ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 34 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
Владимир Гутковский. Я был на родине любви
aвтор визуальной работы - ("Лабиринты") – А.Блудов
Приложение № 2. Фрагмент.
Журнал рассматривал возможность публикации повести Владимира Гутковского «Пока еще можно вернуться». Но не смог этого сделать по причине ее излишнего для формата объема.
В качестве компромисса публикуется фрагмент одного из приложений к этой повести.
Как сказано в авторском предуведомлении: « В этот раздел входят стихотворения, сочиненные автором в соавторстве с главным героем повести во время ее написания, размышлений, с этим процессом связанных, а также в течение предшествующего обширного периода жизни, и имеющие отношения к теме, настроению или прочим обстоятельствам этой истории.
* * *
«Пение сироты
радует меломана»
Ария. Голосок тоненький и дрожащий.
Звук к языку присох, ищет и не обрящет.
Так собой увлечен и красотами слога,
даже на слове «Черт!» не запнется о Бога.
В пении до зари все, что спеклось и спелось,
рвущийся изнутри неутолимый мелос.
Прошлое теребя, и заломивши руки,
иногда про себя, чаще в открытом звуке.
Бывший больничный сад. Воспоминаний свалка.
Прежних его услад, как и себя, не жалко.
Трепыханье пичуг с их переливом чистым.
Общий у всех недуг. Утоление – свистом.
Соткан диагноз весь из недомолвок и пауз.
Бестолковая спесь, – дескать, сколько осталось!
Многое на ходу делая по наитью,
обретая судьбу, то есть, идя за нитью,
верен теме одной, женщине, впрочем, тоже,
балагур расписной, на себя не похожий,
дует в свою дуду, ноту сквозную тянет,
разную ерунду мелет, не перестанет.
Это такой расклад, что не имеет срока.
Возвращаясь назад, но, не ища истока,
лучше глаза раскрой – самое милое время
черной ночной порой, чтоб таращиться в темень.
Чуять, как реет дух за стеной вертограда.
Может не стоит вслух? И вообще не надо?
Но всесильна тщета, зависть даже потешна.
Как и гордыня, та, что почти неизбежна.
Ария подбодрит, но, извиваясь странно,
вряд ли удовлетворит горнего меломана.
Ждать ли благую весть иль дожидаться сдачи?
Рядом, похоже, есть Кто-то еще тем паче.
Нам не предъявит счет поле священной брани,
обоюдный зачет делать никто не вправе.
Если ты, словно в сон, в их взаимные распри
до конца погружен, можешь постигнуть разве
тривиальный ответ, чудо расхожее, что ли,
как умаление лет, умноженье юдоли.
Горе воздевши взор, вмешиваться не к спеху
в этот извечный спор, чтоб не выпасть в прореху.
Или же впасть в сарказм, в глупость, которой близок
обыкновенный маразм, не способный на вызов.
Но у этой черты просветляются лица.
Остановись, если ты в силах остановиться.
Росчерк черновика? Только не слишком грешный
все поет сирота, полностью постаревший.
* * *
Cлава Богу, проиграно! Как говорил картавый…»
И. Бродский (из неподписанного).
Дорогой император Петр! Это Вы заварили кашу,
что дорого обошлась не нашим. А больше – нашим!
Как нос ни вороти, не пронести мимо рта эту чашу.
А потом противиться – не больно уже и хотелось.
Особенно, когда притерпелось, спилось и спелость.
Чтоб в этом себе отказать – нужна не славянская смелость.
Вы император, да! Хоть профиль отнюдь не римский.
Исполин на войне, на пиру. Также в любви и в сыске.
В сущности, это Вы вопрос породили крымский.
Тут же и Карл порядковый, сражение под Полтавой.
Много картавых было, но ни один картавый
так и не полюбил вареники со сметаной.
Дорогой император Петр, скажите какого черта
лично Вы и Ваших птенцов когорта
сбили с пути, которым вел нас Иван Четвертый.
Вот кто понимал русскую душу в целом!
Что в небо устремлена и нераздельна с телом.
Пусть даже черным черна, но при этом вся в белом.
Мы рожей не слишком пригожи, зато безупречны ликом.
Умом не шибко быстры, но и шиты не лыком.
Господу кукиш скрутив, нас не скрутил Никон!
Пусть совсем не про нас кущи райского сада.
Любовь и надежда? Неплохо б! Но Вера – лишь это нам надо!
Награды вовсе не ждем, да и к чему награда…
Ибо, что единственно необходимо холопу?
Чтобы рубили головы, а не окно в Европу.
Совместить не получилось – выморочный опыт.
Так с тех пор и идем по кривой дорожке,
протянув по одежке ножки. По худой одежке.
Из мировых даров – рады только картошке.
Для прокорма – стала она материнской, всеобщей грудью.
Точно впору пришлась, совпала с природной сутью!
Но Вы-то здесь уже не причем – не обессудьте.
Теперь она символ, фаворит национального грунта!
Пусть поначалу и не обошлось без бунта.
Но потом обошлось. Правда, только как будто.
И по накатанной – дальше в рамках процесса.
Как заведено было Вами – без лишнего политеса.
И т. д., и т. п. Печальны плоды прогресса!
Дорогой император Петр! По какому собственно праву
Вы славу одну – на другую сменили славу.
Видно под левую руку Вас подтолкнул Лукавый.
А в результате – забавные вышли шутка и штука.
Это наука, бесспорно! Но в прок ли такая наука?
Дорогой император Петр! Вы – последняя сука!
Раз бесконечно, бессмысленно качается коромысло
обнищавшей души в поисках вечного смысла…
Нет, предпоследняя! Последней будет – Антихрист.
* * *
Я был на родине любви.
То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там нужно ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Еще там заставляют
надевать защитные очки.
Они сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном
ты глух и безгласен...
Я был на родине любви.
Там очень бывалые гиды.
Нашего брата туриста
они повидали всякого и немало.
Никто не хочет возвращаться оттуда.
Но никому не удается остаться.
Некоторые поддаются увещеваниям,
внимают голосу разума.
Цепляющихся не слишком деликатно
выпроваживают пинками.
Ничего не поделаешь –
время сеанса ограничено...
Я был на родине любви.
Визу туда выдают только один раз.
Не пытайтесь потерять паспорт.
Или подделать документы.
Отпечатки глаз хранятся вечно.
Вас больше туда не пустят...
Я был на родине любви.
У меня была очень хорошая группа.
Редкая группа крови.
Мы и сейчас иногда встречаемся,
хотя это и против всяческих правил.
Долго говорим по телефону.
Говорим о другом,
но каждый из нас помнит –
мы вместе были на родине любви.
Но они уходят. Уже уходят.
Скоро я останусь один.
Или их оставлю одних...
Я был на родине любви.
Я смотрю в окно.
Ласточки спустились совсем низко.
Известная всем примета.
Я становлюсь назойливым и однообразным.
Как дождь.
Но пока он не пошел.
Пока я могу повторять это.
Я говорю снова и снова...
Я был на родине любви.
* * *
Глас раздался трубный и низкий,
сотрясая пучины ночи, –
«Тут тебя мы включили в списки…
«Б-четыре». Оно не очень…
Только все же такие бумажки
временами полезны. И даже
предусматривают поблажки.
Привилегии в райском стаже.
Разрешают мирское платье.
Это, не говоря о прочем».
И исполненный благодати
я ответил – «Спасибо, Отче»!
Белые ночи
День никак не кончался, хоть срок ему давно вышел. Небо только слегка погрустнело, но оставалось по-прежнему ясным и высоким.
Хозяин дядя Миша возился на берегу, перебирал лодочный мотор. Видно было совсем хорошо, да и малый костерок горел рядом.
Гена вышел из дома посмотреть, не привезли ли раненых. Вдалеке за болотистой кочковатой поймой светились окна госпитальных бараков.
– Да ложись ты, Генка – сказал ему дядя Миша – третью ночь не спишь. Придут машины – я тебя кликну.
Тихо было вокруг и просторно. Волны еле слышно накатывались на берег, покачивали привязанные лодки. Дядя Миша бормотал что-то под нос, пел вроде.
Лена неверно ступила из двери на крылечко.
– И тебе не спится – сказал дядя Миша. – Тебе спать надо, сил набираться.
Сколько и как она ехала к мужу, и вспоминать не хотелось. Всею душою рвалась. А добралась и силы сразу куда-то ушли, совсем не осталось. И этот нескончаемый день, никуда от него не спрячешься, как ни занавешивай окна.
– Это воздух наш сильно в голову бьет – говорил дядя Миша. – К нему привыкнуть надо. А привыкнешь – сто лет проживешь. Как я.
Дядя Миша кокетничал, ему еще и восьмидесяти не сравнялось. Но крепок был, что ни говори. И воду пил как абориген прямо из озера, заходил поглубже и черпал ведром. И ничего ему не делалось.
С водой плохо было. Слабенький ключ у бараков и все. А так бочками возили от монастыря. Тоже гниловатую.
