Рефлект...куадусешщт #38
Эли Бар-Яалом. НАШ СТВОЛ РАСТЁТ НА КРАЮ ОБРЫВА
Как мы с ним играли!
Он был старше меня всего на пару месяцев и оттого был главным: и в его глазах, и в моих. Мы жили в одном доме, только на разных этажах, и ходили в школу вместе: считалось, что вдвоём нас не похитят бандиты, не задавит на переходе лихой водитель. Вдвоём, для наших родителей – которые тоже дружили – мы были отчего-то намного взрослее, чем по отдельности, и нас отпускали охотно вместе. Если бы они знали!
Как только наш дом скрывался за углом, он улыбался своей особой улыбкой и говорил:
– Мы оба акулы, и за нами гонится карательный отряд дельфинов. Только у меня вместо плавников металлические пропеллеры для супер-скорости, а у тебя из головы начало расти дерево: это дельфины подбросили тебе в еду своё сверхоружие. Мы на глубине сорок футов, и впереди скала с множеством пещер.
Ультразвуковые сигналы...
Наверное, какая-то часть меня продолжала брести по тротуару, переходила – и наверняка только на зелёный! – улицу за улицей, оставляла за собой в дождливую погоду мокрые коричневые следы – но я никогда не помнил. С каждым его словом картины оживали в моём сознании. Я не знаю, как он это делал: я не могу вспомнить, чтобы он спрашивал меня: "а что ты делаешь сейчас?" или "ты взрываешь астероид или летишь дальше?". Всё получалось так, будто я вижу, слышу и делаю всё сам, и оно действительно происходит: в дальнем ли космосе, в джунглях ли Бразилии или северной Индии, а то и в белом царстве Секундры, где змеи разговаривают человеческими голосами, а каждая песня, спетая до конца, превращается в птицу с дивным многоцветным оперением. Его слова создавали реальность, и эта реальность, подчиняясь нам, уже не состояла из слов.
Однажды я застудил левое ухо, и оно болело так, что от моего крика сотрясались стены. Мама меняла мне компрессы и поила обезболивающим, но ничего не помогало. Ни книги, ни телевизор, ни любимые пластинки, ни папа со своими рассказами и логическими играми (отпросился с работы, потом отрабатывал ночью). Но в два часа пятнадцать минут раздался звонок, и я краем уха – уха! Уха!! Ухаа!!! Аааа! – услышал, как мама спорит, не даёт ему пройти, и закричал: "Мама, пропусти, пропусти его, пожалуйста!". И вот дверь открывается, и он, как был, в школьной форме, с портфелем – даже домой не заходил – вваливается в мою комнату, смотрит на меня внимательно, пододвигает к моей кровати стул, вешает на него портфель, плюхается сам. Потом улыбается своей особой улыбкой и говорит:
– Тираннозавры общаются телепатически. Ушей у них нет. Ты – командир особой диверсионной роты. Твой рост – шесть с половиной метров, и тебя зовут Извивающийся Хвост Вселенной. За удачно проведённую операцию против племени птеранодонов Лианового ручья тебя решили наградить...
Больше я не кричал в тот день. Рычал – это да: на весь лес. Но родители этого не слышали. Потом рассказывали, что заходили и видели, что мы "тихо беседуете, и у тебя такая блаженная физиономия, что мы решили вам не мешать". Мы... беседовали?
С тех пор он, в глазах моих родителей, был ещё и персональным лекарством от всего. Его родителям тоже нравилась наша дружба: как оказалось, ребёнком он был ги-пе-рак-тив-ным, и моё присутствие уравновешивало его. Как я гордился, когда услышал это от мамы! Я – подумать только! – уравновешиваю ЕГО!
На следующее утро я сообщил ему, когда мы выходили из подъезда:
– Знаешь, моя мама сказала мне, что твоя мама сказала моей маме, что я тебя уравновешиваю.
– А что, – ответил он и улыбнулся своей особой улыбкой, – это идея. Мы растём из одного ствола, и мы разумные растительные симбиотические формы. Силой воли мы можем удлиняться и менять вес, чтобы дотянуться, например, до пасущихся внизу оленей, которыми мы питаемся. Но мы друг друга уравновешиваем, а наш ствол растёт на краю обрыва, поэтому...
Мы были растительными формами до самой школы. А на большой перемене успели побыть мыслящими осьминогами в метановой среде, и сорок восемь лет насыщенной событиями жизни уместились в двадцать пять минут от звонка до звонка. По дороге из школы мы были четырёхмерными геометрическими фигурами и выиграли великую войну многоугольников с эллипсоидами. Прощаясь в лифте, я спросил:
– А можно сделать так, чтобы мы один раз были людьми? В смысле, с руками, ногами и всем таким? А то...
– Конечно, – ответил он. – Я до завтра подумаю.
Я с нетерпением ждал завтрашнего утра. Впрочем, я всегда его ждал с нетерпением. Назавтра я целых семь минут промаялся в подъезде; наконец он появился, пробежал всё расстояние от лифта до двери и, не оглядываясь, крикнул: "пошли!". Я хотел сказать, что из-за его задержки мы можем опоздать, но так боялся испортить ему настроение, что только спросил с надеждой:
– Ну как, придумал?
– Придумал, придумал, только погоди, дай настроиться, – ответил он. Обычно ему даже не приходилось настраиваться.
Первый светофор мы прошли молча, в настоящем мире. И только перед вторым он, наконец, улыбнулся своей особой улыбкой и сказал:
– Ты – это ты, а я – это я, и мы – здесь, и мы идём в школу. Только прошло двадцать пять лет.
* * *
Двадцать пять лет спустя я иду в школу пешком на двадцатилетие нашего выпуска, и он идёт со мною рядом. И мы молчим.
Как это казалось когда-то лёгким – перенестись на двадцать пять лет вперёд! Подумаешь – мы мыслили веками. И родители были вечными, и морщины казались накладными...
...Сколько лет мы с ним не виделись? Пожалуй, семнадцать. На чьей-то свадьбе встретились тогда, посидели, повспоминали... И вот сейчас. (По интернету: давай у старого дома и оттуда пешком, как когда-то? Отчего бы и нет, давай. Значит, в шесть? Лучше в полшестого. Я не успею, надо младшего на кружок отвести. Младшего? Да, у него дзюдо. Ну, тогда в шесть. Хорошо, в шесть. Пока).
Наша дружба продолжалась, пока его не выперли в десятом классе за неуспеваемость. В сущности, она начала гаснуть ещё раньше, когда шумные вечеринки с гремящей музыкой (Господи, сейчас бы от такой голова в два счёта разболелась!) и длинные девчоночьи ноги заслонили для меня все волшебные приключения в иных мирах. А тут ещё его родители развелись, и он переехал с мамой на другой конец города. Один звонок, другой... Завтра перезвоню, ладно? А завтра находились другие дела.
Я с лёгкостью поступил на физфак, закончил с отличием, думал даже о диссертации – не вышло. Не потому не вышло, что не шло – скорее потому, что пошло чересчур хорошо: патент, потом другой, потом фирма, потом совместное предприятие – бизнесмен из меня был никакой и остался никакой, я главный инженер и поставщик идей, а с вкладчиками и клиентами пусть разбираются компаньоны. Компаньонов у меня трое, и, теоретически, они все главнее меня; но они отлично понимают, кому они обязаны своим счастьем. Так что на средства не жалуюсь. Правда, на работе приходится дневать и ночевать – в буквальном смысле слова. Я даже кровать в кабинете завёл. Собаку выгуливать при таких порядках стало невозможно, пришлось отдать маме; но это обеим в радость, они души друг в друге не чают.
В общем, жизнь у меня – дай Бог каждому. Вилла в пригороде, три месяца назад "ягуар" купил (стоит сейчас припаркованный у бывшего маминого дома, пока я пешком топ-топ по старому маршруту), компьютерная техника такая, что стану рассказывать – слюнки потекут...
Периодически приходили вести об одноклассниках. Кто-то родил, женился, развёлся – как в той песне, которую папа покойный любил петь. Ну и среди прочих сплетен – о нём, конечно. О нём всегда любили рассказывать, потому что уж очень экзотически у него всё складывалось.
Когда он вылетел из школы, он пошёл в автомастерскую учеником механика, потом год сам чинил автомобили. Затем он оказался в армии: с гиперактивностью его никто особо брать не хотел, но я подозреваю, что он там уболтал всех так же, как в детстве убалтывал меня; и оказался он ни много ни мало – механиком на подводной лодке. Отслужил лет пять, на берег вышел не то офицером, не то каким-то запредельным мичманом и тут же поступил в институт, из которого вылетел через полсеместра. Потом по такой же траектории пообщался ещё с одним институтом, потом поступил на историко-археологический – и неожиданно отучился до победного конца.
Специализировался он на культурах бассейна Амазонки и умудрился поехать туда в экспедицию – уже где-то лет девять-десять назад. Там у него случился бурный роман с местной тёткой, которая для них мыла посуду, в результате она забеременела. Его чуть не попёрли за моральный облик и всё такое, но тут он ухитрился, познакомившись поближе с её роднёй, обнаружить, что то, что до сих пор считалось одним племенем, на самом деле является двумя разными. Или наоборот. Мне это в двух вариантах рассказывали, но так или иначе,
это отчего-то оказалось сногсшибательным открытием. В воздухе ощутимо запахло диссертацией. И он, не будь дураком, её защитил, прямо там, в Южной Америке. А пять лет назад он вернулся сюда уже учёным с мировым именем. И отцом-одиночкой с двумя детьми.
– Карлосу семь с половиной, Максиму шесть.
Это его первые слова после нашей встречи.
– А что случилось с твоей...? – спрашиваю я. Какой тут к чёрту такт.
– С Алисией? – переспрашивает он совершенно спокойно. – Leptomicrurus collaris.
– Что? – хотя я понимаю, что это что-то нехорошее.
- Змея. Разновидность кораллового аспида, может, ты слышал. Говорят, что они на людей не бросаются. Алисия тоже... не бросалась на змей. Так что, наверное... врут справочники.
Голос ровный-ровный.
– Она сознание потеряла почти сразу, – добавил он. – Не мучилась совсем.
Я протянул ему руку, но он её не взял. Рассмеялся:
– Оставь. Пять лет уже. Давным-давно отболело. Зато ребята славные. В маму оба. Чёрненькие. Смешно слушать, как они песни из мультиков распевают. Старик, ну честное слово, оставь, мы с тобой никогда нос не вешали, правда? В те времена?
– Никогда, – я попробовал улыбнуться. – У нас и нос-то не всегда был. Иногда клюв, иногда...
– А, ты про это... ну да. Мне этого очень не хватало.
– В Америке?
- Не только в Америке, старик. В школе тоже. Когда ты за этой стал ухаживать, блондинкой, помнишь?
Я помнил.
– У тебя-то вообще как – жена, дети есть?
Я усмехнулся:
– У меня, дружок, такая работа, что, если начну за невестами ухаживать, три проекта сразу полетят.
– И что, уволят?
– Не, меня никто так просто не уволит, но просто лопнет лавочка. Некому некого увольнять будет.
– А по-моему, ты оправдываешься, старик.
Я хотел возразить, помолчал немного и – неожиданно сам для себя – сказал:
– По-моему, тоже.
– И походка у тебя... специфическая, старик.
– А я сердечник, – признался я. Впрочем, я свой статус сердечника не скрывал и даже гордился им – в некотором роде боевое ранение. Это мы проект сдавали, и я четыре месяца подряд провёл на работе и спал в среднем три с половиной часа в сутки. Приступ случился аккурат в день сдачи.
– Дерьмо жизнь, да? – спросил он.
– Ну... дерьмо, конечно.
– И у меня дерьмо, – вздохнул он и вдруг как-то странно, по-знакомому, улыбнулся. – А хочешь на двадцать пять лет назад?
– Хотеть-то я хотел бы, – сказал я, – да кто даст?
– Так ты ведь сам помнишь, как мы тогда – клювы, щупальца, стволы?..
– Помню, – почти прошептал я. – Наш ствол растёт на краю обрыва. Только поздно уже.
– Почему поздно? – искренне удивился он. – До вечера встречи ещё целых полчаса, успеем.
– Да я не в том смысле.
Он пожал плечами. Улыбка исчезла:
– Ладно, как хочешь.
И я вдруг испугался. Мне показалось, что этой улыбки не будет больше никогда:
– Нет... нет, давай, давай! Пожалуйста, пожалуйста, давай!
Он долго смотрел на меня. Мы шли, шаг за шагом неумолимо приближаясь к серому зданию школы. Наконец, постепенно, особая улыбка начала проявляться на его лице:
– Ты точно хочешь, старик?
– Я же сказал! Хочу! – почти закричал я. И в этот момент улыбка расцвела окончательно. Как тогда, в шестом классе.
– Хорошо, – сказал он. – Тогда слушай. Мы...
* * *
...Мы подошли к дверям школы.
– Хорошо было? – спросил он, как всегда, не оглядываясь.
– Спрашиваешь.
– Тогда бежим, а то опаздываем.
И мы побежали.
11 октября 2008