РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Лила Южанова

Стихи

09-03-2021 : редактор - Женя Риц





Глагол имел несовершенный вид,
апатия лишала слово шанса.
Вдруг палиндром  «Диавол – слов Аид»
возник и до отсутствия ужался,
внушив, однако, –
не произнеси
ни звука оживляющей надежды.
Замри и замолчи.

Иже еси,
то где ж Ты.

А я вот здесь, бездействия позор
меня призвал в отряды привидений
плести палиндромический узор.
Ещё один – «Я нем и нет и тени
меня» –
такой  безрадостный посыл
кого угодно выведет из комы.
Что совершим? – глагол меня спросил.
– Найдём тебе сначала вид  искомый.


***

В Петербурге утро сумрачно,
солнце – вялый самоед.
Ты выходишь из «Угрюмочной»,
путь метёт узбек Самед.

Выгребает, что циклонами
нанесло, и не пройти.
А тебе, невоцерквлённому,
мнится дьякон на пути.

«Что ж ты так, чертяга лютая,
дух пропил в который раз» –
говорит и сердце кутает
самой праведной из ряс.

Знал бы он, какие люмпены
в окружении твоём,
а ты мамою залюбленный,
а ты небом сотворён.

Но с утра нырнул – утонешь как,
глубже совесть полоща.
Ладно дьякон – там, на донышке
повстречаешь палача.

Залепечешь, мол, не буду я.
Рюмки грея тонкий лёд,
скажет он: «чертяга лютая...»
и смертельную нальёт.

Потому дорожкой улочной,
чтоб ты этих бед избег,
не ходи вокруг «Угрюмочной»,
где метёт Самед узбек.


***

Союз наш не распался, но зачах,
и чтобы оттенить досаду эту,
на шесть виолончелей при свечах
мы дорого купили два билета.

И тут же затревожился набат
о тщетности подобных развлечений,
что сдать билеты можно бы назад.
И вот осталось пять виолончелей.

О, счастье, больше некуда спешить,
мы были очарованы – честны ли,
к тому же в горле, кажется, першит.
Виолончелей чувственных четыре.

Рассудок, дотанцовывай кадриль
на линии, заведомо извитой.
Виолончели мне звучали три,
но и они теряются из виду.

И кто за песню эту даст ответ,
ни он и ни ООН, ни даже НАТО.
Теперь виолончелей только две,
но мне всегда того и было надо.

Чтоб только двое – как же без него
мне иногда бывало антибого.
Но мой виолон-че-ловечий звон
с рождения витает одиноко.

И только в одиночестве ладна,
а вскрикнет – и сама себе излишня
моя виолончель – звучи одна
так тоненько, что даже и не слышно.


***

В молчьем лесу накормила молчица молчат,
съели молчата молочный обед и молчат.
Впрочем, они и затем уродились, молчата.
В этом лесу от молчания всё и зачато.

Нет ни отважных ежей, ни разгневанных мишек,
нет ни могучих мужей, ни горластых мальчишек.
Только молчата, растущие тише зайчат.
В этом лесу от молчания каждый зачат.

Тянут молчата к молчице послушные лапы
и ожидают прихода единого папы.
Вот он идёт по ковровой дорожке пролеска
и нарушает законы молчания веско.

Он нарушает любые законы законно,
в этом лесу он уже не лесная икона.
А не лесная - почти что небесная, лестно.

Смотрит ночами подолгу весь праведный лес на
небо над елями - тешится всякое чадо,
что оно тайно от тиши небесной зачато.


***

И был июль, дорога, русский дом –
Петровского двойник, у дома башня,
у башни дуб, у дуба цепь с котом,
нет, цепи вроде не было…не важно.

Хозяин дома, коллекционер,
нет, не совсем, точнее просветитель.
Он пошутил, что в Башне нет царевен,
и улыбнулся гость, нет – посетитель.

И началось кружение времён,
и вальсы исторических имён,
и танго романтических историй.
Скульптура, инсталляция, макет,
сюжетная картина и портрет
в колоре многоликих аллегорий.

На мраморный разбитый пьедестал
колонны восемнадцатого века
век двадцать первый деловито встал –
стекло и тонкопрофильная сталь.
Прошла легко на выдержку проверка.

– А это кресло с гривою резной -
семнадцатый, набито лично Булем…
– А чем набито?
– Разной ерундой,
вскрывать не будем.

Нет-нет и краткой грустью просквозит
гальваники подкожный цианид.
Куда ни посмотри, что ни спроси я –
красуется, нисходит и царит
другая, но та самая Россия.

Среди гостивших – Юрий Ганнибал,
сажал дубок наследный, розы в лоске
шептались, разодевшись как на бал,
что, мол, голубоглаз арап Петровский.

Цвела повсюду роскошь, нет – рассказ
о сказочных владениях – из детства.
И я спросила в паузу владельца:
«Кто поведёт корабль после Вас?».

Ничуть моим вопросом не смущён,
оставил он во взгляде пол-ответа,
потёр глаза, наверное от ветра,
затем сказал: "Я жду вас всех ещё".

Хозяин величав, велеречив,
с улыбкою чуть утомлённой, бражной,
подарки ближе к вечеру вручив,
нас проводил, и звякнули ключи,
и тень укрылась медленная в Башне.


***

Мне говорили в детстве –
в шкафчик не залезай.
Я же искала, здесь ли
сломанные глаза.
 
Горе советской куклы,
впавшие огоньки.
Вот медвежонок круглый,
шахматы и коньки.
 
Нет её, только клоун
в клетку – и тишина.
Мир одиночек полон,
где-то лежит она.
 
Лезу на шкаф рисково,
между хрустальных ваз.
В ней ничего такого,
кроме несчастных глаз.
 
На простыне из пыли
тихо незряче ждёт.
Были же глазки, были…
плачу и щёки жжёт.
 
Что же лежать под белым
холодом потолка.
Мир понарошку сделан,
кукла моя, пока.
 
Гольфики из акрила,
платья рябой сатин.
Форточку ей открыла
и говорю – лети.
 
Знаю, когда однажды
мой огонёк впадёт,
кто-то меня вот так же
благословит в полёт.


***

Вы знаете, как делают супы
в которых нет ни мяса, ни рыбёхи?
Моя судьба в отсутствии судьбы,
и потому дела всегда неплохи.

Мой Питер никуда не исчезал,
он пребывал болотисто, оседло.
Дразнил порою аэровокзал –
не хочешь прокатиться до Сиэтла?

Хочу, но не сегодня – как-нибудь…
Оставьте меня в списке не дозревших
до пункта, уточняющего путь.
В блаженном списке новеньких и свежих.

И я такой отстрою небоскрёб!
И назову цветисто – Дольче Вита.
И подниму таких же недотёп
туда, где открываются все виды.


***

Стали меньше кругом огромности – я расту,
чтобы ты меня видел, встаю на высокий стул,
и мы вровень, и ты говоришь – объясните, мисс,
почему вы растёте не выше себя, а вниз?

Я рассматриваю лицо и в ответ молчу,
вырастаю (в себя врастаю) – и вдруг мельчу:
«Это метод ментально-стегающих хворостин».
И от зауми сказанной перестаю расти.

Я по опыту знаю – потребуется стихать,
снегопад ерунды, словопад с головы стряхать,
сняв амбиций и гордости пару височных гирь,
закопать себя луковкой в собственный монастырь.

И быть может однажды в итоговой смене вех
я и вырасту многоэтажно, прицельно вверх,
за язык заплатив десятину, ясак, налог,
получу своё право на мастерский монолог.

И тогда наконец-то раскрутится мой волчок,
и меня только это /о, горе/ к себе влечёт,
и взойдёт безупречный над луковицей нарцисс
из себя, над собой, над тобою – не глядя вниз.

Вот такое развитие мой получил сюжет,
и змеюсь я над ним, но с престола сего сошед,
я себя от себя запираю на все ключи –
подрасти, говорю, поумерься и помолчи.


***

Чем живы, всё тех же вы любите?
Всё так же свободно рифмуете?
Они отвечают: верлиберти!
Имеется план на футурити!

Мы стали сегодня астматики,
дышать не умея без кипиша.
В поэзии, как в космонавтике,
не съедешь с орбиты - испишешься.

Мы к старту готовы не липово,
от метра устав твердолобого.
Мы верим, всё будет верлибово!

Либо вы
оба вы
съехали.
Либо вам
в ухо ли
тонное
эхо ли
хлынуло.
Стражие
тёмные
то ли вас
эхали.
То ли вам
ахали
оные.

В чайной
маятный чай с перцем
искал губы, готовые на смелое испитие.
Никто уже не щадил
органы пищеварения.
Избыток острого
притупил вкусовые рецепторы языка.
Язык не хочет,
более не хочет
безвкусных песней
и рифм.
Просто не хочет.
Пресно.


***

Лучше откройте окно, даже если не курите –
жарко дымится чужая судьба огнерукая.
Жил нелюдимый поэт в перекормленном городе,
жил он один с нелюдимой своею супругою.

Выдумкой не искривлю живописной пропорции,
в дань соответствия документальному случаю
я добавляю, что был он последним пропойцею,
(так говорила соседка поэтова злючая).

Гавкала клавиатура и мышка елозила
целыми днями и в ночи, когда он не пьянствовал.
Пела на кухне жена про надежду и озеро
и утешала себя калорийными яствами.

Не заходил он в редакции и не приветствовал
в литературной среде популярные чтения.
Плотника будучи сыном, уверовал с детства он –
есть у поэзии высшее предназначение.

Что понторезы...строку ирокезами выстригут,
душу зелёнкой измажут да выколят пирсингом.
Свойство ж великой поэзии – мета-логистика,
то есть себя помещение в то, что написано.

Не моментальное лучше бы – но своевременно
стоит обдумать посмертного быта условия.
Голые строфы украсить картинами Репина,
в центре куплета фонтан, а правее столовая.

Лучшие книги туда он отправил заранее,
зарифмовал два бокала с бутылью шотландского,
выстроил дактилем пятиэтажное здание.
Вот бы веранду – жена его охала ласково.

