Рефлект...куадусешщт #38
Елизавета Михайличенко. СТИХИ
ОДИССЕЙ
Одиссей. Насколько выбор твой свободен?
Не свободен. Боги, боги, полубоги,
как-то резво расползаются дороги,
а судьба ужасна в роли сводни,
но успешно выполняет поручение.
Пенелопа, я жених прекрасной страсти –
это непреодолимое влечение
к странствиям.
Сколько б я ни уходил, ни прощался,
сколько б ни скитался по морю,
я все время возвращаюсь, возвращаюсь.
Пенелопа, ай эм риали сорри.
Стороны огромного света
не важны, хоть и важны. Что со мной?
Я плыву всегда по воле сюжета –
в направлении Итаки, домой.
Несвобода как проклятие, или,
как возможность медлить перед встречей…
Пенелопа, виртуальная, милая,
время рану не рубцует, но лечит,
и процесс лечения странен –
мы становимся почти что богами,
мы легки, прекрасны, как пламя,
возникающее между ногами,
что нам тело – мы его победили,
(а оно с войны вернется, вернется),
мы исполнены любовью и силой,
как водой – Эллады колодцы.
Есть понятие "темы", и тема
Одиссеевой свободы – презрение
к географии, ко времени, к терминам,
к возвращению в реальном времени.
Чувство дома – высокО и высОко.
Пенелопа – из жены стала светом.
Боги мстительны. А солнечным соком
пропитались голоса и предметы.
Соль воды и соль внутри – суть едины.
Морем были, морем станем, все ясно.
Возвращение. Израиль. Россия.
Пенелопа нежива и прекрасна.
ЕЩЁ РАЗ О ВОЗВРАЩЕНИИ В РОССИЮ
Однажды ты вернёшься в никуда
и будешь узнавать совсем не тех,
а воздуха стоячая вода
зальёт страницы и испортит текст,
который ты писала столько лет
но большей частью просто, просто так,
а нет бы – в жанре телеграфных лент –
императивно, лаконично, в такт
сердечным содроганиям, но нет,
ты смаковала чувства и сюжет.
А в Никуде тем временем творилось
обычное привычное ничто.
В нём даже время полурастворилось
и улеглось не навзничь, а ничком,
уставив бельма в непроглядность почвы,
подставив хрупко холку – облакам,
такое время – скользкое от порчи,
мешающее чувствам и ногам.
А ты туристом, метящим кафе,
передвигайся по тропинкам этим,
и ужасайся людям в галифе,
которым нравится участвовать в балете
военного, по сути, образца,
ы, люди, люди, дырки для лица.
Из этих чёрных дыр сквозит успех,
транслируются мне радиоволны,
под бодрый марш стабильности да звоны
духовных и дозволенных утех.
Такое место это Никуда –
такое заколдованное место,
здесь даже одиночки ходят вместе,
удобнее так прятаться, о, да.
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ПРОЩАНИЕ В ДЕКАБРЕ 2007
Прощание с паршивым городком
прошло негладко, как по горлу – ком,
застряло посредине и дышать
могла лишь стайка огненных мышат,
которые скреблись внутри меня
в предчувствии мяучащего дня.
Меж тем я спотыкалась и скользила
в кроссовках по накатанному льду,
в одежде относительно незимней
и с местным прошлым сильно не в ладу.
Вокруг бродили чьи-то голоса,
и пенились обочины от соли,
и серо-жёлтый свет, как признак моли
лежал пыльцой на призрачных весах.
Приехала сюда, чтобы проститься
и робко примерялась – что поджечь,
чтоб наконец-то перевоплотиться
в спокойную и взвешенную речь.
Спокойный иронический рассудок
советовал смотреть со стороны
на всё, что было (было так паскудно!),
на всех, кто жил и назывался «мы».
Я за руку взяла саму себя,
плевать, что пошло, я взяла ладошку
той длинной девочки, поклонницы огня,
в который смотрят призраки и кошки.
Мы шли по улицам. Я слушала её.
Провинциальность, романтичность... дура.
Плохая кожа. Стройная фигура.
В груди гнездятся гнев и вороньё.
В глазах тоска. На голове берет.
Без маникюра – в меде невозможно.
Чужая девочка. Воспоминанье ложно,
но и других воспоминаний нет.
Мы заглянули в мастерскую к...
Была закрыта, снег лежал стабильно.
– Да умер, кажется, – прошамкала умильно
свидетельница.– Точно, умер. Кхм.
Мы заглянули на квартиру Н.
Там жили люди в третьем поколении.
– Он умер, да?
– Нет, жив, не надо схем,
жив и здоров, куёт предназначение,
уже добился видимых удач –
вот книги, вот журналы, вот кассеты,
вот это грамоты, вот запись передач,
вот благодарности, ты что, не знала это?
Я улыбалась ласково и мило,
я камешек с души там уронила,
оставила его я на столе,
там, рядом с водкой и кусочком хлеба...
Я не фальшиво улыбалась, нет,
светло, скорее. Попрощалась. Мне бы
теперь уйти. Спасибо за обед.
– Спасибо за обет, – сказала я
угрюмой девочке – провинциальной дуре,
скукоженной от нелюбви, вранья,
ужасно романтической натуре, –
спасибо, милая,– сказала я себе, –
за то, что ты не предала и сдохла.
Прощанье с городком прошло. А водка...
ну, это обязательный щербет
для сладости, для слабости, для бед.
О ДОМЕ
Запрягали на рассвете.
И тонули в лужах взглядов лошадиных.
И в собачьих взглядах тоже утонули,
но спаслись, сумели оторваться.
Ехали, да всё назад глядели,
всё цеплялись за углы, за двери,
всё доделывали, допроизносили
и мычали в красном уголке,
воспевая мысль о молоке.
Уходили на войну за славой,
за навозом, за деньгами, корнеплодами.
Разбегались, как глаза, как дети,
как круги от канувшего в воду.
Собирались возвращаться, но стыдились
без трофеев – худо без трофеев,
а с добычей – хорошо с добычей,
в облике ином, пусть даже птичьем.
А весной всё помнили о доме,
всё пытались веселиться, развлекаться
и грустить, но главное – о доме,
о трубе печной и о дворе,
о стряпне, о роли языка,
что ведёт по лунной по дорожке
над которой вьются звёзды-мошки.
Так и жили, ничего не понимая,
не отслеживая связи и причины,
но питаясь чувствами и пылью,
что копилась по углам родным.
А домой мы так и не вернулись.
Не решились, недовоплотившись.
Прошептали молоком сбежавшим,
раскатились яблоками падшими.
ТЕКСТ ДЛЯ СЕМИСТРУННОЙ ГИТАРЫ
Заслужим вечный праздник печалью и общением.
Загрузим небо, звезды и фоном – шум листвы.
В конвертике убогом получим сообщение –
в провинции, в России, твои друзья мертвы.
Я в зеркале увижу – расплавленным рубином
дрожит в стакане жидкость по имени вино.
В провинции. В России. Везли дорогой длинной.
Их было слишком мало. Теперь – ни одного.
Ямщик с глазами волка, доверчивый покойник,
не спросит, не ответит. Он думает о том,
зачем все это было.
Летят и вьются кони
прогорклым черным дымом над радужным мостом.
* * *
Снова молчим о России. Где это? Да там,
тарарам, тарарам, нет нигде, в мелком детстве, прозрачном.
Соединительной тканью исполненный шрам
для организма не значим.
Для памяти? Да. Но и я не застала те лица,
мне нашептали о них: ковыли за станицей,
шинель, ордена, и упрямый поручик Голицын,
что призыву не внял, не вернулся, не стал военспецем.
Мне говорили о них постепенные книги,
толстые книги о страсти дворян и народа,
да ладно, ведь образ сложился. Вериги,
свобода, и гулкость души, и простор, и уроды.
Уже не застала. Еще не увидела. Псы
лет комсомольских нет-нет да и тявкнут: попалась!
Застыв на ветру, руки вытянув, как весы
пытаюсь понять, что на чашах ладоней осталось.
Но явь протекает сквозь пальцы. А сны упорхнут.
А горечь осадка брезгливо стряхну.
Пустота.
Волчата пустыни из облака жадно сосут
надежду на жизнь.
А вокруг – красота, красота!
* * *
Москва… как мало в этом звуке
уже осталось для меня.
Скользя сознанием старухи,
я понимаю: все фигня.
И стойкость оловянных ложек
в тарелке с варевом войны
меня уж больше не тревожит,
подумаешь — обречены.
Чем ближе ночь, тем чаще голос
вползает в сердце и бубнит,
стучит, что наш Создатель холост,
вполне возможно – инвалид,
но этот голос захлебнется,
он слаб и неуверен, бес.
Веревочка уже не вьется,
она спускается с небес,
и каждым утром проверяю
закреплена ли там она,
поскольку в ней – ворота рая,
и в нем я, может быть, нужна.
* * *
Чувство свободы, уймись, не ходи по паркету
скрипучему, не броди по ночам, не скули.
Здесь поселились оттенки и тени советов,
которыми отравили меня дорогие мои
(были дающими жизнь и дающими корм,
любили которые нас, да, любили, родили, растили).
Что значит расти? Это просто, как снежный ком –
сначала играючи, далее – по России,
по снегу, по грязи, объем, макароны, стихи,
кухни друзей, подъезды друзей, озарение.
Нафаршировано детство безумством стихий,
клубнично, как банка варенья.
Милые, как ненавижу я вас – за себя,
за тусклую девочку с жаждой полета и бога,
за пионерскую честность, за медленный яд,
которым, змеясь, соблазняла, травила дорога.
Как я жалею и вас, и себя, и ее,
ту, за которую было и больно, и стыдно, и гордо,
ту, что остригли тюремно, оставив жнивье
из абсолютно довольных и полудовольных,
ту, что осталась теперь вдалеке, вдалеке,
из биографии став географией. Сволочь,
ты отшвырнула меня налегке, налегке,
оставив свободу, ребенка и мужа в ту полночь.
Чувство свободы, смирись, умирать не легко,
но неизбежно, истаешь и все, успокойся,
свернись на диване уютным осенним клубком,
лечись от геройства.