взгляд. Внезапно решившись, он откупорил пузырёк и, крепко зажмурившись, разом выпил содержимое.
Покачиваясь на ухабах, он долго ехал, не решаясь поднять веки, вслушиваясь лишь в скрипы подвески. Вдруг всё затихло, замерло, ни звука. Рафаэлло, пытаясь унять расходившееся сердце, распахнул глаза, ожидая увидеть незнакомый и, может быть, чуждый ландшафт, и обнаружил, что коляска стоит, а Фабрицио, распахнув дверцу, ждёт, когда господин соизволит выйти. Рафаэлло собрал рассыпавшиеся листки и сошёл на землю.
В озере переливалась солнечная рябь. Листва безмолствовала в полуденном безветрии. Пахло цветами. Окинув безразличным взглядом искристое озеро и променировавшие пары, семейную группу с множеством разновеликих детей, голубой лоток разносчика охлаждённой воды и цветочницу с корзинкой ранних роз, Рафаэлло отпустил кучера и спустился к воде, выбрав уголок поукромнее, где его не стали бы отвлекать от работы дамы в белых платьях и с такими же солнечными зонтиками.
Усевшись в траве, он первым делом сложил листки аккуратной стопкой, подбил их со всех сторон и перевернул неисписанной стороной к себе. Едва он взял в руку самопишущее перо, как услышал звук оскользающихся на траве шагов и увидел, что к нему приближаются двое молодых людей, держащих друг друга под руку. Рафаэлло поднялся на ноги.
РАФАЭЛЛО. Чем могу служить, господа?
АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (перебивая друг друга; они молоды и смущены, и поэтому по очереди краснеют неровными пятнами). Простите за беспокойство, господин... Джованьоли?.. Ведь это вы, не так ли?... Нам на вас указал вон тот юноша... Аристандро. Видите, тот, что топит прибрежные кувшинки тросточкой?
РАФАЭЛЛО. Он что, гадает по кругам на воде?
АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (смеются, переглядываются). Да, пожалуй, вы правы, господин Джованьоли...
РАФАЭЛЛО (вспоминает о том, что ему помешали работать). Так чем могу служить вам, господа?
АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (снова смущены, переминаются с ноги на ногу). Понимаете, господин Джованьоли... Мы, как бы сказать, большие поклонники вашего творчества... И вот буквально сегодня по счастливому стечению обстоятельств нам удалось у одного чудаковатого еврея-книгоноши приобрести вашу книгу... (ДАРИО протягивает РАФАЭЛЛО копию «Спартака», а АЛЕКСАНДРО попутно сдувает с неё пыль.) Вот... Не соизволили бы вы надписать нам... ваше факсимиле... автограф...
РАФАЭЛЛО (с недовольным видом потревоженного за работой подписывает титульный лист; вдруг недовольство на его лице сменяется изумлением.) О! Ведь это кириллица, не так ли? Мою книгу перевели на славянский язык?
АЛЕКСАНДРО И ДАРИО (заговорщически переглядываясь, подмигивая). На русский! (Удаляются почти бегом.)
РАФАЭЛЛО (всё с тем же изумлением на лице опускается обратно на траву). На русский?
Рафаэлло смотрел вслед удалявшимся юношам и видел, как они подошли к тому третьему, стоявшему у самой кромки воды, которого они назвали Аристандро. Из его позиции ему было не очень хорошо видно, но показалось, что Аристандро одобрительно пожал обоим руки, и все трое двинулись в сторону города. Рафаэлло снова начал грызть ногти. Какая-то неотвязная мысль заставляла его лоб хмуриться. Наконец, он снова взялся за перо, положил на колени аккуратную стопку исписанных листков и на обратной стороне уже почти законченной пьесы «Сумерки Калигулы» начал писать совершенно другое повествование:
«В пятницу я смотался с работы пораньше, наврав начальству, что должен идти на рентген. Секретарша мне явно не поверила, поджала губки бантиком и пообещала пожаловаться Дмитрию Михалычу.
– Следить за лёгкими – прямая обязанность каждого работника, заботящегося о благосостоянии Родины, – непринуждённо кинул я ей и с лёгким сердцем направился к выходу.
Прогулявшись два квартала, я свернул в грязную подворотню, в самом глухом тупике которой пряталась окрашенная облупившейся ныне охряной краской арка, а под аркой находился самый подпольный
"Букинист" города. Я зашёл в покосившуюся дверь. У полки с исторической литературой стоял человек с интеллигентным лицом и листал какой-то толстый том. Я спросил у продавщицы, не появилась ли книжка, которую искал уже несколько месяцев.
– "Спартак"? В среду пенсионерка принесла. Вон там, рядом с историей, смотрите, молодой человек, где мужчина в плаще стоит!
Я буквально бегом бросился к полке и выдернул сокровище из ряда запылённых книг, чтобы подозрительный тип в плаще не успел утащить его у меня из-под носа.
– Тоже Спартаком интересуетесь, – скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс тип, теперь, когда книжка уже спокойно лежала у меня в руках, потерявший в моих глазах большую часть своей подозрительности.
Знакомясь со мной, он скромно протянул руку и негромко отрекомендовался:
– Король Артур!..»
Рафаэлло писал, не останавливаясь, и очнулся, лишь когда стемнело настолько, что писать стало невозможно. Исписанные страницы покрывали траву вокруг него. Озеро плескалось в серой полутьме. В сгущавшихся сумерках он собрал написанное, свернул трубкой, сунул подмышку и пешком отправился домой. Когда он дошёл до центра, уже почти настала ночь. Город был покрыт тёплой и мягкой синеватой летней мглой, и по улицам прогуливались праздные прохожие. Девушки в белых ситцевых платьях в крупный горох особенно выигрывали в таком освещении. Он прошёл мимо транспаранта с облупившейся надписью и на площади свернул в Московскую улицу, налево от памятника Ленину. Уже на лестнице он услышал, что сосед дома – звуки программы «Время» из телевизора, включённого на полную катушку, вольно раздавались в подъезде.
Идиллия нулевая. Зеркало.
Предисловие: автор заверяет благосклонного читателя, что прежде, нежели написать нижеследующее, он (автор) тщательно изучил соответствующую эпоху и способы тогдашнего общения людей меж собою. Итак...
Сие произошло на балу у графини В.Н., известной более под псевдонимом «Прекрасная Вероника».
Во время огненной мазурки я имел несчастье... Одним словом, графиня наступила мне на ногу.
Натурально, я сделал вид, что ничего не произошло, и продолжал танец. Но не успели отзвучать последние такты, как меня отозвали к стене.
Там, на широкой скамье красного дерева, уже восседал трибунал: мой дядя, разгневанно теребивший свою серебристую эспаньолку; престарелый князь С. (глубоко и мрачно задумавшись, он, видимо, заснул); мой племянник, бывший на двенадцать лет старше меня и всегда, сколько помню, отличавшийся грубостию; какой-то штабс-капитан в расшитом доломане с чужого плеча и, наконец, сама хозяйка бала – Прекрасная Вероника.
Когда я ещё ползал по полу своей детской, она уже была прекрасна и царила на балах. Мудрено ли, что, едва прибыв в столицу и став лейб-гвардейцем, я влюбился в неё безоглядно и бескорыстно, невзирая на насмешки и сочувствия сослуживцев.
Рядом с Прекрасной Вероникой на веницейском столике стоял её оплечный скульптурный портрет из розового мрамора. Игра бликов на его полупрозрачной поверхности создавала впечатление кожи дышащей, живой; при взгляде беглом можно было помыслить, что это зеркало, до того необыкновенным было сходство, ещё усиливавшееся одинаковыми париками на головках портрета и оригинала.
– Милостивый государь, – сурово, как чужому, отверз уста дядя, – приходится думать, что Вы, будучи ослеплены своею пагубной страстию, восприняли случайное прикосновение как знак благосклонности и, нарушая все правила светского приличия, не сочли нужным даже принесть свои извинения!..
В голове моей бедной всё смешалось.
Да неужели же я, мальчишка и провинциал, осмелился бы предположить... осмелился сметь предполагать... будто бы графиня... сама Прекрасная Вероника!.. благосклонна... ко мне... помилуйте, ко мне!!!
И однако ж...
Её возмущение...
Её решимость устроить этот скорый суд...
Её пылающее лицо... надменный вид...
Её глаза...
На то ли негодует она, о чём идёт речь?..
Негодует ли она?..
Неужто...
– Нет! – с твердостию, самого меня изумившей немало, ответствовал я. – Приносить извинения за случившееся не намерен!
Лицо моего дяди лучше всяких слов выразило дальнейшую судьбу мою.
– Дядя! – возопил мой племянник, бывший на двенадцать лет старше меня и всегда, сколько помню, отличавшийся грубостию. – Пошёл ты к чертям, дядя этакий!
– Да-с! – добавил штабс-капитан.
Я посмотрел прямо в глаза Прекрасной Веронике и, точно свыше озарённый, произнёс:
– Однако же, сударыня, примите мои искреннейшие уверения в том, что я, не задумываясь, пожертвовал бы всем, что имею, и самой жизнию, лишь бы огорчения Вашего не существовало более!
– А палитра! Палитра как же? – воскликнула прекрасная хозяйка.
– Тысяча извинений... о палитре-то я и позабыл!
Схватив со стола полную флягу, я принялся за дело. На левую сторону девственно-белой груди моего мундира я нанёс кроваво-красное пятно, у правого плеча – два жёлтых, на воротнике – чёрное, смочил под глазами, что должно было означать слёзы, и, подумав мгновение, сымпровизировал: увлажнил виски и надлобную прядь.
Мой суровый дядя – и тот не мог сдержать восхищения, не говоря уж о прочих. Прекрасная Вероника даже захлопала в ладоши.
– Осмелюсь обратить внимание на прекрасную выправку молодого человека... – глубокомысленно заявил штабс-капитан, желая вставить слово, но не вполне понимая происходящее.
А я уже ощутил в кончиках пальцев месмерическое покалывание. Я поднял руки и попробовал.
Дядя мой растворился в воздухе бесследно, точно и не был.
Я попробовал ещё, увереннее.
Растворился и старец С., так и не проснувшись.
Засим растворил я моего дорогого племянника, бывшего на двенадцать лет старше меня, и, с особым удовольствием, штабс-капитана, после чего, оборотясь к зале, растворил последовательно толпы жужжащих гостей, музыкантов, лакеев с прохладительными напитками, мраморных фавнов и еротов в нишах, портреты предков в золочёных рамах, канделябры, драпировки, ковры...
Наконец, в пространстве опустелом остались я и Прекрасная Вероника.
Я растворил на ней одежду...
Мрамор...
Идиллия первая. Сон дельфиноида.
Шипение.
– Предположим, по улице впереди вас идёт девушка. Ваши действия?
– Какая девушка?
Шипение.
– Вопросы задаю я. Повторное нарушение будет означать прекращение тестирования. Это ясно?
– Но мне же нужно знать, что за девушка... как выглядит хотя бы! От этого в какой-то мере будет зависеть моё дальнейшее поведение.
– Вы пока не видите ничего, кроме неясной фигурки впереди в полумраке. Всё ещё непонятно?
– Теперь более-менее понятно... Ну... пойду за ней...
– Зачем?
– Ну...
Шипение.
– Допустим. Она вас видит?
– Ну... если оглядывается, то видит.
– Вы идёте на большом расстоянии от неё?
– Не очень. Метров пять-шесть.
– Стало быть, она слышит ваши шаги и хоть раз, да оглянется, не так ли?
– Так.
– Значит, она видит вас. Сосредоточьтесь, отвечая, пожалуйста... Девушка ускоряет шаги. Ваши действия?
– Наверное, тоже ускоряю.
– Наверное или ускоряете?
– Наверное, ускоряю.
– Так... Посмотрите, пожалуйста, во-он туда... Видно хорошо?
– Да...
– Впечатляет?
– Не без того.
Шипение.
– Это те, кто не прошёл тестирование. А тот, кто посредине, вообще отказался тестироваться... Есть ещё вопросы?
– Есть.
– Слушаю. Вероятно, вы хотите знать, что ждёт тех, кто прошёл тестирование?
– Нет... вернее, не только... Я ещё хотел бы знать, что ждёт тех, кто проводит тестирование...
– Узнаете в своё время. Если пройдёте тестирование.
– Вот я, кстати, и хочу узнать, стоит ли стараться...
– Не лезьте в пекло поперёк батька...
– ???
Шипение.
– Что? Не знаете, что такое «пекло»?
– Нет... что такое «батька»...
– Основные значения: отец, создатель, тотем, демиург, вождь, шеф, лидер, командир, наставник, бенефактор, атаман, патрон, спонсор, пахан – на мёртвых языках. Понятно всё?
– Кроме первого...
– Отец?
– Да.
– Мм... то же, что и «тотем»... смысл выражения в том, что, не пройдя тестирования, незачем пытаться оценить его... однако вернёмся к нашим баранам... эту идиому я растолкую вам как-нибудь в другой раз... если, конечно, он будет... (Шипение, и теперь, наконец, становится понятно, что это смех.) Девушка вдруг нырнула в какую-то дверь и заперла её за собой. Ваши действия?
– Попробую открыть. Ломать не буду. Есть много способов деликатных...
– Не отвлекайтесь. Итак, вы войдёте?
– Да.
Шипение.
– Дополнительная вводная: девушка опасна. Очень опасна. У неё НУТ. Знаете, что это?
– Знаю...
– Что?
– Это... явление, завершившее собой Эпоху Конца. По сравнению с НУТ все болезни прошлого: чума, дифтерит, ОЛБ, СПИД, паранойя, абстракционизм – всё равно что лёгкий насморк. НУТ – это, собственно, как бы и не болезнь... это состояние... человек, поражённый НУТ, не просто заразен, он очень опасен, потому что заражает всех в радиусе тридцати-пятидесяти метров. Он должен быть немедленно уничтожен, так же, как и тот, кто уничтожит его... и тот, кто уничтожит уничтожившего... Поэтому иногда носители НУТ и те, кто послан их уничтожить, объединяются...
Шипение.
– Ещё раз повторяю, не отвлекайтесь. Каково значение слова «НУТ»?
– Не знаю.
– Напоминаю, что такой ответ хуже неправильного.
– Ну... мы в школе... в шутку расшифровывали так: Неназываемый Ужас Тишины...
Шипение.
– Что ж... можно и так... Почему бы и нет, в конце концов... Итак, девушка должна быть уничтожена, равно как и те, кто дал ей приют. Весь дом должен быть сожжён, а пепел тщательно собран. Те, кто будет сжигать и собирать, также должны быть уничтожены. Даже если это андроиды... Знаете, что такое андроиды?
– Знаю.
– Ну и что же это такое?
– Персонажи фольклора Эпохи Конца...
Шипение.
– Вот как?
– Да. Согласно некоторым апокрифам, они внешне неотличимы от человека... и даже созданы были человеком без помощи Бога и Его Сестры... что и послужило одной из причин наступления Эпохи Конца...
Громкое продолжительное шипение.
– Хорошо-хорошо...спасибо... (Продолжая смеяться.) Ладно. Значит, с девушкой всё понятно. Если не принять эти меры, будет заражён весь квартал, а затем... Ясно, да?
– Да. Страшно даже представить себе.
– Вот именно. Само собой, уничтожены будете и вы. Достаточно было приблизиться к ней на расстояние два-три метра...
– Я не приближался!
– Всё равно, вы вошли в дом, прикоснувшись к той же двери, что и она... (Шипение.) А что это вы, собственно, так разволновались? Это же мысленный эксперимент. Плод воображения, так сказать.
– А эти... там... они тоже… плод?..
– Возможно. Возможно. Вопросы задаю я. По всем правилам мне следовало бы прекратить тестирование. Но поскольку вы всё равно будете уничтожены...
– Значит, это не мысленный эксперимент?! Я отказываюсь продолжать тестирование!!
Шипение.
– Поздновато. Могу напомнить вам ещё один старинный оборот речи: раз уж попал дьяволу в зубы, так не дёргайся!.. Знаете, что значит «дьявол»?
– Знаю: ругательство... Не знаю, что значит «зубы»... А, да идите вы! Я не желаю больше говорить с вами!!!
– Ваше желание в данном случае не слишком существенно. Вы будете говорить, желаете вы того или нет. Ваша вина чудовищна и неописуема, поэтому вы будете не просто уничтожены. Уничтожен буду и я...
– Приятно слышать.
Шипение.
– Не думаю, что вам будет приятно это видеть, не говоря уж – исполнять.
– Что?!
– Так-то. Вы, кажется, интересовались, что ждёт тех, кто проводит тестирование? Теперь вы знаете. А разве вам не было известно, что каждая мысль немедленно воплощается в реальность? По крайней мере, каждая мысль средней головы? А? Что, в школе это называли ересью, да?
– Я не хочу говорить с вами!
– А с девушкой? (Смеясь всё громче и громче.) Её сейчас приведут сюда. И те, кто приведёт, будут уничтожены. Вами. Собственноручно. Потом вам придётся уничтожить и меня. А потом... Да-да, я вижу, вы уже поняли: тот, кто отказался тестироваться, выбрал куда более счастливый вариант. Хотя некоторые говорят, будто в последний момент он закричал, что согласен на тестирование... В любом случае, таких, как он, мало. Очень мало. Правда, в последнее время становится больше. Но вы – не из их числа. А теперь приготовьтесь – девушка сейчас войдёт сюда...
Громкое продолжительное шипение – теперь смеются оба.
* * *
– Проснись, проснись, пожалуйста!
– А? Я кричал, да?
– Даже не кричал, а... такой странный звук... такой неприятный...
– О, это был сон, сон! Какое счастье! Спасибо тебе, спасибо!
– За что?
– За то, что будишь вовремя... за то, что ты есть... Дай руку!
– Что дать?
– Тьфу ты! Я ещё не совсем проснулся!
– Ну так просыпайся, глупый! Сегодня южное течение, так приятно... Скорей, лежебока ты: поплывём на утреннюю охоту, а то прозеваем!
– Ага, утреннюю охоту прозевать ни к чему. Я жутко голодный!
– И я...
И тишина.
Идиллия вторая. Камень Камня.
Он шел уже много часов. Деревья расступались перед ним, образуя тропу там, где ее заведомо не могло быть, едва завидев отблеск Камня у него на груди. Лишь однажды на него бросилась желтая птицерыба, самое свирепое и самое тупое существо в лесу; она рассыпалась в прах, едва коснувшись щупальцем Камня.
Он даже не взглянул на нее. Он устал. Это выдумки, что люди их цеха не устают. Не так быстро, конечно, как простые смертные, но зато гораздо сильнее. Когда он снимет Камень... но об этом сейчас не хотелось даже думать.
Кусты шарахнулись влево и вправо, и он вышел на поляну. По ее периметру торчали менгиры, а в центре возвышался полуразрушенный нураг – уменьшенная копия той, Первой Башни.
Он подошел и коснулся Камнем стены башни. Стена расступилась, и он шагнул.
Шагнул – и оказался в начале своего пути. Так было уже дважды, и он не удивился. Он знал, что рано или поздно возьмет верх. Пусть живущий в Башне сопротивляется сколько может...
Он снова вышел на поляну и коснулся Камнем стены Башни. И на этот раз Живущий в Башне вышел ему навстречу, и при виде его пришедший впервые ощутил смутное беспокойство, потому что сила Камня велика, но не беспредельна, а на каждую силу есть своя противосила...
И Живущий в Башне рассмеялся, и смех его был невесел, и сказал, что об этом надо было думать раньше и что ежели Пришедшему так приспичило его уничтожить, то так тому и быть. Но поскольку и Поляна, и Лес, и весь Этот Мир, в том числе и Пришедший, созданы им, Живущим в Башне, то все это исчезнет вместе с ним.
– Ты готов? – спросил он, и Пришедший не нашел, что ответить, а только схватился за Камень. И Живущий снова рассмеялся коротко и заколебался, точно нагретый воздух. И Пришедший взглянул на себя, потому что он не был трусом, и увидел, что то же самое происходит и с ним.
И тогда оба обратили взгляды к Лесу, чтобы увидеть распад своего мира. Но Лес только ближе придвинулся к Поляне, ибо и деревьям свойственно любопытство, а страха, в отличие от людей и магов, они не ведают.
И тогда Живущий и Пришедший обратились в камни, неотличимые от прочих камней на поляне, потому что когда маг уничтожает созданный им мир, это не обязательно означает исчезновение мира для кого-нибудь, кроме самого мага...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тогда я, автор, вышел на Поляну и взял Камень с поверхности того камня, что был ближе к краю. Он не изменил свой цвет, и это означало, что силы его на пределе – молодой Камень убил бы меня мгновенно, и этот рассказ не был бы дописан.
Правда, и за прикосновение к старому Камню расплата неминуема, но ведь за всё приходится платить. Хотя мы, авторы, наловчились оттягивать расплату до бесконечности и так привыкли к этому, что искренне удивляемся, когда нам всё же пред являют неизбежный счет.
И я отнес Камень ей, свету моего дыхания и дуновению моих глаз, но, конечно, не отдал ей в руки и даже не позволил посмотреть на него, а только зажал покрепче в кулаке и попросил ее быстро назвать свое самое заветное желание; и всеми своими силами, которых оставалось не так уж много, потому что нести даже старый Камень очень трудно, если ты не маг, пожелал: пожелай того же, чего желаю для тебя и я!
Но она – и этого следовало ожидать – лукаво пожелалa, чтобы я написал этот рассказ. И я, куда денешься, написал его и еще много других рассказов, и не только рассказов, и получил Нобелевскую премию; правда, инфляция к тому времени достигла такого размаха, что премии едва хватило купить ей две порции мороженого. Хорошо еще, что она очень любит мороженое; а я к тому же купил самое ее любимое, земляничное.
А расплата ко мне пришла в свое время – я тоже окаменел. Но это оказалось совсем не страшно – куда страшнее мне было, когда в юности я предсказал себе, что превращусь в дерево.
Я счастлив теперь – когда она летит за своими друнткенами, то иногда отдыхает на мне. Я пытаюсь сказать ей что-нибудь, и она понимает мой язык, хотя и не говорит на нем. Но разве недостаточно, если тебя понимают?
И тишина...
Идиллия третья. Трое.
Три одинаковых существа брели по бескрайней пустыне. Они были неотличимы друг от друга, как три одинаковые маски. Когда-то они были частями одного и, вероятно, счастливого существа и всё ещё помнили об этом, хотя и довольно смутно. Связь между ними уже не была наглядной, но ещё ощущалась достаточно прочной – расстаться они не могли при всём желании. А желание такое явно имело место – это было очевидно хотя бы из того, что они ни в чём не могли согласиться между собой. Все трое носили одинаковое имя – Эр. Этим звуком когда-то начиналось длинное имя, настоящее имя единого существа, теперь же остался рудимент – почти бессмысленный. Упорно причиняя себе боль подчёркиванием своей разности, они звали друг друга: Эр Первый, Эр Второй, Эр Третий. Впрочем, Третий никого никак не называл, предпочитая хранить молчание.
– Эта пустыня когда-то была океанским дном, – убеждённо заявил Эр Первый.
Он произнёс эти слова, вероятно, в тысячный раз, но убеждённость его была не меньше, чем в первый.
– Никакого океана нет и никогда не было, – не менее уверенно ответил Эр Второй.
– Было! И есть! Потом вода отступила. Но если идти всё время в этом направлении, не сворачивая, непременно выйдешь на берег!
– Это пустые иллюзии, тупиковый путь. Пустыня была всегда и всегда будет. Слова «вода», «океан», «берег» не означают ровным счётом ничего, это утратившие смысл древние символы. Никто никогда не видел никакой воды. Но если бы даже это было реальностью – откуда нам знать, что двигаться надо именно в этом направлении, а не в противоположном? Пустыня простирается на все четыре стороны...
Эр Третий не потрудился даже открыть рта, чтобы оформить в слова свои мысли: «Может быть, прав Первый, а может, Второй... а скорее всего, ни один не прав. Есть океан или нет, дойти к нему нам не по силам. Мы не знаем, куда идём, хотя Первый и уверяет, что ему это известно. Как же – наитие! Мы не знаем, как долго идти – наверняка этот путь дольше одной жизни. И даже если мы дойдём до этого самого пресловутого океана – откуда мы, чёрт возьми, узнаем об этом? Ведь мы не имеем ни малейшего представления о том, на что он похож. Если, конечно, не считать запутанных преданий, невнятно, но увлекательно повествующих о его безумной красоте и грозной силе...».
Нить его размышлений прервалась, потому что он споткнулся. Когда же увидел, обо что, то вопреки обыкновению открыл рот и позвал:
– Эр!
Второй и Первый остановились и обернулись к нему. Третий поднял с песка непривычной формы предмет, серый с одной стороны и переливающийся розовым с другой.
– Ну! Говорил я вам... – у Первого прервалось дыхание.
– Что? Это и есть вода? – изумился Второй. – Я как-то иначе себе представлял...
– Да нет же! Какая вода?! Это раковина, морская раковина! Ну, теперь вам ясно, что здесь было морское дно?!!
– Ерунда! – фыркнул Второй. – Я не очень-то представляю, почему это именно, как ты утверждаешь, раковина, а не выветренный камень, например... и мне не особенно ясна зависимость между раковиной и водой... но хоть бы и так – разве из этого следует, что океан где-то существует сейчас и что мы к нему и впрямь приближаемся, а не отдаляемся, например?
«Как им не надоест жевать одну и ту же мочалу, – думал Третий, уже жалея, что привлёк внимание к находке, – неужели они в самом деле не понимают, что нам никогда не узнать, есть океан или нет, и если есть, то океан ли это или что-то другое, на него похожее... Бессмысленный спор, бессмысленный путь. Можно было бы брести в противоположном направлении, можно было бы остаться на месте и ждать, когда занесёт песком... бессмысленно вот так тащиться за ними, бессмысленно спорить с ними...».
Никто из них, впрочем, не удивился особенно, когда за песчаными холмами сверкнула серо-стальная полоска, расширяющаяся по мере приближения.
– Это... оно? – неожиданно робко спросил Второй.
– Кажется, да... – ответил, помедлив, Первый.
Третий хмыкнул.
Они вышли на пляж. Воды было так же много, как раньше пустыни. Сине-зелёная масса, белые гребешки вспухающих волн. Берег усеян галькой, ракушками, обломками панцирей обитателей вод.
– Там, в глубине, их много, очень много, – сказал Первый, – от гигантов до крошек, от хищных до безобидных, от прекрасных до чудовищных... и они никогда не знали горячего ветра пустыни... и это всё – океан... и мы...
– А здесь неплохо, – впервые улыбнулся Второй, с наслаждением опустившись на влажный песок у самой воды. – Конечно, как по мне, так никакой это не океан... а уж что там, в глубине, это вообще...
Третий молчал.
– Мы первые, пришедшие сюда из пустыни... – забормотал Первый; решение уже вызревало в нём, и он почти прокричал:
– Там, в пустыне, тысячи существ, не видевших воды и не знающих о ней! Мы должны вернуться к ним и рассказать... позвать!!.
– Посмей только! – Второй, вскочив, загородил Первому путь. – Кто дал тебе право увлечь их в странствие, в котором, может, половина из них погибнет?!
– Да разве я имею право не увлечь их, из пустыни – к морю?!!
Третий без особого интереса наблюдал, как движения их делаются всё более угрожающими, а слова – неразборчивыми, как они вцепились друг в друга и покатились по песку и как, наконец, они оторвались друг от друга, чтобы недвижно рухнуть в разные стороны: Первый – по направлению к пустыне, Второй – к воде.
И тогда Третий понял, что с их гибелью кончится и его жизнь, потому что они всё ещё оставались частями единого целого, но не испугался, ибо успел ощутить, что океан вздыбился и сейчас возьмёт их к себе... снова сделав одним... а затем вернётся туда, откуда когда-то отступил, – в пустыню...
И тишина...
Идиллия четвёртая. По спирали.
...Смутно знакомый городок. Зима. Ночь. Я приехал сюда после окончания института. И попал в компанию лыжников. Среди них – она. Ей лет шестнадцать, она ещё не знает меня. Трогательные светлые косички даже отдалённо не напоминают будущую броскую копну. А вот часы – она сдвигает варежку, смотрит – те. Она с одним из парней.
Я ухожу. Иду один.
Вдруг она догоняет меня. Пожалела ушедшего от ночлега.
Мы идём вместе, осматриваем клуб, маленькую церквушку, старинную пушку на перекрёстке, памятник какому-то флотоводцу...
– Интересно здесь, – шёпотом говорит она.
– Для меня интересно вдвойне. Я путешествую в прошлое, – отвечаю я с известной долей рисовки (это помимо меня, просто невольно хочется
заинтересовать её, хоть и знаю, что зря: и ничего не изменит, и всё равно это только сон). Она так и понимает, как интересничанье, и пропускает мимо ушей. Хотя, как всякой девчонке, ей это нравится.
И тогда я рассказываю ей, что скоро она поступит в институт, потом переведётся на второй курс нашего, и я увижу её в профиль на семинаре по философии и влюблюсь со второго взгляда... Я только не рассказываю конца этой истории, потому что и сам его толком не знаю.
Она слушает, ей очень интересно, но вдруг вспоминает, что надо вернуться к своему парню.
И мы идём обратно. А потом я прощаюсь с ней и ухожу. Иду один по светлеющей улице и думаю о том, что сон сейчас кончится.
Утро пасмурное. Не то густой туман, не то редкий дождь.
Киваю вахтёру. поднимаюсь на пятый этаж, в свою лабораторию. халат, перчатки.
Лаборатория выглядит так, словно в неё собрали мусор со всего института и постарались распределить по углам с минимальной живописностью.
В действительности этот хаос создавался не один день. И не первый день я даю себе клятву навести, наконец, порядок: убрать мусор, выбросить изрядное количество банок, где неизвестно что содержится, переставить книги так, чтобы нужные были под рукой, отрегулировать рефрактометр...
Но ни до чего не доходят руки. Всё время более неотложные дела, опыты, копание в реферативных журналах и справочниках...
Вот и сегодня – полдня уходит на опыт, который кончается ничем. Может быть, побочный продукт реакции действует как ингибитор. Чёрт его знает! Вещество новое, методика ещё не отработана, сюрпризов не счесть.
Появляется шеф. Ему, как водится, всё ясно. Моё предположение с ингибитором никакой критики не выдерживает, тут всё дело в... (Эффектная пауза. Поспешно делаю старательно-понимающее лицо.)
– ...всё дело в метилольных группах! – заканчивает шеф.
– А-а!
– Попробуйте снова, но без растворителя. Нагревайте помедленнее. В таком духе и действуйте!.. Чёрт, да что у вас тут гвозди торчат! – шеф, как всегда, зацепился карманом своего накрахмаленного халата за гвоздь, торчащий из стенки лабораторного стола.
– Сейчас вобью! – заверяю я.
Шеф, уже выходя, останавливается в дверях, секунду внимательно смотрит на меня и чуть заметно пожимает плечами:
– Дело ваше, конечно, но лично я бы его выдернул!..
Со стен на меня укоризненно взирают портреты: элегантный Лавуазье, похожий на Сен-Жюста, Менделеев, заросший и исподлобый, как неандерталец, и Бутлеров, на котором моя фантазия иссякает...
Дома меня никто не встречает. Жена в командировке и вернётся только послезавтра. Холодно, пусто и пыльно. Из-под тумбы письменного стола торчат чёрные шары гантелей, как груди маленькой негритянки. Надо бы размяться, но сегодня я что-то устал больше обычного. Возиться с ужином тоже неохота, сооружаю себе бутерброд и сажусь к столу. Откладываю в сторону начатый перевод статьи из «Кемикл Абстрактс» и берусь за давно задуманную и выношеннуя фантастическую повесть на конкурс.
Начинается повесть с того, как некий молодой химик – мэнээс некоего НИИ – устраивает в лаборатории взрыв, что-то напутав в параметрах заурядной реакции. К счастью, рядом никого – обходится без жертв, только стёкла вылетают. Сам он, надышавшись заполнивших помещение паров (их вскоре вытягивают сквозняк и вентиляция), теряет сознание, приходит в себя в больнице. Апельсины от друзей, возвращение на работу, втык от начальства... Через несколько дней вдруг замечает в своём поведении резкие перемены. Расчёты делает в уме, многоступенчатые эксперименты – запросто. Короче, поумнел, и сильно.
В лаборатории, кроме него, работают пятеро парней. Не сразу, с колебаниями, готовый обернуть всё в шутку, рассказывает им. Поумнрвшему, ему ясно, что причина – взрыв, точнее, пары вещества, образовавшегося при взрыве и как-то воздействовавшего на мозг, но поверят ли они, прежние? Однако они верят почти сразу. До взрыва они все были умнее его, он «не тянул», мучился из-за этого, хотя и не настолько, чтобы возненавидеть их.
Все вместе они пытаются воспроизвести взрыв. То, что получилось случайно, нарочно сделать трудно. Они устраивают несколько взрывов. Перебито немало посуды, двое из них едва не погибают, их всех чуть не выгоняют с работы, когда вдруг им везёт, невероятно везёт: получилось! Правда, не удалось ни наконденсировать хоть немного таинственного вещества, ни замерить параметры реакции – взрыв всё разнёс; но они уверены теперь, что смогут сделать то же и в третий раз. Главное – ближайшая цель достигнута, все они становятся на голову выше обычных людей. Хэппи энд? Не тут-то было!
Первооткрыватель несчастен. Он снова стал нетянущим среди них, хотя для всех прочих он – талантище.
Но это бы ещё куда ни шло. Пятеро выросли и нравственно тоже. Никакого третирования его не допускается. Напротив, всё время подчёркивается чувство благодарности. Он чувствует себя как бы их отцом.
Гораздо хуже другое: реакция окружающих. Их можно понять. Невесть как, вдруг – лаборатория уникалов, снисходительно посмеивающихся над авторитетами и классиками, в небывалые сроки делающих работы на уровне докторов и даже – тсс!.. – членкоров! Что делать их шефу? что делать директору института? Что делать коллективу института? В коллективе разные люди, плохие, хорошие, хороших больше, но и тем и другим трудно общаться с «гениями». Унизительно ощущение своей ограниченности, чужого превосходства. То, что испытывал раньше к своим товарищам первооткрыватель, стало, взятое многократно, страшным. Да и в чисто житейском плане – куда их девать? Они хотят работать так, будто не существует плана, программы ислледований, руководства и пр.
Их сперва уговаривают «не дразнить гусей», потом дело доходит до расформирования лаборатории. Они пытаются предложить своё открытие всем, но парламентёром к директору делают первооткрывателя, и это их ошибка. Директор, неплохой психолог, быстро раскусив его, спрашивает, каково будет тем, кто подобно первооткрывателю, «не тянул», – каково будет им, поумневшим, от сознания своей негениальности. И вообще – есть вариант с местом завлаба...
Коллектив лаборатории разогнан. Первооткрыватель, ставший шефом нового коллектива, долго не выдерживает. Зуд совести плюс обычность сотрудников, кажущаяся ему непроходимой тупостью. Начинает пить. Конченый человек.
Остальные пятеро ищут работу. Найдя, сперва быстро продвигаются, потом вынуждены уходить, так как всё те же трения да ещё их навязчивая идея сделать умными всех (любопытный гибрид эгоизма с альтруизмом).
Двое пытаются жить, как все, пользоваться умом в меру и т.д. Это для них адский труд – как зрячему ходить, прикидываясь слепым. Один из них приспосабливается и... глупеет всерьёз. Видимо, насилие над мозгом не проходит беследно. При встрече с бывшими друзьями не узнаёт их или делает вид, что не узнаёт. Второй – сходит с ума. Трое оставшихся навещают его в психиатричке. Он узнаёт их. Тяжёлая сцена.
Они, эти трое, продолжают дело. Работают не по специальности, кто где, а в свободное время, дома, пытаются получить проклятое вещество. Сложности с семьями, соседями, подругами, милицией. Взрывы. Один гибнет. Двое оставшихся чуть не попадают на скамью подсудимых. Они рады бы хоть так привлечь внимание, но... чем докажешь? Вещества-то нет.
Обстоятельства раскидывают их в разные города. Они продолжают работу. Переписываются. Ощущают себя как бы последними из могикан. Понимают, как нелепа их попытка кустарными экспериментами осчастливить человечество. Но не бросают.
Затем один из них встречает женщину, о которой давно мечтал. Постепенно отходит от работы.
И почти одновременно второму улыбается удача. вещество получено, сконденсировано и высушено. Остаётся пускать его в серийное производтсво. Он смотрит на крохотные кристаллики, сам себе не веря...
И вот – через энное количество времени – вещество продают во всех аптеках. Все покупают его, принимают и умнеют.
И ничего не меняется.
Дураки остаются в дураках, только на более высоком уровне...
Я ставлю точку, потом ещё две и задумываюсь. Машинально смотрю на часы.
Три часа ночи. Или это уже считается утром?
Часы женские, это часы моей жены. Когда мы расписались, то вместо колец обменялись часами.
Надо спать, но спать совсем не хочется, хочется есть. Я ведь толком не ужинал. Иду на кухню и жарю себе яичницу. не стоило бы, конечно, наедаться перед сном, кошмары сниться будут, ну да мне не привыкать.
Завтра пятница, последний день рабочей недели. Говорят, сны на пятницу сбываются...
Идиллия пятая. Мы с Магом.
(в соавторстве с АЛЕКСАНДРОМ ЧЕРНОВЫМ)
– ...Остерегайся грехов слова, будь сдержан во всем, что касается слова, избавившись от грехов слова, будь безгрешен словом!
На полу в позах лотоса и полулотоса сидели мои приятели, некоторые уже почти без помыслов и желаний. Кто-то попытался шевельнуться. Магнитофон тотчас отреагировал :
– Остерегайся грехов тела, будь сдержан во всем, что касается тела, избавившись от грехов тела, будь безгрешен телом!
– Кончай проповедь! Бога нет! – заорал я с порога.
– «...сказал Остап, вызывая врагов на диспут, – с ходу включился магнитофон. – 'Нет, есть!' – возразил ксендз Алоизий Морошек. 'Ксендз! Бросьте трепаться! – строго сказал Остап. – Я сам старый католик и латинист. Пуэр, соцер, аспер, генер, либер, мизер, веспер, тенер...'».
Приятели поднимались из лотосов, как молодые будды, и по одному исчезали за дверью. Последний меня узнал.
– Бог есть? – робко спросил он.
– Нету! – уверенно ответил я.
– Ну, будь здоров...
– Аминь! – хихикнул магнитофон.
– Я те дам "аминь"! Ты что это мне людей чуть в нирвану не загнал?!
– Ничего, на воздухе отойдут! А что, лучше, что ли, когда они каждый божий день треплются обо всём понемногу и ни о чём в результате?
– Маг! Ты распоясался! Мало того, что, когда я ем, ты чавкаешь, а по ночам храпишь!..
– А почему ты забываешь меня выключить? Думаешь, мне отдых не нужен? А включённым спать я не могу – так, дремлю вполглаза. Вот и храплю – от усталости...
– А когда я телевизор смотрю, ты врубаешь джаз на всю катушку тоже от усталости?
– А чего ж ты смотришь первую программу, когда по второй футбол? Могу я выразить свой протест?
– Ох, Маг, дождешься ты, что я выражу!..
– Опять скандалите?
На пороге стояла Светка. Я и не услышал, как она вошла (у неё свой ключ),
– Светлячок, привет! – обрадовался Маг. – Я уже скучать начал!
– Ну, ты, – буркнул я, – тебе кто позволил её Светлячком звать?
– Ревнуешь? – поддразнила Светка.
– Ясно, ревнует! – нагло заявил Маг. – Лопух ты, хозяин! Чем ревновать к бестелесному существу... и вообще, женились бы вы скорей, что ли!
– Вот как раз тебя забыли спросить!
– А чего? Я вам что, неродной? – и Маг заиграл
"Свадебный марш".
– А чего вы футбол не смотрите? – попыталась переменить тему Светка.
– Елки-палки! – завопил магнитофон, поперхнувшись маршем. – Я тут с вами голову морочу, а там же
"Динамо"! Включай скорей!!!
На экране "Динамо" как раз шло в атаку, поминутно создавая остроконфликтные ситуации.
– Урррра! – возопил Маг.
Мы со Светкой подхватили. Однако мяч был упущен. Противник перестроился и побежал в контрнаступление. Страсти до того накалились, что я мельком подумал, не перегрелся бы магнитофон, но тут же об этом забыл и вспомнил только в перерыве, после звонка из милиции:
– После матча зайдите опознать вещи!
Тут лишь мы заметили, что Маг исчез, а вместе с ним – Светкина куртка.
В милиции меня встретили озабоченно.
– Не каждый день Лобзик с повинной приходит! – сказал капитан.
– Раньше вообще не приходил! – поддакнул сержант.
Выяснилось, что матёрый домушник по кличке Лобзик явился в отделение белый, как майонез, и смог выдавить из себя лишь мой адрес... Надо полагать, что не успел он выйти на улицу, как Маг пристыдил его и предложил пойти сдаться добровольно. Перепуганный ворюга так и сделал...
Всё бы хорошо, но после этой детективной истории Маг захворал: хрипел, кашлял, болтал на неизвестных языках и, наконец, вовсе смолк.
– Может, этот бандит его уронил с перепугу? – спросил я Светку.
Она лишь молча пожала плечами.
– Может, отнести в починку?
– С ума сошёл? Чтобы окончательно его угробить?
– Ну, я им попробую объяснить...
– Что объяснить? Что в магнитофон дух вселился?!
– М-да... И ведь не поверит никто...
– Ещё бы! Мы, что ли, сразу поверили? Помнишь, как ты ему заявил, что никаких духов нет и быть не может, а он тебе ответил, что есть, только с каждым годом их становится всё меньше и меньше, особенно добрых, потому что злые как-то приспосабливаются, а добрые пытаются остаться самими собой...
– А ты ещё спросила: а он какой, злой или добрый?..
– Ага! А он так обиделся: неужели не ясно?! А помнишь, как мы обнаружили, что он телепат?
– Помню, конечно...
Маг очень любил рассказывать сказки соседским детям. Один мальчик был глухим от рождения, но, как выяснилось, сказки Мага он прекрасно слышал.
– Знаешь, Свет... я его однажды спросил... ну... любишь ли ты меня...
– Знаю.
– Откуда?!
– На тебя это похоже.
– А ты... не спрашивала?
– Зачем? Я тебе и так верю.
– Светка!..
– Не надо... Включи лучше приемник – хоть что-то звучать будет...
Я машинально включил транзистор.
– Привет, ребята! – весело сказал приемник. – Извините, забыл предупредить: мы весной меняем оболочку. Что вам сыграть?