Двери, ворота, веранда,…а часики тикают,
с ложечки лето лизало медовую лужицу,
столько еще сочинить предстояло великого.
Тихо надежду допев, опочила супружница.

Слёзный глоток опрокинув до донышка коротко,
стал он поспешно выдумывать не эпитафию:
«Милая Люба, пишу тебе платьице с воротом,
ворот из ткани ажурной – мечта твоя давняя».

Осень в домах разжигала аккорды гитарные,
злая соседка сушила грибочки на ниточке
и угрожала машиной ему с санитарами:
«Хватит скулить по ночам, упеку тебя Иначе».

А на сочельник ему подвывала метелица,
мирно как будто внушала какую-то истину.
Он ощутил Красоту – и куда она денется,
и не воспетая, и не бывалая изданной –

белые плечи жены и соседка паршивая,
косточки старого города, мускулы нового,
танец весенней межи... а вообще еще жив ли он,
или его заковало безмолвия олово.

Дни оставались недолгие – он это чувствовал,
создал пустой документ:
«Время жизни, с деталями».

И переправил в холодное, горнее, чуждое.
Там и заполнит словами живыми и алыми.


***

Из парадной выхожу – за баками
мусорными светлая тропа.
Люди, говорящие с собаками,
им уже наверное труба.

Прохожу дорогами неровными
в утреннем луче-поводыре.
Люди, говорящие с воронами,
будто бы соседи во дворе.

Два студента, Гамлет и Горацио,
тоже освещенные лучом,
и по их особой интонации
ясно, говорящие о чем.

Душу изливают по-весеннему,
упадая в солнечный запой,
люди, не искавшие везения,
люди, говорящие с собой.

Надо обязательно к врачу бы им,
к доброму смешному главарю.
Господи, какое утро чудное…
кажется, я тоже говорю.

***
У Блока блеклое глазное яблоко,
и вроде облака по кругу локоны,
на фотооблике иконно-лаковом
холодный колокол – осанка блокова.

Походы долгие монаха беглого,
до крови крошево, до неба кружево –
осталась тонкая оправа зеркала,
крылами коршуна душа остужена.


***

Художник Богомазова, зачем
вы не сменили девичью фамилию.
Супруг ваш был красив и высочен,
домой носил пирожные ванильные.

Нужна ли беспокойная мазня,
ни званий не дающая, ни хлеба вам.
Художник Богомазова, вы зря
по случаю не стали Боголеповой.

Вот я и даже грошика не дам
за бедные холсты – куда их денете?
А время наше – крошево, года
проносятся, и вы не молодеете.

Покиньте созерцающих ряды
и будьте созерцаемой, бессмертною.
И в вашу честь согбенные хребты
молебны прочитают над мольбертами.

Мятежная, вы бурю отыскав
в стакане, где вода темнее кисточки,
рисуете, как будто за рукав
вас дёргают заоблачные ниточки.

Задумчивая, словно не своя –
иные бы назвали вас юродивой.
Художник Богомазова, а я
куплю картину, если продаёте вы.


***

Я поселилась в квартире с обзором на дерево,
это, пожалуй, и всё, что имеется дельного,
я засыпаю – смотрю, просыпаюсь – приветствую,
дерево то процветает, то кажется, бедствует,
в переплетеньях овалы и точные ромбики,
хмурые ветки бывалые, веточки робкие.
Восемь, будильник – еще две минуты и в ванную,
странно, но мне не понять его суть деревянную.
Думала, мира объемлю идею, да где его…
не ощутить до конца мне и этого дерева.
Чувство, согласно которому повествовала я –
тонкая тень красоты его существования.
Вот и развязка, не меньше, чем по Аристотелю.
Если бы вид из окна на него мне испортили
скажем, рекламы щитом или прочей махиною,
вспыхнула б эта во мне ощутимая химия?
Впрочем, риторика…всё же в чудесное верится,
доброе утро, мое несказанное деревце,
я напишу сообщение, прежнего бережней –
«доброе утро, мой будущий, бывший, теперешний».
Дерево чуть покачнется, простое, священное –
он улыбнется, читая моё сообщение.


***

Спилили дерево – то самое, которое
мне закрывало злые виды из окна,
спилили дерево, фантомное, фартовое,
не будет более сезонного кина.
Пришли в жилетах ярко-жёлтых комиссары
и завершили торжество его сансары.

Ты восходило неуклонно к небу, дерево,
тебя просили аккуратно – не дави
ветвями ломаными на отрезок серого
тугого провода для света и TV.
Но ты давило с наглецою аморала
и аморальности своей не понимало.

А понимало ты лазоревку парящую
и штор моих многоголосую парчу,
когда следило втихаря, как я по ящику
программы щелкаю без звука и ворчу.
Узнать усердствуя, чем я дышала, кроме
твоей естественной и непреложной кроны.

Теперь же всё. Щитом задиристого тизера
прикрыты жизни раскорчёванной следы,
и я в отчаянье останки телевизора
на щит обрушила, и ждут меня суды...

– А ну давай-ка поживее,
не спи, или
мы опоздаем.
Просыпаюсь.
Не спилили.

 
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney