Рефлект...куадусешщт #38
Герберт Розендорфер. ДОНЖУАНСКИЙ СПИСОК ЛЕПОРЕЛЛО
пер. с немецкого Игоря Петрова
Leporello: Ed io vado all’osteria a trovar padnor miglior
После окончания секстета, венчающего второй акт «Дон Жуана», а вместе с ним и всю оперу, Лепорелло постарался быстро и по возможности незаметно исчезнуть с места действия. «С инквизицией, – сказал он себе, – шутки плохи. Конечно, как слуга, я не отвечаю за то, что творил мой господин. По большому счету, я даже был против. Но инквизиция... после того, как завистливые Их Недокастрированные Преосвященства поймут, что уже не смогут выместить свой гнев на провалившемся в преисподнюю Дон Жуане, они попытаются, по крайней мере, вздернуть его слугу. С ними шутки плохи!»
И он отправился в один из тех трактиров, в котором собиралась безработная челядь, решив назвать себя Рамиретто и под этим именем поступить на службу к новому господину.
В трактире «Лисья нора» рядом с Пуэрто Реал в ожидании потенциальных хозяев томилось несколько дюжин кучеров, гонцов, поварих, горничных и садовников – высоких и низких, толстых и тощих, молодых и старых, симпатичных и уродливых, благообразных и – большей частью – не слишком благообразных. Наличествовал даже один лилипут. Если к трактиру приближался мажордом, ищущий слугу, то поднимался невообразимый ор, каждый пронзительно восхвалял свои достоинства (лилипут кричал громче всех) и размахивал рекомендациями, большинство из которых представляли собой потрепанные и засаленные лоскутья. Если предлагалось место получше, то нередко доходило и до драки, в которой преимущества получали кучера, щелкавшие своими длинными хлыстами так, что у прочих бедолаг только в ушах свистело. Кучера всегда ставили себя выше других.
В тот момент, когда Лепорелло-Рамиретто вошел в «Лисью нору», все кучера и садовники были увлечены обсуждением недавних событий, весть о которых со скоростью молнии распространилась по городу и естественным образом достигла и низов общества (чем ужаснее слухи, тем ниже они проникают). Безработной прислуге в «Лисьей норе» было уже доподлинно известно, как выглядели шестьдесят четыре беса, в сопровождении которых Каменный Гость вошел в дом Дон Жуана; знатоки описывали произошедшее с чудовищными деталями, которые, однако, и отдаленно не были столь чудовищны, как правда. А ее мог поведать только один человек: Лепорелло, скромно забившийся в дальний уголок и надеявшийся, что в нем не разглядят слугу монстра, чье имя у всех на устах.
Но если, подобно Лепорелло, долгое время прислуживать господину, которого знает каждая собака, то как себя потом ни переименовывай – всё без толку. Когда в трактир почти одновременно вошли два мажордома (его превосходительства Сильвы и префекта библиотеки капитула, первый подыскивал виночерпия, а второй – гладильщицу), и весь немытый сброд сгрудился вокруг них и устроил потасовку, мажордомы – и снова почти одновременно – увидели «Рамиретто», не лезущего в первые ряды и не машущего кулаками, а скромно сидящего в уголке – причина достаточная, чтобы им заинтересоваться. Тут и кандидаты в слуги, прекратив драку, уставились на «Рамиретто», и двое или трое немедленно воскликнули: «Да это же Лепорелло, слуга Дон Жуана». «Нет-нет, это не я, – закричал Лепорелло, – меня зовут Рамиретто!». Но тот факт, что в тот же момент он сорвался с места, силой проложил себе путь к двери и во мгновение ока был таков, заставил мажордомов отнестись к его уверениям скептически. Человек десять ринулось в погоню за Лепорелло. Поднялся невообразимый шум, и вскоре молва о том, что слуга Дон Жуана ищет себе новое место, облетела всю Севилью.
Лепорелло, как загнанный заяц, петлял по узким переулкам, но был, в конце концов, пойман и предстал пред очами мажордомов (которых к тому времени собралось тридцать четыре, в том числе два герцогских, один кардинальский, четыре прелатских и еще один – заезжего польского принца). Все они наперебой требовали от Лепорелло поступить на службу к их господам и, пытаясь перещеголять друг друга заманчивостью предложений, предлагали все более и более несусветные суммы.
Свара утихла лишь после того, как Лепорелло нанялся к овдовевшей и очень богатой герцогине Сан Тельмо. Мажордом Ее Светлости пообещал Лепорелло, что ему не придется утруждать себя никакой, то есть совершенно никакой работой, получать за это жалованье, узнав о котором, королевский адмирал лопнет от зависти, и кроме того, четыре с половиной тысячи индульгенций ежемесячно, при условии, что он хотя бы раз в месяц соблаговолит прочесть молитвы Святого Розария. Дело в том, что у овдовевшей герцогини хорошие связи в среде высшего духовенства. Если же Лепорелло предпочтет вовсе не читать молитвы Святого Розария, то ему все равно полагается три тысячи семьсот пятьдесят индульгенций, то есть каждый месяц он может – при условии, что растранжирит при игре в кегли или в тарок не более двух тысяч – сто раз богохульствовать, соблазнить трех девственниц или же шесть недевственниц, отдубасить восемь священнослужителей и убить одного мавра. После чего у него останется еще триста индульгенций на непредвиденные расходы – например, если он проспит в воскресенье мессу или пустит ветры во время богослужения (что, как известно, по греховности равноценно присвоению имущества христианина на сумму менее тысячи дублонов или же имущества иудея на любую сумму).
«Возможно, – сказал себе Лепорелло, – совсем неплохо поступить на службу в такой безумно набожный дом после того, как четыре года прислуживал прелюбодею, который на моих глазах провалился в преисподнюю. Я, конечно, за это не в ответе, но ведь наш испанский Господь Бог, не исключено, еще более завистлив, чем святая инквизиция. А та, если верить закадычному дружку Ее Светлости досточтимому монсиньору Дону Маурицио, недавно Господа Бога вовсе отодвинула в сторону и слушает нынче исключительно Пресвятую Богородицу...» Поэтому Лепорелло индульгенциями не разбрасывался, а тщательно копил, чтобы максимально смягчить колоссальный, по всей видимости, груз старых грехов. В остальном дела у него шли хорошо. Скучать не приходилось, так как дом герцогини просто кишел святыми отцами, духовниками, настоятелями, монсиньорами, аббатами, пасторами и прелатами. Порой и шага невозможно было ступить, чтобы не столкнуться с епископом. Если не приходилось молиться, читать литания, слушать новены, посещать мессы, держать пост или еще что-нибудь блюсти, то чередой шли пиры, балы, спектакли и прочие увеселения. Повара у герцогини, к слову, были лучше, чем у любого гранда королевства, что благотворно сказывалось и на питании слуг.
Лепорелло лицезрел герцогиню лишь однажды, в первый день службы, когда он был представлен своей новой госпоже. Само собой, герцогиня не слишком интересовалась прислугой, но Лепорелло она попросила к себе привести. Герцогиня, еще не очень старая, но уже располневшая, была одета в черное, в роскошные шелк и тафту. Ее щеки заметно дрожали, и жировые складки на тыльной стороне ладони наползали на маленькие унизанные кольцами пальчики. Лепорелло сразу бросились в глаза ноздри герцогини, довольно милые и заметно округлые ноздри. «Черт побери!» – подумал Лепорелло. Он достаточно долго был слугой Дон Жуана, чтобы знать, что означают такие ноздри.
Итак, Лепорелло лицезрел герцогиню лишь однажды. Но герцогиня... в дворцовой – очень роскошной – капелле Лепорелло было отведено место, отлично видное из ее ложи. Лепорелло также было дозволено гулять во внутреннем садике, который прекрасно просматривался из покоев Её Светлости. Гулять Лепорелло не гулял, но охотно присаживался там, куда прочим слугам вход был закрыт, размышлял о том и о сем, а по большей части просто скучал: «Та ли эта жизнь, которая мне нужна?» Он вспомнил, как однажды сказал Дон Жуану – Господь упокой его... нет, пардон – сказал Дон Жуану, что хочет сам когда-нибудь стать господином. Теперь Лепорелло жил почти, как господин, скучал, как подобает господину, имел больше денег, чем некоторые из господ... но господином был еще менее, чем раньше. Он был музейным экспонатом. «Если бы не постоянный приток индульгенций, я бы давно задумался о побеге!»
Тринадцатого августа во дворце праздновали день Святого Ипполита. По одному из многочисленных имен герцогиня звалась Ипполита и испытывала особенно теплые чувства к своему святому заступнику. К столу подали двенадцать жареных поросят, а слуги получили по двести дополнительных индульгенций.
Мажордом вызвал к себе Лепорелло. По установленным во дворце правилам в этот день все должны были исповедоваться, причем до обеда. «Но ты, – сказал мажордом, – пойдешь вечером. Другим слугам знать об этом необязательно.» В знак особой милости Лепорелло будет пожалована освященная папой копия отпечатка сандалий архангела Гавриила, каждый хоть сколь-нибудь ревностный поцелуй которой разом освобождает от таких грехов, как непреднамеренное убийство или совокупление с монахиней в пятницу.
Что ж, Лепорелло отправился вечером исповедоваться. В церкви было темно и безлюдно. На алтаре горело несколько свечей. Тяжелые золотые рамы картин отливали пурпуром... точно так светилась столовая Дон Жуана после того, как пришел Каменный Гость. Вот так, подумал Лепорелло, святое и полная его противоположность частенько сходятся... Но лишь на первый взгляд, лишь на первый...
Не успел Лепорелло зайти в исповедальню и опуститься на колени, как маленькое решетчатое оконце, за которым обычно скрывается исповедник, открылось, и оттуда показалась пухлая голая ручка, вне всякого сомнения, женская. Лепорелло услышал как ему в ухо шепчут слова, вряд ли уместные в устах духовного лица, а пухлая ручка уже забралась под рубашку и гладила волосы на его груди. Потом передняя дверь исповедальни открылась, и Лепорелло скользнул внутрь. Там он нашел пышные груди и бедра, и ноги, которые вскоре забарахтались – исповедальня вовсе не такая тесная – но прежде всего он нашел там те самые округлые ноздри...
В конце к Лепорелло с нежным шуршанием была придвинута копия отпечатка сандалий, а сама герцогиня все еще трепетала и подрагивала – обычное дело для дам с такими ноздрями.
Надо отдать должное Лепорелло – новая роль не слишком-то пришлась ему по душе. Теперь его стараниями герцогиня частенько трепетала и подрагивала, причем уже не в исповедальне, а в более удобных помещениях, но Лепорелло снова однозначно стал слугой. Примерно через три недели он попросил аудиенции у мажордома, своего номинального начальника.
Одетый в черное мажордом, длинный, тощий и довольно чванливый тип, который не жалел усилий для того, чтобы слугам жизнь не казалась медом, сидел за столом в почти пустой белой комнате. Из-за жары окна были зашторены. Манерность мажордома не предполагала хороших манер, посему он беспрерывно чавкал маслинами, и, ничуть не жеманясь, сплевывал косточки в угол.
– Ну? – спросил мажордом.
– Господин мажордом, – сказал Лепорелло, - мы договаривались, что мне не придется нести никакой службы.
– Да. И что?
– Эээ... – замялся Лепорелло, – вы же знаете...
– А ты рассчитывал, что герцогиня вдобавок ко всему похожа на Венеру? – очередная косточка выскользнула изо рта мажордома и просвистела мимо уха Лепорелло.
– Я не понимаю...
– Короче: я никогда не имел чести этцетера... этцетера... спать с Ее Светлостью, не видел ее, такскать, в stato naturae purae – в конце концов, я ведь не был в услужении у адского отродья – но я могу себе представить, когда вижу открытые пристойным образом части ее тела, что части скрытые...
– О нет, как раз наоборот, – воскликнул Лепорелло, – подлинная, пускай чуток и экстравагантная, пристойность должна была бы принудить Ее Светлость явить миру ныне скрытые детали, но спрятать лицо. Я вам скажу: бедра, какие только у...
– Довольно-довольно... Так что не так? Ты боишься, что этот грех будет стоить тебе дополнительных индульгенций?
– Да у меня уже хватит индульгенций на десять герцогинь. Нет, господин мажордом. Речь о принципе. Служба есть служба, не важно – выполняют ее руками, ногами или...
– То есть ты хочешь, чтобы тебе повысили жалованье?
– Нет, – ответил Лепорелло, – я хочу уволиться.
– Так не пойдет, – покачал головой мажордом, – особенно сейчас. На следующей неделе к нам приезжает сестра Ее Светлости, почтенная аббатисса из Санта Рипарата и лишь потому – скажу по секрету – что она прослышала о тебе.
– Господи помилуй.
– Из-за индульгенций можешь не беспокоиться. Почтенная аббатисса – старшая сестра. Ей за пятьдесят. А совокупление с монахинями за пятьдесят, с теологической точки зрения, равносильно самоистязанию.
Аудиенцию завершила косточка маслины, ужалившая Лепорелло в спину.
У герцогини обнаружилось не только восемь сестер (не менее трех из них являлись аббатиссами), но и двадцать-тридцать кузин и подруг, неудержимо влекомых отблеском поразительной и легендарной славы, которая сопровождала провалившегося в преисподню Дон Жуана.
Последней каплей, переполнившей чашу терпения Лепорелло, стала тяга герцогини к изящной словесности. Она сочинила оду, посвященную своему бравому слуге, и была очень горда этим. Она постоянно цитировала ее в присутствии Лепорелло и через некоторое время даже опубликовала опус – естественно, анонимно. Неловкость вызывало то, что герцогиня с мельчайшими подробностями описывала особенно ценимые ей части тела Лепорелло. Особенно смущала Лепорелло одна строфа, которую прозой можно передать приблизительно так: «Так же, как в следе сандалий уловим отблеск небесной милости, так и твой чуявший дьявола лисенок заставляет любую пещеру содрогаться в приступе адской страсти...»
«Ой-ой-ой, – переживал Лепорелло, – если это дойдет до инквизиции, мне каюк!»
И вот однажды он упаковал свои вещи, зашил деньги в камзол – накопленные индульгенции плеч не тянули, – никому не сказав ни слова, улизнул из дворца, купил осла и скакал на нем два дня, две ночи и еще полдня. Он вернулся домой, в деревню высоко в горах, где каждый знал его, но не знал ничего об истории с Дон Жуаном. «Здесь у меня, – припомнил Лепорелло, – когда-то была жена и несколько (четверо? трое?) детей. И именно здесь я поступил на службу к своему первому господину, прежний слуга которого погиб во время путешествия».
От индульгенций большого проку не было, но деньги, которые Лепорелло заработал, служа герцогине Сан-Тельмо, и в городе показались бы немалым капиталом, а уж в деревне и вовсе были целым состоянием. Лепорелло стал богатейшим человеком в округе, сам алькальд, оба местных дворянчика и помещики были нищебродами против него.
После того, как Лепорелло отдохнул от путешествия, он приказал покрасить свой дом, надстроить на крыше башенки, сшить себе парчовый камзол цвета красного вина и соблазнил сперва обеих дочерей алькальда, потом повариху пастора, потом мельничиху, в промежутках многочисленных батрачек, затем Розауру, затем Клару, затем Пилар, Асунсьон, Рамону, Катерину, Доротею, Анунсиату, Эльвиру, Тереситу, Эусебию, еще одну Катерину, странствующую англичанку, всех оставшихся батрачек, камеристок странствующей англичанки, а горбатый Фернандо, племянник трактирщика, был принят Лепорелло на службу и получил задание вести список.
Когда однажды вечером Фернандо зачитывал список вслух – второе излюбленное времяпровождение Лепорелло, – горбун между делом спросил:
– А все эти истории из Севильи, которые вы мне рассказывали... про герцогиню и прочих... может, их тоже стоит занести в перечень?
– Нет, – отвечал Лепорелло. – Там я был слугой. А теперь, теперь я – господин.
Что сталось с Лепорелло? Да, что с ним сталось? Юпитер вознес его на небо. По крайней мере, частично. В той области Испании созвездие, известное нам, как Большая Медведица, и по сей день порой называют Фаллос Лепорелло. А это, безусловно, ничто иное, как форма бессмертия.