Гена на что сильный мужик, хирург, а мнительный как все мужчины. Даже на войне. В кружку йода капельку капал. Хотя и был йод в большом дефиците. – Мне свалиться никак нельзя – говорил.
Когда вызывал Ленку, писал – вместе работать будем, ты у меня операционной сестрой. А она приехала – еле на ногах держится, уже почти две недели прошло. Куда тут сестрой среди крови.
А война месяц как отошла. Даже канонаду не слышно было.
И только звень какая-то все время в воздухе, природная, но ни на что не похожая. И этот свет с неба.
Лена сползла с крылечка, дошла до копешки сена. Присела, откинулась.
Дядя Миша покосился, ничего не сказал.
Гена, любимый муж опять ступил на порог, посмотрел через луг, вернулся в дом.
От бараков приближалась фигура. Борис – корреспондент дивизионки. Худой, сутулый, в очках. Типичный москвич.
Не первый раз приезжал – раненых героев описывать.
С Леной говорил мало, смотрел осторожно.
Подошел к дому. – Ну, что там? – спросил дядя Миша. – Спит еще герой после операции. Подожду. Машина за мной только завтра придет – сказал Борис. – А как мотор? – Все засоряет где-то, но доконаю я его, доконаю – ответил старик.
Лена спала и не спала. Все слышала и не понимала. Свет смутно пробивался сквозь опущенные веки.
Шаги. Борис. Подошел, сел рядом. Откинулся, разбросав руки.
Она повозилась, устраиваясь поудобнее, и положила голову ему на плечо.
Как-то хорошо сразу стало, странно, по-другому, но хорошо. И заснула уже крепко.
Скрипнула дверь, Гена выходил на крыльцо. Борис выдернул руку, вскочил, затоптался неловко. Она спала.
Гена подошел молча. Дядя Миша и спиной все видел. – Отнеси ее в избу – сказал. – Много воздуха тоже плохо.
Гена сильными руками подхватил спящую жену, унес.
У бараков ударили огни фар, выезжали машины с ранеными.
Она проснулась как от толчка. На улице то же небо. Светилось и затягивало куда-то. Дядя Миша звякал железками, крякал удовлетворенно.
Часа три спала – сказал, не оборачиваясь – скоро светать начнет. – Твой-то в госпиталь побег оперировать. Раненых привезли. А этот Борька крутился тут, крутился. Потом ялик выпросил. На Заячий говорит погребу. А, когда от берега отходил, что-то непонятное крикнул.
Лена не поднимала глаз, слушала молча, обхватив плечи.
Если бы она умела летать – крикнул – если бы она умела…
Вода плеснулась о берег особенно шумно.
Все – сказал дядя Миша и хватко дернул за бечеву. Прислушался. – Вроде, ровно работает. Теперь проверка в боевых условиях. Ходовые испытания.
Забрался в лодку, осторожно пристроился, чтобы не спугнуть. Мотор урчал спокойно, без захлеба.
– Может, и на Заячий зайду? – спросил дядя Миша как бы сам у себя.
Нужно было что-то решать. Лена шагнула к лодке. – Я полечу, дядя Миша – сказала она – Я полечу…
– Геннадий Петрович! – майор тормошил за плечо – Передохни. Основное сделали, теперь часок спокойно будет. Если, что срочное, я на месте. Ты лучше домой пойди, поспи. Машины еще придут – посигналим тебе, фарами посветим.
– Я на минутку – Гена с трудом раскрыл слипающиеся глаза – Выйду покурю только.
На дворе уже предутренне зябко. Накинул шинель. Полу оттягивало. Пистолет в кармане. Уходил – кобуру оставил, а пистолет зачем-то в карман сунул, а как не помнил.
Посмотрел вдаль. Домик стоял темный без света, как и положено. Но что-то защемило внутри. Отбросил папиросу, сделал шаг вперед. Рука нащупала пистолет.
Еще шаг и еще, все быстрее и быстрее.
– Ты что, военврач? – говорил он себе – ты что, возьми себя в руки! И не удержался – побежал крупными скачками, не разбирая дороги, по кочкам, слушая колотящееся в груди сердце.
В домике было пусто. И на берегу тоже. Ни Лены, ни дяди Миши.
Подошел к кромке воды. На пределе зрения километра за полтора на ее поверхности что-то чернело. Не то перевернутая лодка, не то топляк течением вынесло. Не разглядеть.
Начинало светать, стало явно темнее.
Слабый отсвет скользнул по воде.
Он повернулся. Сзади мигали огоньки фар.
Раненых привезли.
следующая Ольга Ильницкая. Качнулся маятник Фуко
оглавление
предыдущая Юлия Ворона. В луже пью
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney