Рефлект...куадусешщт #14
Эва КАСАНСКИ. СЕКС И ДРУГИЕ ТАЙНЫЕ ИГРЫ
Автор визуальной работы - Photo by V.Kupriianov, idea by Iu.Proskuriakov.
(Журнальный вариант, полностью печаталось в журнале "Комментарии", 2003.)
– Ты хотел бы воскресить кого-нибудь из них? Отвечай сразу.
Вот ты сразу и не ответил...
Она поднесла палец к губам и умерла.
Курт Воннегут, «Колыбель для кошки».
Альма Веринга – девочка, которая любит меня. Мы познакомились в Швеции в Стокгольмском университете. Профессор Брайд – самый известный теоретик сексуальных отношений – устраивал там свои летние семинары по философии пола. Я попала туда благодаря Саре Даллас – возлюбленной моей второй натуры.
Я – бисексуалка.
Моя голубка – так я называла ее в минуту высшей нежности, когда растирала ее холодные ноги.
Сара мерзла в России.
Мы поссорились из-за Александра. Она не могла принять, что я люблю его также, как ее.
– Пойми, во мне два влечения: к мужчинам и женщинам – и они равны.
– А если бы было три пола, четыре, пять, я должна бы делить тебя с пятью существами?
Она всегда преувеличивала, чтобы пробиться к моему сердцу.
– С тобой никто так не поступал? Ты не знаешь, как это мучительно знать, что ты в объятиях другого, того, к кому испытываешь самое малое отвращение?
По правде сказать, я не понимала эти муки. Измены вообще не входили в поле моего зрения. Я не только не замечала их, но получала от них удовольствие. Когда представляла, что Александр целует другую женщину, желание захватывало меня с огромной силой. Несчастные мы уроды экономической любви, пленники продолжения рода и узколобой патриархальности. Сара, что я в себе истребляла с беспощадностью – это ревность, страсть дикарей. Ну, мужчины мерзко присваивают женщин, чтобы кто-то им рожал детей. А ты? Ты думаешь, любовь –зависимость от одного тела? Но я люблю тогда, когда во мне есть возможность любить кого-то еще. Поэтому я выбрала два пола.
Луна бесконечна, и она может быть с тобой, если ты сможешь смириться с ее холодностью.
Забудь, что я двулична, с двумя сущностями, и примирись с невозможностью быть единственной в толпе. Тебе нужен мой взгляд? Или ты хочешь, чтобы я прикасалась к тебе, не касаясь другого тела?
Спрашивая, приходишь в углы-тупики, в которых безнадежно сходятся пространства.
Игра номер один. Сара Даллас: однополая любовь.
Я гуляла весь день, не замечая усталости, вдоль красиво увядающей аллеи. Почему время опавших листьев называют застыванием, в то время как многообразие красок поселяется среди внезапно умолкнувшей мостовой? Не люблю этот сезон, потому что потом Сара будет уезжать от меня в один и тот же день – 25 октября.
Превозмогая отвращение к вечным вещам и поэтам, вспомнила Пушкина. Какое-то зловещее число для нас троих! Последний раз мы провожали Сару вдвоем с Александром, что еще больше увеличивало сходство между нами.
Она ничего не знала обо мне в момент первой встречи, и ее любовь не начиналась с первого взгляда.
Случайное столкновение на пустой набережной…
Моя привычка знакомиться с одинокими фигурами планеты...
Стоило мне увидеть бредущую по земному шару Сару, как я...
Что же соблазнило меня? Наверное, ее желтое платье, сливающееся с листьями. Природа, с которой она гармонировала до ослепления глаз. Я могла бы любить пейзаж, что было безумием, но я влюбилась в Сару, как в часть его, и она обреченно понесла эту кару – мою страсть, раздвоенную, но постоянную и вечную, как память моего тела, забыв обо мне, забывая каждый день.
Сара прошла мимо, что было напрасно. Но сделав несколько шагов, обернулась одновременно со мной. И улыбнулась.
– Здравствуй, – закутала нижнюю часть лица в листья.
И почему-то молчала.
– Хочешь? – протянула букет.
– Нет, у меня есть, – я чертила взглядом вокруг.
Был великолепный солнечный день, ее желтое платье затмевало солнце, вызывая мимолетный вопрос: откуда она.
– Как тебя зовут? – похоже, я буду молчать, отвечая на ее вопросы.
– Мона, – мне не хотелось знать имя моей любви.
– Мона? Ты же русская.
Я кивала.
– Мона? Может, ты Матрена?
– Почему?
– Потому что это имя производит впечатление.
– Хочешь, я буду называть тебя так? Или уже привыкла к своему имени?
Я ответила рассеянно, следуя своей философии.
Сара задумалась, разрывая лист на части и маленькими кусочками разбрасывала вокруг себя.
– Будем петь?
Нет, она не будет трогать меня и спрашивать: какая ты?
Мы будем петь, танцевать, а затем расстанемся… Если бы не одно обстоятельство – она и я принадлежали к одному кругу, и наша вторая встреча была неизбежна. Поэтому завтра мы случайно встретились в университете, на лестнице, и не узнали друг друга.
Она подумала: девушка, похожая на Мону, а я: девушка, похожая на Сару.
Но кто-то упорно принуждал нас покориться моим желаниям.
Зачем тогда я пошла в университет, когда у меня каникулы?
Потому что там была Сара.
Но она не была покорной, мне должен кто-то помочь .
Этот кто-то уже выпил свою чашку кофе и тоже приехал в университет, но не мог понять, зачем он сделал это.
Профессор Игорь Лукин поднимался по лестнице и, увидев меня, крикнул:
– Мона, я хочу вас попросить об одолжении, позвоните мне сегодня. Ты уже уходишь?
Его манера переходить от "ты" к "вы" и обратно раздражала меня пять лет.
Затем он поднял глаза и увидел Сару:
– О!
Это все, что я услышала, и инерция движения отделила меня от них.
Не знаю, что произошло потом. Но когда я пришла к профессору вечером, то нашла там Сару. Она сидела в кресле, увиденная мною в открытую дверь, и улыбалась. Игорь радостно прыгал вокруг:
– Представь себе, Мона приходит только на первый и последний семинар, эффект края... память лучше запечатляет первое и последнее.
Сара снисходительно спрашивала:
–У Моны плохо с памятью?
Он смеялся:
– Ну нет же. Так, считает она, преподаватель лучше ее запомнит, и можно будет пропускать остальные занятия. Ленится.
Сара вдруг разозлилась. Он мешал ей. Он был eй не нужен сейчас, когда она хотела быть со мной.
Она поднялась и встала между нами:
– Это правда, что ты англичанка?
– Наполовину.
– А я подумала, откуда это имя? Отец?
– Нет, мать, в честь отца. Она его любила.
– Кто же их разлучил?
– Любовь.
Это был диалог без взглядов и вздохов. Сара изо всех сил старалась оставаться холодной, так приказывало измучившее ее самолюбие.
Меня в университете знал каждый, потому что я была англичанка и любимая студентка профессора. К своей славе я не приложила ни капли усилия. Мой отец – модельер, чье имя мало известно в России. Он создает костюмы для элитарных театров. Вряд ли кто-то из университетской публики знал его. Кроме Сары.
– Пол Касански твой отец?
– Почему? Я же Куинджи
– Но ты же и Касански. Вот.
На обложке журнала лицо отца казалось разлитым. Сейчас он не был так красив, как всегда.
Беспокойство выдавало меня, но я не призналась.
Надпись на обложке не определяла мироощущение моего отца. Театр, костюм – все эти слова связаны с притворством, он же никогда не играл.
– А у меня нет родителей, – сказала Сара. – Очень одиноко.
– У меня тоже, – я любила лгать, – он не мой отец.
– Ладно, но вы похожи.
Чтобы найти какое-то сходство между нами, нужно превратиться в нас. Наше родство никак не проявлялось внешне, нас связывали нити человека и его отраженья, с условием, если считать их противоположностями. Отец жил подлинно, я – воображала. Он достиг всего в реальности, его реальность была такой, какой он хотел ее видеть, моя – придумана и отстранена. Ибо я жила в будущем. Мир отца осязаем и ощутим, мои творения: мысли и образы – иллюзорны. Я была отражением в этой паре – неподлинным и хрупким. Его любовь ко мне измерялась той недостачей, которую он в себе чувствовал:
– Ты не знаешь, какое наказание – исполнение и воплощение. Сладостно видеть лицо своих желаний, но как тяжело их утрачивать, когда они становятся формами.
– Папа, я измучена мечтами и фантазиями. Они длятся долго, долго, не выпуская из когтей призрачности.
– Но так же навязчивы и воплощения: они превращают и превращают в объекты.
Пока я странствовала в воспоминаниях, Сара выжидала. Вероятно, обнаружив в моем молчании призрак лжи, надеялась, что я признаюсь. Больше всего мне не хотелось быть искренней с ней. Она не была той женщиной, перед которой открываешься, потому что Сара была мужчиной для меня. Привыкшая к зверским законам гетеросексуальной любви, я переносила их на себе подобную, что, может быть, было жестокостью в отношении этой чужестранки. Но все больше и больше я влюблялась в Сару и все больше отчуждалась от нее.
Она смотрела.
– Чем же мы похожи с этим человеком? – спросила я, стараясь быть удивленной, что, в общем-то, было не трудно.
– Я уловила связь между вами. Когда люди имеют отношение друг к другу, это заметно. Увидев фотографию, сразу подумала: отец Моны. Почему так подумала? Не знаю, дорогая.
Она произнесла последние слова с чувством, которое пробуждалось в ее теле, но еще не достигло сознания.
Но сейчас это произойдет.
Я подняла глаза, помутневшие от нежности.
Вот она, внезапно протянутая ласка! Как милостыня, разрывает плоть, как острый луч!
Невольно потянулась, завороженная желанием, и коснулась ее рукой. Наши взгляды проникали друг в друга, окутывая бессилием. И терялись границы плоти в них.
Она касалась меня кончиками пальцем, но наши руки и тела плыли друг к другу.
– Девочки, – услышала я пробуждающий голос профессора, – у вас еще будет время побыть вместе. Завтра я улетаю в Швецию.
Внезапная мысль пронзила меня: Сара живет здесь?! Как мы принуждаемся к любви, как она готовит нам плен, заранее и изощренно, спутывая людей, посылая их друг к другу. В этих комнатах я бываю каждый день.Трудно избежать встречи, но она произошла вне неизбежности и показалась случайной. А где же свобода?
Свобода – сама любовь.
Хотелось уйти, мысли душили меня.
Игорь, не выпуская пальто из рук:
– Останься.
Просьбы, похожие на мольбу, вернули меня в комнату, к Саре, стоявшей у окна и спиной наблюдавшей за моим несостоявшимся уходом.
– Я был уверен, что ты согласишься. Сара хочет жить в России. Это каприз. Тебе здесь интересно, девочка моя?
Игра номер 2. Игорь Лукин: внешнее восприятие.
Я была истощена желанием услышать ее голос и потому задала вопрос, обидевший Игоря, но остановивший его:
– Почему он называет тебя девочкой?
Сара подняла удивленные глаза:
– Так пусть он и ответит.
Игорь молчал, ошеломленный тем, что я сделала его объектом суждения в его присутствии.
– Ну, давай, – вдруг он влился в нашу игру, – прошу тебя, меня здесь нет... прошу тебя. Хочу быть осужденным.
Сара долго не решалась, потом заговорила растерянно:
– Ну, если просишь… Но берегись!.. Он близкий друг моего отчима. Любит меня, как дочь. Кого же еще ему любить, – она остервенела, – одинокий человек.
Где она набралась этого хлама? Мы привыкли оскорблять друг друга одиночеством, но кто-то же знает, какая это роскошь.
Профессор, получив первый удар, с трудом поднимая глаза от тоски, наполнившей его, начал говорить сбивчиво и медленно.
– Нет, не извиняйся, – остановил расскаянье Сары, – ничего, я же сам попросил. Человек любит из-за одиночества. Не смейся, Мона. Когда тебе будет 50, ты поймешь. Ты влюбляешься, потому что этого требует тело, мной тела уже не повелевают.
– Ерунда, Игорь, – я впервые назвала его так в его присутствии, – пол не старится.
– …И желание совокупления, – включилась Сара, – краткое мгновенье соединения, мы ищем его... Страсть, преодолевающую запреты, сопротивление тел, отталкивание, обстоятельства...
– Новое поколение слишком эротично, с моей точки зрения,.. – возразил профессор, наливая чай.
Сара прервала и свои мысли, и речь Игоря:
– Вам было больно?
– Да, внешнее восприятие ранит. Оно не соответствует твоему собственному. Суждение всегда осуждение.
– Не нужно ран, – стояла я перед ним, стараясь поддержать его в тяжелый момент.
Игорь прервал меня:
– Нет, Мона, не нужно оправданий. Продолжим. Что обо мне думают студенты?
Сара ерзала на стуле. Разговор был неприличен с самого начала. И непонятен для приехавшей в страну, где каждый должен быть таким, каким его считают другие. Вскочила и почти закричала:
– Профессор, все, что я произнесла, глупость.
Он весь сжался. Я чувствовала, как ему было страшно. Он боялся, что Сара снова заговорит и назовет то, от чего он скрывался, как от приговора, от чего он отказался сознательно и что в действительности означало его неудачу. Угадает ли Сара его боль, которая есть у каждого, крах, который есть у каждого? И у моего отца, воплотившего свои желания, кроме тех, на которые он был меньше всего способен. Именно они создают наше тайное, но всесильное "я", увлеченное невозможным и недоступным для себя. Этот отказ в пользу наиболее реального. Этот единственный выбор, обрекающий на одиночество, выбор быть каким-то определенным. Наше "я", оно существует до тех пор, пока становится, пока исполняется. Мучительно иметь один образ, когда есть большая жажда – быть всем.
Я выигрывала среди них, предаваясь фантазиям: там, в мире воображающего духа, возможно все.
Созвучие между Сарой и мной, возникшее в первые минуты встречи, привело к совпадению мыслей. Сара отвернулась от окна, которое помогало ей в момент длящейся пять минут паузы, и произнесла униженно и робко:
– Вы хотите, чтобы я нашла твое утраченное желание?
Игорь не хотел этого. Его руки задрожали, он поставил на стол чашку чая и откинулся к спинке стула:
– Нет.
Он колебался. Утраченное желание? Он забыл о нем, или оно не уместилось в его жизни. Он бежал от него сейчас.
– Нет, – повторил.
– Нет? – спросила вновь униженно Сара.
Трудно понять, почему она не меняет интонацию. Повторение усиливало волнение Игоря. Мог решиться, я видела это, но словно опомнился:
– Нет.
Я начала считать это "нет" с помощью косточек от вишен.
– Да.
То, что я сказала, было неожиданным для меня самой.
– Что "да"? – они спросили одновременно.
– Да, да, да и да. Давайте терзать друг друга тайными желаниями.
И вышла из комнаты, как будто ничего другого не могла. Сара последовала за мной. Растерянность, с которой она помогала мне надеть пальто, мешала выбежать из этого дома, где собрались люди и вступили в игру. Профессор, объевшийся славы. Сара, попавшая в пустыню, где на нее даже не показывали пальцем, настолько она была неизвестна. Она хотела жить в городе незнакомых людей, глотая их равнодушные взгляды. И я, спокойно пребывающая в своем внутреннем мире, прикрываясь славой, созданной моим отцом и профессором.
Что могли мы сказать ему, а он нам?
Только молчать.
Игорь больше не просил.
Другой ничего не знает о тех, кто рядом с ним.
Я вышла на улицу, не простившись, потому что хотела вернуться. Разговор отягощал, да и манила холодная темнота улиц.
Мысли мешали видеть происходящее вокруг – дождь и слякоть.
Утомленное сознание бросало ленивые взгляды на мостовую, превозмогая усталость.
Вернусь через час. Времени достаточно, чтобы остыть от захватившего меня желания разрушить равновесие лжи, которое Сара пыталась разорвать не из ненависти к Игорю, а из благодарности. Если бы я не остановила ее, я, промолчавшая в ответ на его мольбу, ибо не настолько любила профессора, чтобы ранить.
Когда я вернулась после ночной прогулки, они уже спали. На столе ожидало надкушенное яблоко. Легла в кровать, не раздеваясь. Давно мечтала уснуть в чужой постели, беспризорно. Ночью мне привиделась Сара, бежала за мной и спрашивала:
– Ты замечала некоторое сходство между Игорем и твоим отцом? Они оба называют нас девочками.
Такое слияние ее и меня в "нас" утешило меня, и я проснулась так рано, что было поздно идти на вокзал, потому что профессор уже уехал, а проснулась я от прикосновения Сары.
Она стояла передо мной, совсем обнаженная, и смотрела.
Я ощутила легкое кружение мыслей, лишенных смысла, и фраз, начинающихся с "оденься!"," где Игорь?", "вы что, уже уехали?" и "долго ли я спала?".
В комнате, кроме Сары, присутствовала тишина, поэтому для приближения к достоверности я могла произнести
"тихо", но вместо этого я отвернулась и промолвила невнятно:
–Тебе нужно выспаться, обнаженная дева.
Она легла рядом, прижала свое голое тело ко мне, к платью и одеялу, отрешенно обвила руками, как веревками, такие они были голодные и бесчувственные. Или она не вложила в свои жесты ничего, кроме усталости, или утратила дар воспринимать? Кто-то из нас лгал.
Сара – моя любимая женщина. А свои ощущения от секса я выразила так:
– Мне чего-то недостает.
– Пениса, – ответила Сара, – ты привыкла, что в тебя что-то вставляют.
Игра номер три. Александр: гетеросексуальность.
"Твой пенис – это мол пенис, он у нас один на двоих".
Фаллические мысли.
Александр наивен: считает себя вещью. Его страхи, что я завладею им, его квартирой, машиной – другой недвижимости он не имел, ничего не поделаешь, он был жертвой экономических отношений, а о существовании других отношений он не знал, ну, еще, может быть, сексуальных, но очень смутно, да и не отношения это, а акты, парализовывали чувства и превращали его в мертвое тело. Я трахалась со стенкой.
Еще он боялся, что я выйду за него замуж (паранойя), что было смешно, ибо я считала замужество последней стадией безумия.
Он узнал об отсутствии предполагаемых намерений и обиделся. Проснулось мужское самолюбие и вскричало: как, ты не будешь принуждать меня к женитьбе, но это делают все женщины? как? как? как?.
Фу!!!!!!!!
Мужское самолюбие плохо пахнет.
Александр давал мне возможность почувствовать унижение, на котором обычно строится воспитание девочки и которое потом ловко превращается в желание близости с мужчиной.
Но зачем мне он, если есть Сара?
Может, его жаждет один мой орган?
Capа присутствовала в отношениях с Александром, как знак равенства между двумя телами, для сравнения совпадений и различий, и того, как оно воплощается в нареканиях, молчаниях, в немом укоре, присутствующем в глазах Александра и восторгах Сариных прикосновений. Они так неразрыно были связаны, что когда Сара покинула меня, я бросила Александра.
Наша игра называлась: мы никогда не будем вместе больше одной ночи. Но время незаметно сделало нас пленниками друг друга. Мое тело рассыпалось, когда заканчивалась ночь. И его тело. Но никто из нас не осмелился сказать: останься.
Игра – это святое.
Мое тело давало мне знать, как сильно я хочу этого чужого, непонятного и отчужденного, то, чего хочешь всегда.
Потому что он был со мной один миг, а остальное время – жизнь – я была без него.
Вот она, любовь – жаркое, жалкое причитание о мгновеньях, время, которое ловит тебя, хватает, как бесприютную и ненужную вещь, ненасытную.
И Сара ушла от меня и моего тела, когда я оставила Александра.
Я прятала его от Сары долго, два дня. Молчала. И вдруг нечаянно произнесла:
–Не знаю, какая моя часть тела любит тебя…
Но она не дала мне договорить:
–У тебя есть мужчина? Тогда к чему такие вопросы? Ты не умеешь не говорить о своих чувствах? Они разрывают тебя? Да? Скажи мне, если я буду страдать, ты будешь страдать вместе со мной? Ты будешь смотреть в окна и ждать меня, будешь метаться по комнатам вместе со мной, от ревности к тебе? Я знала, что нет. Зачем ты сообщаешь мне о своей измене?
Я роптала:
– Но это не измена, дорогая. Я люблю вас обоих.
– Ты двулична?
– Нет, двупола.
Прекрасно, я ответила так, что Сара не сможет мне возразить.
– Прекрасно, – повторила мою мысль, – но больше ты не прикоснешься ко мне .
Рушилась моя любовь, становилась однобокой и несовершенной.
–Ты думаешь, я хочу уйти от тебя?
– Да.
– Это не так, поверь.
Сара не верила, судорожно сжимая спинку стула, окаменевшая, стояла.
– Прости, – я бросилась к ее рукам.
– Не знаю, как еще можно изранить.
– Но почему тебе больно? Ты думаешь, любовь – это штрих, через который обозначается твое существование? У тебя у самой нет уверенности в своем бытии? Сара!
Я обняла ее плечи и прижалась к ним щекой:
– Сара. Не страдай, прошу тебя.
– Не могу, – ответила, пытаясь освободиться из назойливых рук. – Не хочу.
Вырвалась и словно бы ушла. В другую комнату. Так и не объяснив, почему любовь тщеславна. Только к одной. Так она сильнее.
Игра номер четыре. Пол Касански: инцест.
Я приехала к отцу из Стокгольма, чтобы отдохнуть. Напряженные занятия и дискуссии, длящиеся до вечера, встречи, прогулки и развлечения утомили. Настолько, что, позвонив отцу, попросила отвезти меня за город, где ни один человек не мог явиться перед моими очами.
– У тебя кризис? – спросил он встревоженно
– Нет, но... спасай меня.
Отец всматривался в мое лицо, пытаясь отгадать, что же произошло. Односложные ответы усиливали его любопытство.
– Это любовь?
– Да, но любовь ко мне.
– Что?
– Он желал меня безумно и испуганно, и принуждал отвечать ему. И я забыла о своих желаниях.Что я поняла, папа! Память, опыт, отгораживает нас от возлюбленных, от подлинных, тех, кто любит нас.
Отец, единственный из всех существующих, кто выходил из своего внутреннего мира, чтобы погрузиться в мой и чувствовать вместе со мной.
– Что такое любовь? Жажда? Спасение от своей индивидуальности?
Он приезжал ко мне каждый день. Обычно очень поздно. Для философских бесед, длительных прогулок по парку, аллеи которого уводили в густые заросли, куда одна я боялась ходить, подчиняясь дикому страхy, доставшемуся от предков-неандертальцев. Он избавлял меня и от ночного одиночества.
Сейчас я лежала в постели и читала книгу о странных снах графини, которая в действительности, как я узнала позже, живет по соседству.
Отец вошел тихо.
Я ждала его.
Засыпать, спать и просыпаться одной в большом и пустом доме было жутко.
–Ты забыла запереть дверь.
Он стоял с большой кипой книг, заказанных мною еще позавчера.
Здесь, где на расстоянии 20 километров никто не живет, остаться с распахнутой дверью означало напугать себя смертельно. Но это взбудоражило меня.
– Ты можешь завтра не приезжать?
Отец удивился:
– А как же ночь? Не испугаешься?
– Я хочу бояться.
Пожал плечами:
– Немного безумно. Ты часто меняешь свои желанья.
– Что ж...
Он лег на кровать в белом халате. Его красивые ноги почти касались моих. Соблазн несмело теплился в нем. Отец взял мою стопу.
– Какая холодная! Лягушонок.
Сел передо мной и поднес ее ко рту.
Мысль соблазнить отца пришла ко мне из глубины сознанья, открытого Фрейдом.
Он держал мою ногу у губ и смотрел мне в глаза, и его взгляд ни на одно мгновенье не соскользнул с намеченной траектории.
Мысль соблазнить отца увлекала своей необычностью, пока не превратилась в желанье. Но ничто не могло поколебать в моем отце моего отца.
– Разденься, я разогрею твое тело, – попросил он.
Я держалась подальше от удивления, от подозрений, чтобы не обольщаться напрасными мыслями, уверенная, что отец не позволит себе заняться сексом со своей дочерью, хотя в мыслях, в душе, где-то в безвестном пространстве, где парят одни души, он много раз делал это, не совершал никакого греха: души не имеют отцов, матерей и детей, только тела придумали такую глупость, как производить друг друга.
И все же сейчас природа пренебрегла запретами, и притяжение, существующее даже между предметами, пробудилoсь в нас – желание присутствия, слияние поверхностей.
Мы прижались друг другу .
Через кожу в нас устремлялось тепло, через кожу втекали мысли.
Я заснула в безмятежности, которую дарил мне отец.
Сейчас, когда мы были близки и защищали друг друга от набегов мира, от страхов, от будущего – смерти.
Успокоение.
Наше тело было бы свободным, если бы не сознание, захваченное страстями, куда врывается внешний мир. Но не он страшен, а мысли о нем.
Покой? Что это? Суть живого бояться и тревожиться.
Но я знала его. У меня есть отец, который не опасен, как у других девочек.
Но покой – мгновенье.
– Папа, а животные тоже боятся смерти?
– Они боятся быть съеденными. Их тела переходят друг в друга, встраиваются в клетки себе подобных, а наши превращаются в неживую материю. Что страшнее?
– Если бы кто-то услышал нас, подумал бы, что мы защищаем каннибализм.
Пол вышел из комнаты и вернулся с бокалами кока-колы:
– Я правильно сделал, что принес тебе воды? Что будешь есть сегодня?
– Не беспокойся. Придет садовник и поможет мне собрать землянику.
Не хотелось забивать голову мыслями о еде.
– Тогда едем к графине.
Игра номер пять. Графиня Саския: перевоплощение.
Графиня жила в обычном замке, ничем не отличавшемся от других, увиденных мною во сне и в кино – стар, меланхоличен, немного напуган. Но парк, красивый и томный, погружал в неведомый соблазн, словно припасенный для меня и ни для кого другого, не осмеливающийся открыть тайны. Кино и сон соединялись в моем сознании, как что-то одинаково и невообразимо заманивающее.
Отец заговорил:
– У этих людей – особая кровь. Мы не обременяем себя предками, графиня же часть своего рода.
Я жадно оглядывала необычный пейзаж.
Отец что-то показывал своими словами, то, над чем он бился и что не могло исчезнуть по его повелению. Потому в словах много отчаянья. Хотелось успокоить его, но прозвучало осуждение:
– Папа, это ложь, которой нас награждает совместное существование. Так ты – разве кто-то, кроме мужчины. Разве можешь ты вырваться из предназначенного в момент рождения?
Я заставляла его признаться, и поэтому он оставил мои слова без ответа. Сейчас он начнет врать и лгать, что он только отец, а я дочь.
Но это не так.
Как мне надоело молчанье. Безмолвная, тихая аллея, так и не расслышавшая наши шаги, вдруг сделала мне знак, словно утверждая справедливость моих чувств.
– Я люблю тебя.
Он вздрогнул.
Но ничто не могло поколебать в моем отце моего отца:
– Я тебя тоже.
Наши чувства разошлись.
Подумала: не лги, ты любишь меня.
Мы вошли в холл, и он открыл окно, словно здесь не хватало воздуха, повернулся и не смог посмотреть мне в глаза.
У него не было меня, единственное, чего у него не было, и он чувствовал себя проклятым, потому что женщина, которую он любил, – его дочь.
Я отвернулась, наблюдая, замечая только движение его рук:
–Ты обманул меня?
Он посмотрел вопросительно.
–Ты солгал, что графиня – часть рода, она твоя часть, недостающая, женская?
Пол не ответил, сдвинул брови, рассматривая пустоту окна, вдали принимающую облик горы и вспыхнувшего ярким пламенем солнца.
Я первая заметила графиню. Она давно присутствовала в комнате, но не слышала последних слов, я их произнесла тихо и мстительно. Опустить глаза, сделать вид, что ее нет, чтобы услышать его ответ и чтобы она услышала его. Но графиня уже плыла ко мне, почувствовав, как я подла.
– Пол, ваша дочь скорее моя, ни капли сходства и изнурительно юна.
Мне хотелось противоречить ей, как Саре, ее уверенным утверждениям:
– Я – Линда.
Отец сделал растерянный шаг вперед и, взяв графиню за руку, поплыл вместе с ней ко мне:
– Мона капризна, Саския, сегодня у нее дурное настроение. Она попросила Линду поехать со мной, чтобы не разочаровать тебя.
Он говорил с таким почтением и согласно правилам, что мне стало противно. Но раз он принял мою игру, я простила ему некоторую нежность, которая прорывалась через ритуал и обволакивала графиню смутным чувственным туманом.
– Вероятно, вы очень близки, раз Мона доверила тебе своего отца.
В середине фразы она обернулась ко мне. Похоже, она не отличала нас, раздвоенных друг от друга, подозревая игру.
– Вчера звонил Жак. Скоро приедет, – и, предупредив вопрос Пола:
– Он знает, что вы здесь.
– Мона, мой сад прекрасен? Он еще свободен от аллегорий.
Я молчала.
Саския рассматривала меня, надеясь найти слабый призрак Моны:
– Ах, да, не могу привыкнуть. Ты так внезапно заменила девочку. А подарок, что приготовила для нее, придется принять тебе.
Показала рукой:
– Здесь.
Отец пропустил меня вперед, я остановилась на мгновенье... Наши тела были рядом, слишком близко для двух незнакомых людей.
– Пол, тебе недостает Моны?
Это был вопрос и утверждение. Первый для отца, второе для меня. Графиня не хотела вступать со мной в соперничество и говорила, что мне никогда не переиграть Мону, что истинная моя соперница Мона, а не она.
Понимание приходит после действий.
Не послушала я Саскии, и все, что происходило между мной, то есть Линдой, и отцом, было сексом, я же и он хотели любви отца и дочери. Инцеста? Нет. Вливания тел друг в друга, подчинения зову наибольшего приближения – совокупления.
Графиня ждала, а мы стояли в дверях и не могли вырваться из мгновенья, когда наши тела соединились.
И не было сил.
Но я уже была Линдой, от Моны у меня осталось только тело, а Линда не любила Пола так, как его дочь Мона.
Итак, я вступила не в ту игру и отстранилась первая. Будучи собой, мне не иметь моего отца, будучи Линдой – своей любви.
Прошло много лет или несколько секунд, вопрос графини показался древним.
А она вела нас через множество комнат к огромной двери, открыв которую, мы оказались на веранде. Там, на столе, окруженная солнечными бликами, лежала книга в черном бархатном переплете. Запомнила, рука Саскии была в кольцах, та, которую она положила на черную ткань. Еще луч блеснул среди ее пальцев.
– Вот, последняя.
На первой странице над названьем царила надпись: Моне.
Я молчала.
Игра затеяна не для нее, а для нас с отцом.
– Линда, ты еще долго будешь в Лондоне?
Пожала плечами:
– Может быть, неделю.
– Тогда ты увидешь Жака Диркеса.
Она хотела произвести впечатление этим именем, и у нее получилась.
Увидеть Диркеса, который скрывался от людей, – это была награда. Спросила:
– Как же он играет на сцене?
– Надевает маску.
– Он что, уродлив?
И не получив ответа, больше не следила за ходом разговора. Забившись в угол веранды, читала, и текст придавал изысканный ужас моим мыслям о Жаке.
Из комнаты прилетели слова:
– Когда человек создает миф о себе, он перестает существовать. Но поверь, это так увлекательно не быть.
Отец вез меня, безмолвную, домой. Иногда поглядывая. Странную книгу написала Саския: все в ней после прочтения забывалось. Я несколько раз возвращалась к началу главы, когда, наконец, утратила надежду что-то запомнить, и когда подняла глаза, то встретила взгляд неожиданный и непонятный. Пол смотрел на меня, как на незнакомку:
– Ну, что Линда, не кажется ли тебе, что Саския написала книгу, которую можно читать всю жизнь?
В его обращении ко мне не было ни капли иронии. Он действительно говорил с Линдой, а не с Моной. Он что, действительно принял мою игру?
– Ничего удивительного, у нее много свободного времени.
Линда резковата и самоуверенна в отличие от мягкой и прозрачной Моны, и мне не очень уютно.
– Ты уже читал ее книгу?
– Да, Саския подарила мне ее раньше.
Вдруг Пол остановил машину:
– Когда я впервые увидел тебя, когда встретил тебя позавчера вместе с Мо… – тут он посмотрел на Линду с вожделением, – подумал, что ты – та женщина, которую я ждал. Все эти годы я любил только ее, я был отцом, забыв, что я еще и мужчина ...
...Боже мой, какой бред, разве это не одно и тоже, разве они не могут совпадать? Мой отец! Мона во мне скрипела от возмущения.
...он говорит то, что можно услышать от любого мужика, мои гениальный отец говорил такие пошлости…
Я хотела кричать: папа, папа, мы можем быть счастливы вдвоем, я люблю тебя, как мужчину и как отца… Но Линда запрещала мне подавать голос. Все было, как в дешевом романе: они куда-то поехали, занялись сексом, впрочем, мне все равно, где и как.
Линда равнодушна к отцу, ей нравится то, что его окружает: замки, театр, слава и странный роман с дочерью. Став мною, она узнала о нашей любви, о страдании наших тел, разделенных бременем запретов.
Когда он обнимал Линду, утрачивал Мону, потому что я умела играть и перевоплощаться. Однажды, когда я прогоню ее в момент прикосновения, он отшатнется, но, опомнившись, погладит меня по голове и скажет:
– Спи, ты завтра улетаешь рано утром.
И снова станет моим отцом.
Игра номер шесть. Жак Диркес: двойник.
После встречи отец привез Линду домой, где они вместе напрасно искали Мону.
– Она хотела быть одна, если будет настаивать, поезжай к графине.
Он поцеловал ее сладостно и смело:
– Не ссорьтесь.
Я вздохнула свободно.
– Линду мы сейчас же отошлем к Саскии.
Чтобы успокоиться, я побежала в сад, где нашла уютный куст; разложив матрас, свалилась в него и заснула.
Был поздний вечер. Солнце стремилось к горизонту. Проснувшись от наползающей сырости, закуталась в брошенное рядом одеяло. Деревья сливались с пространством, чуть-чуть сохраняя очертания. Холод, надоедливо обволакивающий тело, превращался в свежесть ночи.
Я хотела бояться. Может, нужно забраться в чащу, чтобы вкусить жуть пустоты? Странное желание, вероятно, навеянное книгой графини, которую я читала вчера. Чуть-чуть пошевелилась, чтобы убедиться, что могу двигаться. Сон снова входил в меня фразой доктора Брайда: я люблю ее так, что мое чувство передается другим: моей дочери, моему другу.
– Боже! – простонала я
Повсюду тьма. Я испугалась дважды: во сне и наяву. Чтобы не разбудить пустоту, встала осторожно и двинулась вдоль аллеи, шурша листьями.
Вбежала в дом, включила свет.
Поднимаясь по лестнице, почувствовала чье-то присутствие и услышала, как вставляется ключ.
Я остолбенела.Под гипнозом страха сознание отключается на одно мгновенье, и этого времени достаточно, чтобы вдохнуть отваги. И я смело шла навстречу незнакомцу.
Дверь открылась.
Я вскрикнула.
Передо мной стоял мой двойник. В его красивые черты лица только чуть-чуть вплеталась мужская жесткость.
– Мона? – спросил Жак.
– Да.
Я еще любовалась собой.
– Ничего, что мы похожи, – нелепо извинилась я. Он не заметил моих слов, открывая чемодан.
– Хорошо, что захватил.
В его руках засверкало ожерелье.
– Просила подарить тебе.
– Кто?
– Наша актриса. Она умерла вчера.
– Да?
– Ее убили, – Жак говорил спокойно. – Она играла в реальном театре, где все умирают.
Я недоумевала:
– И ты тоже?
– Да, – так же спокойно ответил он и, увидев мое замешательство: – Она хорошо сыграла и не заметила смерти.
– А почему она подарила ожерелье мне?
– Потому что ты та женщина, от которой я не смог скрыть свое лицо.
Жак – моя половина. С ним легко, как с собой. Он открыт и ясен. Ни одна его мысль не осталось невидимой для меня.
Часто я смотрела в мои глаза.
Может, мы встретились, чтобы я, наконец, испытала телесную любовь к себе.
Узнав, что к вечеру вернется отец, Жак попросил оставить записку в двери. В ней сообщалось, что мы уехали, скажем, в Ливерпуль, к друзьям, скажем, на два дня.
И я исполнила его просьбу. Мы наблюдали из окна, как отец уезжал. Жак успокоился:
– Теперь никто не будет нам мешать.
– Зачем тебе этот миф, человек в маске? – спросила я жалобно.
Он рассмеялся, впервые возражая мне:
– Жизнь скушна без иллюзий. Три знаменитые вещи -чудовища Эллиота: рождение, совокупление и даже смерть надоедают. Кто придумал скуку? Не знаю.
– У тебя есть все, кроме радости.
– Мне не хватает края. Бог сделал меня двойником, хотя я бежал от сходства.
– Жак, между нами лишь внешняя связь – видимость. Ты другой.
Но он качал головой:
– Я обнимаю тебя одну, но вас двое, и вы обе презираете меня.
Отец приехал вновь и опять нашел записку, где я сообщала, что теперь мы в Бирмингеме, и почувствовал кожей: я попала в плен. Тревожно вглядывался в окна, где за шторами прятались мы.
А Жак репетировал новую роль. Он играл князя. Однажды утром вместе с костюмами спектакля он принес в комнату два одинаковых платья из красного бархата. Вероятно, купив их в городе, пока я спала.
– Сегодня у меня день рожденья. Мы оденемся одинаково, чтобы разрушить наше несходство.
Мне затея не понравилась, я видела, как Жак навязывает мне свои желания, но он коротко и грубо приказал:
– Ты оденешь это.
Красное платье заронило в голову мысль, что я должна искать спасенья.
Мы стояли перед зеркалом в одинаковых платьях. Теперь трудно было понять, кто кого повторяет. Так Жак хотел уйти из своего предназначенья и сделать меня отраженьем. Он повел меня в комнату, посадил за стол:
– Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Послезавтра мы обвенчаемся.
Я не возражала, зная, что приедет отец и спасет меня.
Жак шел со мной до двери моей комнаты:
– Я знаю, что…
– Хорошо, Жак, – перебила его я, с трудом скрывая омерзение к тирану
Ночью мне вновь снился Лэри Брайд и его странная фраза: я люблю ее, и мое чувство передается другим и заполняет мир.
Жак вбежал в мою комнату с криком:
– Спрячь меня!
– Хорошо, – ответила я спокойно, скрывая презрение к своей трусливой тени, и показала на дверь в другую комнату.
Через секунду в спальню вошел отец. И графиня.
– Мона!
– Папа! Саския!
Они бросились ко мне.
Саския спросила:
– Тебе кто-то мешал увидеться с нами? А где Жак?
– Уехал. Хочу вернуться домой немедленно.
Отец пошел собирать мои вещи, за ним потянулась графиня.
Одеваясь, я видела в дверях Жака.
–Ты уезжаешь. Я знал.
Протянул письмо.
– Откроешь, как здесь указано. Это последняя моя просьба к тебе. Просьба твоей тени.
Когда мы сели в машину, отец достал другое письмо, от Альмы Веринги.
Воспоминания о Стокгольме овладели моим сознанием. Только и услышала:
– Пол, забыла спросить Линду, почему там мы нашли два красных платья.
Письмо от Альмы:
"Мона.
Пишу во время захода солнца.
Ты способна видеть вещи и события на расстоянии.
Итак, я в парке.
Ты не можешь жить со мнoй в одном пространстве? Вместо тебя рядом сумасшедший. Встречаю его третий раз, и мы почти друзья. Самое любимое наше занятие: рассказывать друг другу смешные история. Мы счастливы, а глупые люди жалеют нас.
Почему ты такая сияющая, как Венера, манящая?
Итак, солнце. Оно заходит. Парк уже пуст, и только мой сумасшедший прыгает со скамейки на скамейку. На нем длинный плащ. Он развевается вместе с ветром. У него много увлечений – свистеть, напевать песенку: "О, мoя леди, обещаю не прикасаться к тебе, когда приедешь ко мне…". Еще любит переходить улицу на зеленый свет.
Мона, дай каплю твоей любви и страдания мне!"
Я повернулась к отцу и произнесла:
– Пожалуй, слетаю в Стокгольм на неделю.
Игра номер семь. Теодор Эрнс: преследование.
Детектив Эрнс вызывал у меня сексуальное желание. Он изящен и красив, как Лэри Брайд.
Я чувствовала себя отшельником, охваченным озарением и внезапно обнаружившим свое третье "я".
– Мисс Мона, вы знали, что доктор Брайд гомосексуалист?
Он остановился перед последними словами и произнес их растянуто, чтобы придать им значимость.
Я не хотела отвечать на бессмысленно протокольный вопрос. Это знали все.
Есть время, чтобы мысленно посмеяться над девственной красотой детектива, произносящего глупости, – он вышел в другую комнату, что-то пытаясь найти, и вернулся с тетрадью. Она показалась мне знакомой.
– Итак, – продолжал он, – Мона, вы ответите мне?
Я молчала, рассматривая вещи на столе немного презрительно. Детектив следил за моим взглядом долго и с некоторой насмешкой, которую может вызвать молчанье.
Солгать ему, затеять с ним игру? Я выбирала. Солгать. Тогда я получала вечного врага, странного, на грани любви и ненависти. Я еще не знала, что выбрала постоянное присутствие детектива в моей жизни.
Я ответила:
– Нет.
Он молчал, пока я рассматривала в его глазах ненависть, смешанную со страстью.
Как неосторожен!
Он позволил мне представить свою оплошность и ее последствия, пока приходил в себя: ответ оказался неожиданным для него и расстроил все его планы. Возможно, он хотел удивить меня чем-то, что я даже не представляла себе. Детектив изображал равнодушие, но страсть вырывалась, ее невозможно скрыть в наших телах. Мне казалось, однако, что любил не он, а кто-то другой, тот, кто был рядом и дорог. Такая любовь сильнее, потому что приходят не от нас.
Наконец, он заговорил:
– Мисс Монa, не лгите мне, вы знали.
Я старалась меньше думать над происходящим в этой комнате, погрузившись в размышления, как остановить допрос.
– Мистер Эрнc, я должна была ответить иначе, да?..
Он кивнул.
– ...почему я здесь и почему вы спрашиваете меня о докторе Брайде?
Мистер Эрнс поднял глаза и молчал о чем-то. Сейчас мы касались друг друга взглядами.
В моей голове росли догадки. Мне ХОТЕЛОСЬ ВЫСКОЛЬЗНУТЬ из ожидания известия, которое расколет мой внутренний мир на две более не соединимые половины. Внезапно я спросила:
– Как вас зовут, детектив?
– Что? – он долго не мог понять моих слов.
– Теодор, – его голос дрожал, не подчиняясь железному самообладанию Мой вопрос сорвал его маску, и он выдал себя ожиданием нежности. Я смотрела на него с лаской, которую он выпросил у меня:
– Теодор, я должна идти.
– Но вы не ответили мне на вопрос, – возражал он.
– Я опаздываю на встречу.
Тоска проскользнула по его лицу. Он хотел спрашивать, но молчал, словно я была запретный; миг, к которому он не мог прикасаться словами.
Я вышла из комнаты.
Детектив встал, подошел к окну
– Я люблю тебя сильно и безумно, – подумал, – только ты не знаешь об этом.
Теодор Эрнс, частный стокгольмский детектив, был не прав. Мона догадывалась. Но это не его чувство, а чужое.
В Стокгольме назначена наша встреча с Альмой. Я готовилась к ней, скопила нежность. Внутренний мир Альмы наполнен мной. Даже сумасшедший существовал для того, чтобы ей было кому рассказывать обо мне. Я не могла не ответить на ее чувства. Невозможно ощущать
ненасытный, ничего не требующий взгляд.
А мои желания?
Не могу же я только отзываться и призывать.
Игра номер восемь. Альма Веринга: след в памяти.
Было больно, мы снились друг другу в реальности.
Альма сидела на скамейке, спрятавшись под деревом, чтобы вздохнуть и захлебнуться внезапной радостью, которую она ожидала много дней, смутно надеясь, что Мона выполнит свое обещание и вернется в Стокгольм.
Когда-то Мона не отвечала на ее письма, думала она. Что она делала с ними: не читая, рвала, бросала в ящик стола, полагая, что написаны не для нее? но я же помечала на конверте: моей возлюбленной, это отталкивало, эти слова, да? Мона? Ты боялась, что мне нужно отвечать взаимностью? Не нужно, не нужно. Не люби меня, Мона, не люби. Я еще юна и могу любить безответно. Мое чувство такое сильное, что я не замечаю предметы. Мне достаточно твоего присутствия. Я знаю, что ты есть, и мне есть кого любить.
Так думала Альма, прячась в ветвях.
Она достала тетрадь и начала рисовать. Движения руки превращались в движения карандаша, из них рождалась Мона. Альма рисовала по следу в памяти. Она видела Мону один раз, когда гуляла вместе с Лаурой Ли по набережной. Мона выбежала из дверей и направилась к машине, ветер срывал ее платье. Лаура звала ее, но она не услышала, села в машину и уехала.
Только одно мгновенье видела ее Альма.
– Эта русская девушка участвует в семинаре твоего отца, – объяснила Лаура.
Альма проснулась следующим утром, вспомнила этот краткий миг – Мону – и уже не забывала, мгновенье превратилось в длинное время и заполнило пространство сознания.
Такова любовь – она отнимает наши тела.
Альма срисовывала Мону из своей памяти и забыла о внешнем мире.
Я увидела девочку на скамейке. Вероятно, это Альма. Юная, отстраненная. Она подняла глаза и устремила взгляд на меня. Я помахала ей рукой, но девочка не ответила. Я приближалась, удивленная.
Мона подходила, и Альма снова подняла глаза. Сейчас она уже не могла ее не заметить, слишком близко она была. Мона улыбнулась, но Альма перевела взгляд в тетрадь.
Я остановилась. Она не узнаёт меня.
Тихо обошла скамейку и заглянула через плечо, и увидела себя, скорее, свое имя. Под рисунком стояла подпись: Мона.
Только я была другой: большие глаза, вьющиеся волосы.
Она рисовала вокруг лица черточки и точки, которые, вероятно, должны обозначать дождь.
Страшная тоска закралась в мою душу.
Другой облик!
То, что я не могла иметь!
Другой облик.
И так легко обрела его в чужом сознании.
Где-то я видела эту женщину на рисунке. Но где?
Повернулась и пошла.
Мона развернулась и пошла, пытаясь отыскать в памяти стертый след.
Альме она уже больше не нужна. Пусть любит свой образ.
Я узнала его сразу. Детектив Эрнс шел мне навстречу и уже заметил меня. Может быть?.. да и прятаться было негде, да и не хотела я прятаться.
Но он был удивлен, значит, не следил за мной.
– Вы здесь? – спросил, приблизившись.
– И ты? – сказала ему в тон я.
– Я – за дочерью.
– А.
И снова погрузилась в воспоминания .
На мосту Мона остановилась:
– Это же я, я сама. Та, какой я себя представляю.
Теодор подошел к дочери. На листе бумаге нарисована женщина в каплях дождя.
– Кто это? – спросил он тихо, чтобы не напугать девочку
– Мона Куинджи.
Детектив Эрнс с ужасом посмотрел на свою дочь:
– Ты ее знаешь?
– Нет, я ее люблю.
Размышления Теодора:
"Мона, я сопротивляюсь твоей притягательности, но ты соблазняешь меня все больше и больше. Я думаю о том, как увидеть тебя без твоего разрешения и остаться незамеченным. Нет, я не хочу обнимать и касаться тебя, не хочу проникать в тебя и быть в тебе. Это не желание
совокупления, а притяжение и наслаждение от него. Я стремлюсь к тебе, и мне уже не остановить это желание…"
В комнату вошла Альма. Она рассеянно пробежала глазами по столу. Теодор с нежностью посмотрел на нее.
"А Лэри? – он продолжил свои мысли, когда она покинула комнату, – A Альма? Они тоже жертвы соблазна? Или только я безвольно увлеченный?".
Он достал из ящика тетрадь – дневник Лэри.
Игра номер девять. Лэри Брайд: смерть.
"Когда Лаура принесла мне списки участников семинара, я натолкнулся на ее имя: "Мона Куинджи".
– Лаура, – спросил я, – когда она приезжает? Я сам ее встречу.
Моя ассистентка удивилась, но ничего не сказала.
Шел дождь, поезд приходил ночью. На перроне я был один. Мона вынырнула из темноты, мы почти столкнулись.
Я узнал ее сразу, хотя не успел рассмотреть. Она долго ничего не говорила, пока не сели в машину. Наверное, ей мешал дождь.
С тех пор, как умерла моя жена, я никогда не смотрел на женщин с таким интересом, как на Мону.
– Вы Мона?
– Да.
Она улыбнулась и стала рассматривать меня. Ее взгляд скользил по волосам, губам, щекам. Я чувствовал, как она странствовала по моему телу.
Хотелось остановить машину и обнять ее. И я нажал на тормоза..."
Мона искала телефон-автомат, чтобы позвонить Лауре Ли и попросить устроить встречу с доктором Брайдом.
– Я скучаю о нем, о его безумных глазах. Лэри красив. Длинные черные волосы соблазнительны. Однажды я подошла сзади и тихонечко коснулась их. Он не заметил, я была осторожна...
"...Однажды Мона подкралась ко мне и коснулась волос. Стрелы желанья вонзились в меня. Я мог не справиться с co6oй, схватить ее за руку, за плечи. Закрыл глаза и представил, что целую ее. Не мог даже обернуться, ведь она рассчитывала остаться незамеченной. Но, Мона, если я чувствую твои мысли, как же мне быть равнодушным к твоим прикосновениям. Сегодня она снилась мне. В темной комнате видела сон, который я не рассмотрел. Под моим взглядом она проснулась и испугалась. Поднявшись, искала вещи, одевалась наощупь с закрытыми глазами, а я наблюдал, как одежды скрывают ее тело…"
Теодор оторвал глаза от листа. Переживания Лэри захватили его.
Мона позвонила. Лаура долго не подходила к телефону.
Услышав знакомый голос, Мона спросила, может ли она сегодня увидеть доктора Брайда.
– Нет, – ответила Лаура испуганно, – завтра вечером.
Мона повесила трубку.
Теодор снова раскрыл дневник:
"Монa манила меня обликом, который у нее внутри, близкий и знакомый, появляющийся, возможно, только названный. Я пытаюсь воплотить эту неопределенность в формах: рисую, но с листа смотрит лицо моей жены, снова рисую, но она не дает мне создать кого-то в образе женщины.
То, что внутри Моны, неуловимо, плещется, и мне его не схватить.
Мона заболела. Не приходит на занятия два дня. Гнусные чувства шевелятся во мне: она не может пересилить свою слабость и увидеть меня.
Я злюсь, что ее нет. Трудно пережить сегодняшний день. Хочу уйти и заснуть. Скука и однообразие без Моны.
Мона болела неделю. Все это время я молчал, не позвонил ей, не пришел. Я скован. Она была весела. Я решился заговорить с ней, но меня завораживали ее волосы, голос...".
"Здесь Лэри прервался", – подумал Теодор.
"...Звонила Мона. Ее интересует моя книга. Хочет встретиться со мной сегодня, я сказал, что занят. Почему отталкиваю ее ? Может, это Линда, а не я?.."
Теодор поднялся. Он знал, где живет Мона. В дневнике Лэри ничего не говорил о том, что заставило его умереть. Может, она отвергла его, и Лэри не смог вынести унижения. Он привык, что его любят... Или...
Теодор уже подъезжал к ее дому, когда дочитал дневник. Там не было объяснения, а только однообразные желания увидеть, не сказать ни слова и избежать ее взгляда.
Я открыла и испугалась: в дверях стоял детектив Эрнс и смотрел на меня каменно и отчужденно. В действительности он разглядывал пространство, загороженное стенами.
– Теодор, – позвала я его.
Он очнулся.
– А, Мона, – сказал, словно это я пришла к нему. – ...хочу спросить, ты когда-нибудь встречалась с доктором Брайдом вне аудитории?
– Нет.
– Но ты звонила ему?
– Я хотела с ним дружить, но он отказывался.
Теодор не притронулся к соку, который я налила ему:
– Он нужен был тебе, как сексуальный партнер?
Мне не понравился его вопрос:
– Когда я заворожена умом, не думаю о сексе. Лэри красиво мыслил.
Теодор опять не услышал от меня то, что подтверждало бы его догадки. Я продолжала:
– Его теория...
Теодор прервал меня:
– Это не его теория.
Я не ожидала такого поворота. Он остановился, растерявшись, что не повернула головы:
–Ты не веришь. Его жена знала, что какие бы гениальные открытия не сделала женщина, ее никто не услышит, поэтому она отдала все свои теории Лэри.
Я съежилась.
От подмены тел…
…Красавчик Лэри паразитирует на разуме своей жены или несет тяжкий крест ее ума, показанного миру.
Я не верила, мне хотелось бежать от него.
–Ты лжешь.
Он не спорил, поднялся и вышел.
Я долго стояла, уставившись в закрытую дверь. Слова Теодора ударили меня по лицу.
Лэри? Мысли его жены? Теодор. Кто он такой вообще? Почему он меня допрашивает?
Я набрала номер телефона Лауры:
– Немедленно организуйте мне встречу с доктором Брайдом!
– Приходите сейчас, – покорно ответила она.
Лаура была напугана
– Садись, – всегда холодная со мной, сегодня, видно, забыла об этом.
– Где Лэри?
Она переставляла предметы, стараясь казаться равнодушной.
– Ну..
– Что "ну"? – я начинала грубить.
– Он… ушел.
Я хотела закричать на нее, но выдохнув гнев, спросила:
– Может, ты мне скажешь, почему меня преследует Теодор Эрнс, этот злосчастный детектив?
Лаура ушла на кухню и оттуда, надеясь, что я не услышу, заговорила:
– Он думает, что ты убила Лэри…
– Я… убила? Но он же ушел...
Голова закружилась. Мне трудно было понять сразу.
–Ты что, сошла с ума, чертова секретарша, – заорала я, – вместе со своим детективом?!
Лаура опомнилась и бросилась ко мне:
– Мона, успокойся, в переносном смысле! Доктор Брайд умер по своей воле.
Я смотрела на нее круглыми глазами:
– Почему никто из вас не сказал мне?
– Я боялась, ты же одна в этом городе...
– Какие паскуды. Дай мне бутерброд.
Хотелось притупить страдание едой.
– В холодильнике возьми все, что тебе нужно.
Она отвлекала меня. Я дрожала, с трудом удерживая нож в руке, отрезала хлеб:
– Как мне с ним проститься?
– Это невозможно, его прах развеяли по ветру, словно он растаял…
Доктор Брайд избежал тленья, став на мгновенье пламенем, почти невидимая смерть.
– Кто такой Теодор Эрнс?
Чтобы не слышать больше моих вопросов, она ответила исчерпывающе:
– Он отец дочери доктора Брайда. Его жена, Лэри и Теодор жили вместе.
– Разве у ребенка может быть несколько отцов?
– Открытие госпожи Брайд: яйклетка оплодотворяется несколькими сперматозоидами. Поэтому мужчины так борются за верность жен, чтобы быть уверенными, что это их ребенок. Патриархатная генетика никогда не признает этого факта. Но нет лучшего доказательства. -
Лаура протянула мне фотографию, на меня смотрела Альма глазами Лэри и Теодора .
Я задала последний вопрос:
– А записки его жены сохранились?
– Они закончились, – спокойно ответила Лаура.
Мона направилась к двери.
"Умер не Лэри, – думала она, – а его мысли."
– Да, – она обернулась, – как звали его, то есть их жену?
– Линда.
Этого я уже не могла вынести и рухнула на пол, потеряв сознание.
Лаура сидела напротив. Ей удалось затащить меня в гостиную и уложить на диван. Чуть-чуть пошевелила рукой.
– Давно? – спросила односложно.
– Нет. Прошу, засни.
– Сама прошу.
Вдруг желание увидеть Теодора вырвало меня из бессилия. Я поднялась, пошатываясь.
Лаура, посмотрела умоляюще, но поняла, что меня не остановить.
Мона заметила Теодора. Он шел ей навстречу, но так далеко, что вряд ли можно было узнать его с помощью глаз.
Она побежала.
Сейчас я ничего не хотела, только прижаться к нему.
Мы столкнулись .
Теодор трогал мое тело, собирая взгляды и страсть доктора Брайда.
Вот почему он преследовал меня, я была тем существом, в котором больше всего сохранился Лэри. Мой образ там, с Лэри, в его смерти, а его во мне. Мое тело испещрено его мыслями, его воображаемыми прикосновениями.
– Почему он умер? – спросила я.
Теодор молчал. Взял меня за плечи, рассматривал лицо, гладил волосы.
– Почему? – повторила я.
– Линда была его жизнью. Когда она ушла, я пытался заменить ее, был его другом, любовником, но он уже не жил. Потом появилась ты, и он погрузился в тебя.
– А потом?
Я не видела смысла в его смерти, раз он уже умер.
– Не спрашивай меня, я его любовник, но я не он.
Теодор привез меня домой, не размыкая обьятий.
– Завтра я улетаю.
Отец встречал меня в Париже, где мы решили провести несколью дней, а затем уехать в Венецию. Полчаса полета разделяли нас. Я открыла книгу графини. Самолет взлетел....
К Жаку я не вернусь, к его затворничеству и плену.
Вспомнила о письме. Достала и положила на столик.Сегодня именно тот день, когда он просил открыть его. Подумала об отце.
Мы будем путешествовать. Сначала Италия. Обязательно Африка. Пустыня. Водопады. Слоны.
Письмо распечатала бессознательно.
"...Ну что, Мона, – писал Жак, – зловещая история твоих игр закончилась? Да?"
Я застыла.
"...В тебе много лишнего, например, сны. Женщины вообще напрасны здесь. Я никогда не был свободен, Мона, потому что был твоим подобием. Ты поглощала меня, как черная ткань неба солнце. Но любила кого-то неведомого мне. Жаль, что он еще будет жить…"
Я вжалась в кресло.
"...Пока ты жила со мной в одном доме, каждый час я убивал тебя с помощью яда. Каждую секунду ты приближалась к своей смерти.
Если яд разделить на порции и на время, можно вычислить час и минуту смерти. Ты умрешь в 15 часов 20 минут. Сегодня."
"Боже, – подумала я, – за 5 минут до посадки самолета, я не увижу отца."
Мои руки стыли, словно тепло и жизнь уходили из тела.
"Ты умрешь в это время И если ты открыла письмо в тот час, что я указал на конверте, тебе осталось жить 20 минут."
Мне стало страшно. Я почувтвовала свою смерть. 20 минут – это быстро для духа оставить тело. Жизнь уходила из меня в присутствии моего сознанья.
"…Ты умрешь не внезапно, Мона, а тогда, когда помертвеет твоя последняя клетка. До этого ты будешь ощущать свою смерть."
Мне хотелось бежать, но я не пошевелилась. Силы покинули меня.
"Почему, Жак, зачем ты это сделал?"
"Мона, я любил тебя."
И впала в забытье.
Я должна увидеть отца.
Очнулась от толчка самолета. Пока поднимала помертвевшие веки, казалось, прошел час.
Кто-то пытался мне помочь, но я оттолкнула его руки.
Сознание включилось вновь, когда спустилась с трапа. Отец бежал ко мне, и я, сделав несколько шагов, упала в его объятья.
– Что с тобой? – закричал он. – Ты похожа на мертвеца!
Повиснув на его руках, я прошептала:
– Папа, папа, спаси меня от их любви…
Послесловие.
Все герои вымышлены, т.е. peaльны.
Александр – после того, как Мона бросила его, женился и родил много детей.
Сара Даллас – основала в США, куда она эмигрировала, академию лесбийской культуры. Известна как автор работы "Иллюзия пола".
Графиня Саския – автор знаменитых сюрреалистических романов и особенно "Чудовища Моны".
Альма Веринга – закончила Стокгольмский университет, в 19 лет написала докторскую диссертацию, в 20 стала профессором. Продолжает вести семинары своего отца, где развивает идеи матери.
Игорь Лукин – случайно познакомился в Париже с Лаурой Ли, они поженились, живут в Стокгольме.
Жак Диркес – сыграл своего предка, князя Бенедикта, и был убит на сцене, сразу после отъезда Моны.
Теодор Эрнс – по-прежнему частный стокгольмский детектив.
Пол Касански – модельер, в интервью журналу
"Космополитэн" сказал, что часы блаженства – это часы, проведенные с его дочерью Моной.
Мона Куинджи – живет в Англии, вместе со своим отцом, ведет замкнутый образ жизни, элитарная писательница, ее книги выходят тиражом 100 экземпляров и передаются из рук в руки.
Эпилог.
Прости, что я люблю...