СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВТимофей Дунченко
plug-out(s)
21-02-2009
1.
Небо льдом стало. Небесные карлики подержали топорки в сточной воде, пару раз
прошлись точилом. И на птическую ловлю, птицалку - ушли. Оставляя жен и детей дома.
Висит на леске топор, крутится, издает шум. Сверху птицак на лопасти пшено сыплет. Лезвие бьет под зоб,
застревает под клювом. Газ не бежит, а лежит по трубам - лениво требует огонька.
Опушка, полянка, много спокойного вокруг срубленного пенька, убитого. А он умер,
и обозлился.
С ты на ты, с ты на ты, с ты на ты, с ты на ты - и последний, насквозь иcтыканный,
глядит на свой род и думает.
Так, небо льдом стало, это понятно. Карлики, топорки - мощно.
В сточной воде купаться - неправильно и неприятно.
Ну их всех. Точно.
2.
Через мир топала нога. А он, персонаж, жил, и разглядывал пяту. Прожилки, мозоли
медленно проходили сверху, и он внимал.
Каждое утро выходил на порог, и рассматривал ногу. Летит и летит нога,
таинственная - с порога.
Вздыхал грудью, от счастья сиюминуты - любил люди. С такого расстояния
видны - самые выпирающие клетки. Он их и видел, подолгу глядел, заводил блокнот,
писал заметки. "Сегодня, в восемь часов утра видел подлинную красоту, без какого-то смысла. Дай бог,
я умру, а она будут дальше и внуки мои вдруг увидят ее поближе.."
И он умер. А внуки увидели ее - поближе. Когда пята грохнула, прислонилась к земле, стукнула об свою опору,
раздавила все нахуй.
Через пару веков зафиксировали, где ходило чудище - уничтожили с разных пушек, на тот раз мощных.
Войны перестали происходить, люди стали происходить, мир наконец стал приятно пахнуть.
3.
Когда тело перестанут использовать только для продолжения рода,
будут беречь. Несмотря на погоду сечь. Чтобы выжила нечеловеческая природа,
чтобы-чтобы всю случившуюся херь пресечь.
Вдруг проснется богатырь-урод. Счастья не ищущий, не продолжающий
свою породу - мироед.
Больше не будет бед, каждый значимый для породы своей человек
вместо слова расскажет, приснившийся в ночь его, концептуальный бред.
Будет при жизни в социальном аду гореть, ждать прохладной смерти.
Тогда бог-ищейка уловит след, вынюхает глазами
светящийся чужеродный след. Встрепенется, и хоть раз Его поразмыслит
божескими мозгами.
4.
Обращать внимание только на тени. Не обращать, как
глупо выглядит любое пристальное наблюдение. По-хорошему не обращать, по-простому не ссать,
что испортят зверушки мнимые - настроение.
Берем комнату, квартиру, подъезд, дом. Улицу, город, страну, шар. Придирчивые игнорируют это всё,
останавливаются на падежах. Нет, чтоб брать себя - целиком.
С чем бы сравнивать. Пешку двинул - уже предугаданный шах. А проиграл -
мат. Если думать не только в себя, а что там, в не твоих умах. Чертовы омуты, тени блуждают,
найдут свою плоть - духовая сегодня не убивает, а ищет куда бы еще швырнуть,
то что муть человеческая, а если убрать человека, то просто муть.
5.
Слушала и втыкала, не обязательно в то - что искала. Ревновала к той, кто в отличии,
от нее понимала. И не думала, что сама величественна более.
Говорящий бьется главой об свое раздолье, об леса на зданиях, об городские жилки. И ему лично -
уже сказки, уже ржавые по снегу салазки, и понявшие, кто они есть, снежинки.
Слушала и вникала. Сама боялась, что все не так, как отец. Если не так, то пиздец. То есть море
есть, то есть волны есть, то есть взять и себя головой об скалы.
Ибо сама не здесь. Ибо сама у себя украла.
6.
Падало и сверкало. Пока не упадет, не будет вспышки. Пока не упадет,
не сверкнет. Прикоснулось к земле - воспылало жизнью.
Пусть бы треснула пятка, пусть от вспышки - еще хоть один
проснется.
Но сверкает, слепит, потом коснется - хорошо бы было если б было одно солнце. А их много. И каждый лучик
не верит в бога. Человечек верит, пока смеется. А когда откашляется - бога словно нет.
Есть лишь мир его, человечка.
И слепящее - солнце.
7.
Васька, окончивший музтех, выходит из здания
с собственным флюгельгорном, гордо дует. Васькина жена, прикованная наручниками к плите,
исполняет свое мироздание. Думает, как бы занавесям
поставить бронь.
Выбегают навстречу Васькины друзья, по одному, не сразу все. А
он думает как будет жарить на новой сковородке немыслимый шампиньон.
Они бьют его в почки, сваливают на земь.
Хохоча раскалывают табло.
Огорошивает на первом этаже соседнего дома работающий телевизор, поставленный на музыкальный канал. Там орет,
и хорошая работа оператора таращит мозг.
Под попсу России Вася орет бессильно - кричит – Ничего, уроды,
накося, выкуси-те!
А они по почкам вполсилы, достают из карманов свечи - и капают Васе воск. На грудь,
ты, сука, не вздумай нас обмануть.
А Вася закончил музтех, он орет красиво. Орет, попадая там, куда надо орать,
в ноты. Пахнут горелым пережаренные шампиньоны.
Вася замолкнет, за ним восходит -
русская рать.
8.
И мышиное воронье - споет под пианино, у кого оно дома. Тать застыл - ему нравятся
шампиньоны. На теле меха, недалеко от греха - летят бабочки вместо нектара пьют
кровь.
Саня Татьяне показывает любовь.
Не работает змейка, еще раз пересмотреть мультик. Татьяна бьет утонувшего
слабая, прутиком.
Все бы хорошо, если б не столько жути.
Мордой в подушку, уснул. Ему бог - щекочущее щеку перышко. Хочет быть
русская муть.
9.
Но восстает - улыбчиво пожимает руку. Любил бы суку, но
как же быть. Настоящее, худо-бедно держится - расщепить.
И всё. Заползают на плоть - плотоядные улитки Басё. Кушает мясо впереди толпы
Александр Блок. Троллейбус бежит по току. Оплачен его поток.
Четырнадцать.
Митрополит Кирилл грейдится, рука небесная расширяется, не рука - страна.
Хуле нам сладко, и окуная
наконец-то понятно - где кончится
эта стена.
10.
Дрель моя нарядная, дрель моя любимая. Дерево замолкло,
не будет ноги моей.
Страсть и любовь, беспощадные комки света, наконец-то в 2009-ом была отправлена
первая порядочная ракета.
Долетела до оболочки, ебнулась в Сибири. И теперь ее, ничего страшного,
на запчасти для ЗИЛа тырят.
11.
Фи, не магия. Ловкая комедия - поприветствуем, коллеги. Это - ритм. Танцуем,
танцуем. Без борьбы сдается святое.
Танцуем, танцуем. Говорящие гадости, говорят ее напрямую. И кажется то,
что они не одни танцуют. Ищут людей, у которых по родинке.
И проводят меж них единую прямую.
И внезапно - прямая светится. Перерубает восторг. Может быть свидимся,
если у нас один бог.
Если разные - ближе приблизимся. Отразимся. Возвысимся. Пусть они бьются - а мы
друг друга потрогаем.
12.
Мужик говорил - Песнь была своя, я - выл. Подбирал трубочку и трубил. Зряшные
земли, разбуженный Святогор.
С каждым прошедшим мимо заводил разговор. Что тебе надо,
как будешь скрести земь.
А Святогор заснул, обнес себя кирпичом. Сказал - все то, что вокруг меня, то
Кремль.
13.
Механик говорит, у вашего велосипеда отказало сердце. Велосипедист
плачет, но понимает, что уже от случившегося никуда не деться. До свиданья,
Нью-Йорк.
На какую жизнь спорить. Какой еще раз двинуть в торец.
Соседу по барной стойке щедро заказать поллитра тройки, окатить мутным глазом, понять, что он
не один из нас.
14.
То что ваши и наши - еще не лежим но ляжем. Но ваши и наши перехлестнутся
кровью.
В той точке домик, дрова на зиму не заготовлены, окна не утеплены. И не чувствовать
той пелены, что утром висит со сна, у каждого изголовья.
Слегка двинуть бровью, мол, но мы то уже приготовлены, мы то утеплены. Если не мы, то наши клоны
займутся друг с другом не явью, а значит любовью.
15.
Что там музыка верещала голосом вокалиста, так, побрызгала его баритоном. Велосипедист
слушает звуки грома. Видит вспышки, и чувствует опасную близость газового баллона.
Локально сверкнуло, свернуло кишки в узел. Яростный лузер подводит свои итоги. И чувствует
себя превосходно.
Громыхнет еще раз, еще раз поближе вспыхнет. Блики отражаются черточками на зрачке. Ебнет
по-настоящему, потом затихнет.
Будет пылать огоньком в его сдавленном кулачке.
16.
История рассуждает долго, подводит черту под умершим деревом. Когда высохла крона,
а корни ползут до берега под почвой, добираются до океана.
В любой местности, где рождается человек, до океана рукой подать. Но он с места не двигается,
что забавно. Сидит далеко от берега, что никак его богу - не вычислить, не понять.
17.
Может быть, любое место где стоишь - берег. Может быть так - проще всего думать. Может
быть спокойствие без истерики - тонкие глыбы божьего юмора.
Но хихикает он/они - сокращаются мышцы. Может быть похихикать, уже не стыть,
а тихонечко шевелиться.
Может быть и вот так жить - уже случиться.
18.
Механик говорит, ваша машина дальше уже не поедет, хана вашей машине. Велосипедист
плачет, скупо плачет, не утирая слез. Настоящий мужчина - велосипедист.
Так воспитали. На береге мало брызг, но много песка. Полотенце и шлепки сложно будет отыскать,
если снесло в сторону. Так и иди голым, на солнце переливайся своим пушком, неподкованный.
Так и иди пешком.
19.
Чтобы было спокойней жить, надо каждому дома держать бензопилу. И уметь
ей пользоваться. Правильно заправлять, лучше - девяносто восьмым.
Самомнение сразу повысится, сразу станет к кому приблизиться, сразу приблизившись
быть к нему.
Лучшие умы уже заправляются. И гудят пилой, словно - не было им зимы.
Красавцы. Красавицы.
20.
Самые лучшие воры знают, что лучше всего знать шифр - к дому. Сейфов нет ни у кого, но у каждого
подъезд зашифрован.
А дальше по старинке, обычным ломом. Перевернуть перинки, осушить налитые рюмки. Как здесь
все знакомо.
21.
В час ночи лучше за сигаретами не ходить. Мало ли по башке дадут, опять девяностые. Если пошел
нервы держи, как береза свою бересту коростую. Чуть тень - тень в рыло.
Мало ли, что любила. Мало ли, что забыла. Родина это святое. Чем кормила,
тем ярче горит светило. Тем яснее дни високосные.
22.
Елочные игрушки, блестящие шарики, под ними иконка, на дисплее. Кликнул, и стал
на минуту взрослее, стал злее на год вперед, идиот.
Елку купил в ИКЕЕ, собрал по инструкции на-финском, хорошо, что картинки. Хорошо спустя месяц еще
ликуют, выбрасывают пластмассу по-старинке.
Видят, как их корабли межзвездочные стыкуют.
23.
Собачий вой хуже волчьего. Спать мешает. Волк посрет себе сам. А собаку покинули,
она орет голосом человечьим.
Хорошо, когда свечи ставятся к образам. А когда вырубается электричество - свечи ставятся
никому. Но в надежде на свет, ставятся свечи.
24.
Чтобы выжить - ничего не терять. Бутылку водки и ну гулять. Ничего, что
поздно. Ничего, что уже никак.
Все расслабятся впопыхах. А то, что лежит на веках - уже в веках. Уже пыль.
На кухне пересказывать сны, не слушая сны чужие.
Ну живем и живем. Рассказываем, значит - живые. Более нас живые - детям своим, свои сны
пересказывают перед сном.
25.
Самки и гаденыши. Девушки и юноши. Помни про меня. Несмышлята и
несмышленыши. Помни про меня.
Так говорило стальное табло - мальчиши-хорошисты, девчата-опята,
и впрочем, другие звереныши.
Помни про меня.
26.
Так говорил и выдувал из хобота жвачку. В пузыре жвачки висела, презрев притяжение,
с нимбом над хохолком Жучка. Внучка лопала пузырь крашеным ногтем, звала бабку,
бабка звала дедку. А дед помер - не ему тащить этот овощ.
Несогласным пятнадцать суток, там где их проведут, в углу отложить кучку. Летят щепки,
и рубят лес. Мы - вытягиваем помощь.
27.
Самки и гаденыши, тонет же. Он ведь не за свои, за чужие волосья - вытянет. Путешествие
из Петербурга в Воронеж.
Там до сих пор слушают The Prodigy, а время идет как будто ушло уже.
Но попробует вытянуть.
28.
Ну и ничего. Основы все так же - те же. Он идет пешим, натирает ступни, загорает,
выглядит краше. Появляется все реже.
Плюет святой во бреши, попадает - уходит в раж. Дитя еще, светящаяся пешка. Как его
еще по студенческому пускают в эрмитаж.
Смотрит на мумию и его корежит. Как она древняя, значит умная, выбрала этот этаж.
29.
На каждой мочке висит злато. Оттягивает молнии, прошибает насквозь мозг. Чем
была богата моя палата, тем самым деревом наполнялась моя кость.
И я знаю, ростки ищут вокруг влаги мясо. А там и я сам. Говорю, а зачем вам мясо,
полезли, ну лазайте тут красиво.
А оно вдруг сделало брендом грусть. Опечалилось, надломилось,
хрусть.
30.
Мясо прекрасно. Больше мяса. Свежего мяса. Мясо - прекрасно.
Очень плохо - кость. Нет, понятно, что плоха - кость. Но кость - очень плохо, ну ее
кость.
31.
Потому что я голову наклонил и смотрю вдоль среза. Левый глаз вдруг выпрыгивает,
тужится, изрыгает ножки. Глаз бежит по срезу, скользит по лезвию.
Земля-ватрушка подминается, глаз утопает в твороге. Но он ножками теребит.
Гуляй, галактика.
Доходимые до амнистии - чтобы жить, ошибаются в тактике.
32.
Ты смотри как я выжил, с баранкой в руке. Обтертая по поверхности,
намекает иди-ка в погреб, будет буря.
Если туфелек нет - иди-ка в погреб.
33.
Вдруг картинка черно-белая. Вдруг в этом цвете улыбки серые. Вдруг такие оттенки
уже на моем ботинке.
И на пустоши, словно игры во вкладыши, они ждут уже. Как свой треснет в череп,
ногой попадет во мякиши.
34.
Муравей делится на три части. На каждой части две лапки. И они, отделенные - бегают.
Гуляй, галактика.
Снял лицо отнес его в секонд-хенд. А его купили, и теперь в ответе
за ужимки эти - другой владелец.
35.
Мотор сломался, крыло погнулось. Ремонтник говорит - попробуйте долететь.
Хорошо, что петь легко. Хорошо, что сломается мотор, не помешает петь.
И он воем. Басит, как коэн.
36.
А потом лапками от планет. Танцует так, как будто оставит след.
Гуляй, галактика.
Там подкручено, здесь проявлена. Через кадр на кадр колесом
прыгает солнечный велосипед.
37.
Сердце стучит, ошибается дверью, хотело пожаловаться на соседей. Мол какой карлик
сучит ножками сверху.
А попало к волкам. Его старый пес полкан щерит гнилые свои клыка.
Пугает линялым мехом.
Сердце стучит, проходится по верхам.
38.
Мы еще поспорим на здоровье. Дед проиграет, но помрет позже. Ляжет во гроб
с виноватой рожей.
Будет лед весной таять, под ним течение как текло, так течет. Выгоняет из подо льда
утопших.
Они бились лбом, а теперь они как речной поршень. Как речной шершень. Хотят женщин,
все что хотят мертвецы - только живых женщин.
Рычат и пухнут. Красиво тухнут.
Кричат и мечут.
39.
Никому нет входа в мастерскую. Художник заперся и быстро вещи пакует. Выпрыгивает
в окно.
Никому нет входа, а он выпрыгнул - ему все равно.
40.
Каждый раз, как думать, что дальше уже хорошо - сразу мысли о смерти. А потом вдруг дети,
как сработавший порошок.
Никаких дум о лете.
Хер, как сморщенный корешок.
41.
Триединый бог, сам он плюс самец и самка. Так и догадываться,
у кого из них первого порвется лямка.
Кто первый закажет рамку.
А потом умирать, и когда каждый другому изменит с богом -
на тебе пирожок в дорогу.
42.
Эта девушка хохочет. Вдохновение не выбирают. Другая сидит,
втыкает.
А потом умирать. И каждый каждому - обеспечит свои гениталии
влажными.
Вот такая любовь. Не в глаз, а в кровь.
43.
Те куски тела не глотать, тщательно пережевывать. С каждым глотком убеждать
себя, что на вкус они, как крыжовник.
А посмотри какие звезды, какое чистое небо. И небесный дед хватит за хвост
небесную репку, кричит подмогу.
Ходят ряженые, юродивые. Святые, от того что уродливые. Ходют и ходют,
их вожак - ту еще чушь городит.
Мол небесный дед закопал где-то тут репку. Сам ушел спать, в облачную беседку. И пока,
до тех пор, пока мы, не соберем команду.
Небо будет в глазах у Канта.
44.
Несколько раз в год виден марс. Красный, от того и притягивает всякое бычье. Между трасс
лежит жестянкой инопланетное ничье.
И дымит серой, пахнет плавленой пластмассой. Блестит гладкая трасса, идут по ней
земляные пасынки.
За оградкой щебечет кузнечик. Березки колыхаются на ветру вечно. Деревянные домики,
внутренние чудовища-минотавры.
Сокращаются часто неприспособленные к земляному воздуху их жабры.
45.
Слишком маленькая планета, понятно уже со школы, как смыкаются континенты. Ну и где
развернуться, где сесть на завалинке.
Где построить ракету, попробовать запустить. Не получится - почувствовать себя
очень маленьким.
46.
Почва вокруг чужая, копать истово до воды. Замести, утопить следы. К хорошему
урожаю. В лапти обутые русские джидаи идут ко сну, ожидая, как зима кончится.
И с первым лучом весны. Малюсенькими зелененькими восходит только в этой стране
работающее отчество.
Только отец, никакого деда. Только мертвец, никакого сада.
Выходит пастух на поле, пасет на унылом своем
стадо. И больше ему ничего не надо.
47.
Квартирная пустошь, необжитое пространство. Крики чужие сквозь стены, углубляющие
одиночество по системе.
Без брони, вместо песен под душем - танцы души, спотыкающиеся от пьянства. В черном небе
летит самолет, его огонек дрожит.
Разнообразная жизнь, никакого твердого постоянства.
48.
Ни о чем говорило море. И вбегая в него нагишом, описывая потом ночной холод. Оставаясь в воде,
водой сожжен.
Ни о ком не вернулся, не стало более.
Облаками сдавливало небо этажом выше. А еще этажом выше, соседям сносило крышу.
От звучащей боли, этажом ниже.
49.
Мимо идут в магазин с авоськой преподаватели наскального. Сгорбленные, сморщенные
идут себе и идут за хлебушком. Шумит их кадык.
Навстречу им девушки, прекрасные фантастические девушки. Идут и поют
тончайшим сопрано, как вдруг ушел, а она по квартирам ходила, его искала.
На закате грибное облако, как красиво. Ни тех, ни их.
50.
Гильзы, как колокольчики - динь-дон. Блестящий, как Аполлон без отчества,
как сияющий Покемон. Динь-дон.
Лежит на земле, и кожа его ворочается. Тихий-тихий, как океан, шелестит за горой
гром.
51.
Пыль да пыль. Солнце, переварившее тысячу крыл, глядит безмятежно вниз. Гладкий, как воск,
парадиз, как когда-то был - волною идет на бис.
Насекомое пылко пытается петь через жвалы. Этот скрежет, как песнь,
тишину поражает.
52.
То ли оазисы, то ли без разницы, как еще пасть. Сжалится, вязнет во рту,
спотыкается, словом - наскальная грязь.
То ли оазисы, то ли как мельницы, если на них напасть. Вязнет во рту, в носоглотке
шевелится счастьем - последняя ярость.
53.
Как стекло во рту хрустит, так в глаза пылит. То животное лабиринта дошло до центра,
сидит молчит.
В центре блюдечко с наливным яблочком, фрукт катится, посуда переливается. Минотавр сидит
и молится, берет в руку - хрустит. Ему вкус не нравится.
Он бросает, оно клубком разворачивается и течет на выход, как нить,
золотой сукровицей.
54.
Дальше в воду от земли уплывают корабли. Дальше в воду - межзвездные корабли,
в безвоздушные океаны.
Мертвые скалы, пупырчатые осьминоги. Высовываются над волной, блестящие и упругие.
Смотрят в пустое, не знают еще, что теперь
они боги.
Как боги не знают, что они боги.
55.
Вдоволь бродил по берегу, останавливался, заправлял выпавшие шнурки. Поднимал
крабьи шкурки. Докуривал припорошенные песком
окурки. Через чужое, застрявшее в волокнах дыхание,
чувствовал, что с тем, предыдущим - близки.
А в других волнах болтаются ножки людей, как медузьи волоски.
56.
Есть такая вещь, что мол щит - не меч. Что не бить - не быть. Что мол речь - не печь
пирожки. Посмотри, какие румяные.
Каждый раз пару лет назад выходя из метро видел людей спешащих навстречу. Каждый раз теперь,
не ходя в метро - я уже никого не встречу.
Глаза красные и подушка мятая.
57.
Всю правду смотреть в телевизоре. Приглашенные гости плюют настоящим, а другие тут,
чуть-чуть покликали, переключая.
То ли свет, то ли бред светящийся - неумышленно разоблачает. Хорошо, что красив,
хорошо, что падкие
до отчаянного.
58.
То есть на грани отсутствия мало-мальски песенного, мало-мальски забытого,
что и так понятно.
Вышел, пожил, свою жизнь через
мозгорубку выдавил. Пока смотрят, как много ее ползет разноцветным фаршем -
приятно.
За все это можно пройти маршем. Орать несусветно. Стократно.
59.
Ненавидеть, когда зима, любить снег. На ресницах закрытых лежит, а под ними зрачков бег
отражается от кровяных сосудов.
Вдоволь бродил по берегу, закутывался и берёг тепло. Через море казалось, что человек
сухопутное судно.
А потом наступило утро и стало трудно.
60.
А я все чаще замечаю, что все производят хорошие тексты, но никто от своих
не кончает. Пишут и проговаривают,
проговаривают и пишут. Как бы знать, чем амебы дышат.
Производство хорошего текста - из себя вне себя бегство. Из себя вне себя круги, пусть она
потом подойдет и скажет
горе ты мое луковое.
А я все чаще замечаю, что любой текст - вкратце. Что то, что лежит на пальцах
превращается в звуки, которые
никому не нравятся.
Но от того, что все они в круге - это углы, за которые
можно взяться. Прерывисто утомляться. А все что пишется - лишние cookie,
не хотящие удаляться.
61.
Литературный процесс, как инцест - мол, запретная ругань становится слишком заветной. Если проще
говорить - попросту нет мест. Пусто место каждое - на расхвате.
Весь дветыщидесятый год - расслабленное афтапати. Что там будет дальше, кто с чем
не сладит.
Дветыщидвадцатый. Работай, писец, работай.
62.
Собственно, всякий мечтает о море - какой бы не была лужицей. От любви
голова кружится. Кто с головой поспорит.
Если жизнь твоя, человек, плющится - бери ее, как камешек, и тот
у кого этот камень больше волн перережет -
у того она сбудется.
63.
Станешь потом по чуть-чуть зыбким. На вкус сладким, но во второй раз
помянут ошибку. Лапки твои царапки - попортят паркет.
Карту мира во шар свернуть - станет шаткой. Пнуть легонько, катись шерстяным клубком,
всякий им влеком. А там и светящееся welcome - неопробованный полигон.
Кто-то учится на ошибках, кого-то его ошибки в загон.
64.
Непобедимый крик. Кого коснется – убьет, нет улик. Перезвон. Балерина на шаре
спотыкается и плошает. Свой шар ставит в гараж.
Если искренне, то идет мандраж. Если нет - сидит в бельэтаже, испытывает мировой коллаж.
Как он срастется - всем будет даже.
Парадиз, пара слов, эрмитаж.
65.
Никому, никому, только чую - одному.
Далеко с другой стороны близко, волк подкрасившийся - лиса. Высокая гора машет флажком и кричит улитке,
Еще чуть-чуть! Уже близко!
Та побеждает c последнего ползка.
Никому, никому - приз. Потому, как волк некрашеный - все равно лис. И прошлое за кулисами - побеждает будущее.
Фанаты
спорят, выигрывает лучшее.
И оно побеждает с наигранным равнодушием.
66.
Так крепко застрять получается. Масло бы масло. Гном сидит
и отчаивается от того, что остальные шестеро счастливы. Потому что думают
головой.
Шестеренки крутятся, земля вертится. Те, кого не укачало, высовывают морду
в космос. В их разум - солнечный ветер дует, мозги проветривает.
67.
Стал бродить по городским улицам и постоянно упираться
в скобки. Между скобок смотреть маршрут. Скобки увидел, взял санки, загорелись глаза, прокатился
на санках, начал движение заново.
И скользил с тех пор - вокруг города. Бородаст, непоротый. А помрет, его трупик по этим горкам покатится,
будет дико визжать от восторга.
68.
Небо висит низко. Очень мягкое - палец его не чувствует. Но как в облако сунуть палец,
слышен шум, кровь, ошметки кожи и мяса летят во глубь. Слышен металлический лязг.
Небо низкое тем питается, кто себя разогнул. Причмокивает, прополаскивает
и считается.
69.
Длится небылица. Помер уж, а она еще веселится. Пилкой ногти железные обрабатывает,
хмыкло мир оглядывает.
В ее мире счастье звучит ровно так, как на вкус
чуется и говорится.
70.
Шар гудел. Распахнись грудь, покажи жар. Ухмыляясь пнуть, зубы себе
раскрошить. Разговаривая с теми, кто сжаты. С теми, кто уже в архиве - считать надрывом,
что они друг к другу прижаты. И их сильный вожатый - задирает нос и ногою жмет
на кнопочку взрыва.
Стоит в позе гордый, раздута его пижама.
71.
Маслом бы скользить, да пощупать. Спрятаться, как леденец - за щеку. Мило-мило глядеть,
кощунственно.
Стирать с себя копоть, черной пылью падать и быть
в расчете.
72.
А я почти не человек, а я такая-то хуйня. Как бета-версия омеги, как
раскаляканная мелом мокрым сухая земля.
Уже сухой, гляди, чихнул.
Уже босой, гляди, прошел.
Горстка берега, ссыпаемая с век - падает в ладонь. Через волны бегают, волны кипят,
и паром по ним паром.
Уходящий влагой, в небо задаром. А потом еще раз волной на песок делает
свой забег.
73.
Чтобы чары действовали, чтобы то, что собрали, трогало - идут
и качают на бедре сумку.
В сумке тикает, время прыгает, каждое движение времени
звучит звонко.
Просыпается осыпается распрямляется и встает золотой скелет. Ничего не видит, ничего не слышит,
встает на нет.
Через шаг - под ним выживет, кого мнет стопой - умирают обиженно, слышен
их болевой вой.
Всех наступит, падет тишина. Он останется наедине
с собой.
74.
Раз кузнец замахнулся, по камню двинул, между ним и камнем
полоска стали. А он бьет по камню, ему полоска мешает. Ничего, он хороший меч
совершает.
Бьет по камню бьет, подмастерье полоску изымет,
воткнет в воду. Та шипит в воде, а кузнец бьет по камню, как машина. Все селенье гудит,
все девки поют, что кузнец настоящий мужчина.
А он бьет. Разбил камень, расколол кузницу, расколол земь. Меж ног горит пламя
ядра земли.
А он бьет и бьет. В тишине сжаты губы его, в тишине под ним вся земля
орет. И он думает, что она поет вместе с ним.
Бьет и бьет, окутанный металлической пылью. Пополам сгорел, но рука его обрушивается
со всей силы. Раз за разом, в ту же точку бьет каждый раз
по-разному.
И от механического своего движения кузнец по-своему
счастлив.
75.
Дернулись и застыли в тылу врага. Потому как жизнь шевелящаяся
напугала пятой мертвяка. Потому как горит адским пламенем подставленная щека.
И спокойно, в том же течении, течет река. Безмятежная, настоящая.
76.
У меня был хоботок, он растекся и потек. И этот макияж,
как последняя блажь. На последней секунде схватил упряжь,
проорал - Неси!
И упал в лужу.
И поет. Лежит и поет горласто, что он невеста. Что висит над районом его
бездна. Гонит свои облака.
Что мысли часто находят место, где на каждой груди крест. Где смотрят мультики, где
засохла в патетике взрослая жилистая рука.
Ну и поженимся. Тесто-жених своей юной кожей уже облезлый
хочет на перепих.
Мир вдруг возьмет и треснет. Но и в нем
продолжится жизнь.
77.
Смотри, а ты не человек. Ты как земной червяк заполнен тестом, мясом начинен,
кровь внутри бурлит и движется, как веселый бульон.
На сковородке прыгает немыслимый шампиньон. Перевернется, и обратится в зверя
на лапках. Предложи ему тапки, возведи его на трон.
И он тебе скажет, братец, а я ведь шампиньон с созвездия Орион. Мне не нравится,
что ты думаешь, что я на вашей планете шпион.
Ты ведь и говоришь несвязно, думаешь несвязно, свет за тобой исчез. А я тебе в подарок
привез крест. Посмотри, как он светится в темноте
прекрасно.
Зашипит шампиньон и исчезнет.
78.
И увидеть их было душно. Как праздничные шарики лопаются долетев до.
После их улета вдруг стало скушно. И совсем не стало
смешно.
Мотая обратно клубок ариадна горит глазами, скрежещет когтями. Кто
поймается на ее крючок - не знает.
А пока в нашей спальне гости разговаривают и друг друга себя кусают - я расскажу
про неправильный перевод.
Кто бы видео не смотрел, знает что лузер - неудачник по-русски, но.
От удачи зависит немногое, но когда каждый шаг попадает в дыру черную,
словно по блюдцу катится яблоко, печеное.
Застревает морщинистой кожей. Пятнится хихикающей рожей. То чем бы мы,
и о чем бы нам.
Красные и белые глаза. Вылетает пробка и бьет в кадык. Я люблю тебя так,
что уже нельзя перепих.
И увидеть их было душно. Увидеть их было скушно. Может взяться за руки и хороводом
дружно - засмеяться заржать.
Тем дыханием резким попробовать заражать. Пусть бы умерли. Но выжили и
отлежали.
Как праздничные шарики в потолок. Там тихонько сдуваются, морщатся
и падают на пол.
Тот кто их надул как бы их не лапал. Все продул, лузер. Нити тонкие выбирал,
лопнули.
Кто владел клубком - шарики расцарапал.
79.
А на сердце номера. Танец, и каждый шаг в танце образует легкую пустоту. Дальше
тихо дрожать, придержать свой язык во рту.
Говорит Василий, что он бессилен и оголяет торс. Закипит же его мозг, электрические разряды,
неровные полосы и хамящий голос пристально произнес. Вася, не лазь.
А на сердце номера. Слышишь, пахнет серой, дымит твой запах. Если телу прощены,
то языку никогда не прощаются его ляпы.
Говорит Василий, решка и пешка. Видно, как он замахнулся, но явно,
что он замешкался слишком явно.
А на сердце номера. Столько искр не видела эта дыра, столько брызг не знала
волна его.
Без мятег, без ядра, без тревог. Без всего. Без того, что его обескровило.
Только бы сердце номер запомнило.
80.
Грязь и пот, колобок морщится, ресницы его текут. Тихо шуршит тем,
что заработал. Мир и труд, кричит про свою породу. Слишком свиреп
и лют.
Может завтра его наконец убьют, может завтра и он
свой найдет приют. Грязь и пот, и глаза анютины.
81.
Через много лет, братцы, пересчитаемся. Будем над этим числом смеяться,
если хватит пальцев.
Если хватит пальцев для повода возвращаться. Будем смеяться, пить.
Будем второй раз быть.
Обижаться и снова пить, не прощаться.
82.
В городки играли, камни деревянными палками сбивали. Чтобы подружиться подошел
к пацану и сказал, я хочу дружить, он кивнул. Эта дружба на всю жизнь.
Ни разу с жизни не повернул. Догонял до школы, искал после. Вместе росли и рядом лягут
наши кости. В той же стране, в том же подъезде. В угол сметет уборщица
нас вместе.
Обрастем окурками, врастем в бетон. Один другому
читал новости, что грядет.
Потом один уехал другой остался. Тот который уехал там, куда уехал, обосновался.
Тот, который остался - пропал.
Тот, который вернулся, вернувшись, тем кто пропал, стал.
83.
И увидеть их заново было душно. Пережимало горло, поило водой из лужи. Та
блестела в своих позвонках.
Отражала небо, пряталась под венками. Тек канал, впадал в реку, текла река. Попадала
в море.
Кто кому что проспорил. Пыль под ногами, на веках и в облаках.
84.
В чем забава была не помнит никто. Посмотрел направо, вернул налево,
уже щиток.
И пиявки в пруду, жирные и довольные пиявки. К ноге плывут, от голода спотыкаются
в давке.
Наконец кожа-кровь. Как в матку удачливо тыркнулась. И наливается. Разбухает,
отваливается. Радостная падает на дно, на песок.
Я вот вынул из озера ногу, и шагнул на сушь. И теперь каждый раз шагая правой,
слышу довольный писк.
Слышу пьяный от крови моей голосок.
85.
Вернулся домой, принял душ. За порог кулак вынул, отвалилась пару голов,
посягающих на мой кров.
Снаружи разноцветные ленты, шары воздушные. Летят в космос. Скоро зима закончится,
весна начнется.
А я платину свою кину в море,
и будет клев.
86.
Там блестят плавники, оголяясь пеной. Там жизнь
постепенно, то в глаз, то в бровь.
Медузы, акулы, ядовитые морские змеи, мурены. Как на нашем перекрестке,
привычные каждый раз, как вновь.
87.
В чем забава была, не знаю. Но взяв несколько ветвей сразу - уже долго
их ломаю. Хрустят красиво, поют красиво.
Не ломаются, нет моей на них силы.
Но их пение скручивает нутро. Баба берет ведро и идет к реке. Набирает
и плещет реку в мое ядро.
А оно шипит и корчится, бежит за следующей в двадцатичетырехчасовой
магазин.
88.
Домой вернулся домовой, слепой и старый. Так мир его по часовой,
уже кустарник. Так печь его, камней гряда, так течь костра - его среда.
Так меч и плаха, ну их в пах. И слышен меда
сладкий запах. Он не находит здесь угла.
Была и ночь его была. Ползла
на лапах.
89.
Летят в космос звереныши золотые. Головы у них большие, глаза
большие, но расцарапанные.
Летят в космос, не видя звезд. Злые от слепоты, топорщится шерсть,
а может от рождения злые просто.
Без скафандра в открытый выползают и чувствуют, как космос
черств.
Кожа пухнет, увеличивает их рост. Царапают обшивку, и лопаются, как бездны. Их ошметки
летят и выглядят несерьезно.
Словно и здесь им не место.
90.
Вот она голенького тебя берет и моет. Берет за душу,
и доит.
А чихнул и сморщился, получи тату на щеке. Солнце выйдет, пойдут
на том месте прыщики.
Приятно хрустят хрящики, блестят хромированные машины. Блестят
окутанные снегом вершины, стоят на них голые мальчики.
91.
Первый седой волосок появился под вспышки грозы в мае. За окном висела
пару минут шаровая. И смотрел из молнии
исполинский глаз.
Он смотрел любопытно, но вскользь, как нутро буравил. Он смотрел, словно цвел,
и звучал в груди металлический лязг.
Через день засветились ногти, через два засветились вены, через несколько лет свечение
обработало тело все постепенно.
И когда на издержке лет все волосы стали седые - за окном шаровая вернулась,
и долго вдалеке выла.
92.
Внутри меня, говорила, демон. Приходила в церковь, там ей отвечали,
что демон временно.
Что он не внутри, а снаружи. Что он стал броней тела, но не смог
обнаружить душу.
Что он защищает и бережет. Что никто, кто ударит тяжелым - ее
не убьет.
Что тело ее бессмертно, а душа глупа. Что глупость души лимитна,
но еще внутри шара.
А вот когда он станет воздушным и полетит в небеса, демон душу ее обнаружит
и тогда ей самой решать.
95.
Вот она тебя голенького, берет за жопу и поет про бабью долю. Берет жестко,
а поет нежно. Знает куда попасть и поет про
океан безбрежный.
Всякий поющий про океан тебе - имеет над тобой власть.
Мир исчезнет, исчезнут предметы быта. Останется долгая на весь мир обида,
и тогда откроется его сладкая волчья пасть.
96.
Второй седой волосок обнаружился в брови. Длинный, тяжелый, вырвать, значит
все усугубить.
Значит не вырывать, пусть он, когда глаз открыт - упадет вместо ресницы.
А закроешь - река приснится. Длинная, тяжелая река.
97.
И течет по реке лодка. Мимо нее плывут берега, дачные поселки, золотые поля. Пчелы садясь
на цвет, не думают совсем, что кто-то будет пользоваться их медом.
И жужжат безоблачно, как иначе жужжать нельзя. Вот она тебя, голенького, берет за то-то,
тянет к небу, а пчелы гудят.
И выжидающе над тобой висят.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney