РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЕвгений Морозов
Зимний пляж
13-07-2022 : редактор - Юлия Тишковская
* * *
С видом грустным и нелюдимым
шёл по улице я домой,
как услышал, что пахнет дымом
и вечернею шаурмой.
Что-то жарили и крутили
по соседству невдалеке,
есть хотели, но больше пили,
говорили на языке…
Тихо голуби снег клевали,
попрошайки кидали взгляд,
полный крови, с лицом печали
умоляли душевно: «Брат…»
За щитами в сплошной рекламе
здешних выгод, цветных красот –
с костылями и пи..дюлями
на скамейках сидел народ.
Или парочкою влюблённой,
как не видя вокруг конца,
проходили – из миллиона –
два счастливца. И два глупца.
Бестолковая, деловая,
жизнь простела, ещё терпя,
узнавая-не узнавая
и ломая саму себя.
Я не знаю обычней часа,
в чём секрет её и успех,
но горелый, но запах мяса
мне запомнился больше всех…
* * *
В сентябре, проходя флюрографию,
орфографию справок и скук,
мысль о будущем — просто оставь её,
отправляйся в октябрь, мой друг.
В октябре будут павшие, ставшие —
чуть надавишь — рассыпанный звук,
листья жёлтые, листья летавшие,
отшуршавшие листья, мой друг.
Что ни осень, средь праха и вороха
с этих листьев, тоски на краю,
не возьмёшь ничего, кроме шороха,
кроме вида полёгших в бою…
Сбиты с дерева, ветром изломаны,
слиты в кучи, в сухие ряды —
это самое время, знакомое,
тощих веток и хрупкой воды…
В лёд и в сахар всё станет заковано,
что ни город, то пряничный вид,
что ни грусть без причины — кого она
средь холодной судьбы удивит…
Как внутри у тебя ни колышется,
как ни осень повсюду, чёрт с ней:
замечай лишь, что жжётся, что дышится
светом воздуха, свежестью дней…
Взгляд живучий, кипящие волосы,
кровь желаний и юность взаймы —
я к тебе обращаюсь по голосу
из упавшей листвы, из зимы…
Тростник
Россия межсезонья. Телевизор,
приникнутый к затверженной стене.
Слепительные шоу прекратились
в холодные старательные сводки
о том, что в разнахраченном экране
кого-то сжили сó свету, кого-то
спасли во тьму, обман очередной
спалили, оказались присноправы,
враги, сам-дураки да будь-готовы
к суровой неготовности во знамя
понятия страны, хотя и смерть...
В столице стыд. В провинции, которой
стыдиться бы, но нечем, заготовка
бумаг да круп да жидких опасений
о том, когда всё это прекратят...
Народу много. Даль великовата.
Поэтому так трудно ненавидеть
кого-то на другом конце экрана,
прицела, расстояния войны...
Момент, когда хозяину всех дел
земных за чётко сказанное слово
держмя держаться и народу вместе
подхватывать, ронять и сокрушаться,
а слово-воробей – сильнее всех.
Средь табора, средь спорища за выбор
меж молотом, судьбой и наковальней
зияет от успехов синий воздух,
и душно пахнет подвиг. Человек,
когда б ему тут сбыться, то, родившись,
наверное бы, начал заблуждаться
гораздо раньше, нежели ребёнком,
поскольку раньше б начал понимать...
Он чует раздражённым спелым оком,
среди носов, ушей и сообщений,
ловя средь правд единственную правду –
что нужен он кому-то, и ему –
нужны, что дом спряжён и пережёван,
землисты пальцы, мясо на асфальте,
а где-то дом гудит тебе и пахнет,
когда – в зелёном воздухе весны...
Когда погоны, форма, наступленье,
тогда едва становится яснее,
что человек – доверчивый тростник,
что правды нет одной, но есть любовь,
неправильно забытая, иная...
Органный зал
Я вошёл сюда, половицей скрипнув, —
в зал органный с чуткою тишиной,
чтобы стать убитым вот этой скрипкой,
этим деревом, этой его струной.
Средь усилий гулких и тихих ритмов
не одна лишь скрипка скрепляла нас,
но она запомнилась, как молитва,
говоримая искренне в трудный час.
Средь других играющих инструментов
так она тянула свою струну…
Так про жизнь крутила, как киноленту,
затяжную, злую, мою, вину…
Что звезда из глаза скатилась скупо,
словно всё простилось, и понял я:
этот свет скрипичный, природа звука —
это есть твой голос, душа моя…
О, убийца словом и посторонний
обитатель улиц, жилец домов,
почему же хору таких гармоний
ты давно созвучен среди шумов…
Гордецу до смерти и жизнелюбу —
деревянный зал, тишину-погост,
где Господь скрывался в готичных трубах,
где заплакал я — оказался прост…
* * *
О пацан, что в школьной мужской шеренге
утешался пендалем, но без слёз,
на суровых игрищах – «Ж..па к стенке»,
ты в итоге выиграл и подрос.
Ты сквозь память вышел из всех напастей
через тридцать лет на привычный свет,
но гораздо шире и коренастей,
человек с пакетом, в котором нет.
Загляни в себя – только снег и паперть,
где с душой протянутой, дел среди,
в кружевное прошлое крепко заперт,
выходи из памяти, выходи…
Знать не знались или не говорили,
но долбили, родину-мать твою
и мою, и так наизусть любили,
что с протянутой памятью я стою.
Отпиши мне мысленно или тоже
встань на месте, в памяти теребя,
почему, прохожий мой, и за что же
я узнал тебя, я узнал тебя…
* * *
В скуластый день, когда над головою
знакомый шар с короной огневою,
в траву-приправу, в море-мураву
упёршись взглядом, тихо поплыву…
Повеют травы гарью и овчиной –
молочный вкус, родной и беспричинный,
песнь матери, межзвёздное родство
на свет из сердца выйдут твоего…
Ещё дитём, в пещерном плейстоцене,
ты руки клал на тонкие колени
и впредь смотрел, сбывая сны свои,
учась расти у времени-змеи,
и в те года, как мир оно меняло,
к немедленной груди твоей немало
припало в час родства и близких слов
усталых взрослых вздохов и голов.
Побег лесной весны, тростник-ребёнок,
ты был беззвучно глуп и нервно тонок,
но тем и обречённей и верней
людьми овладевал по мере дней,
поскольку, сам того не разбирая,
стоял у заколдованного края,
где всё прощало, сколько ни живи,
холодное бессмертие любви.
Зимний пляж
1
Ты говорила: «Вот волнолом,
лодки, зимующие на причале,
вот горизонт с бороздою леса,
речка, покрытая снегом – вот,
люди, стоящие на гвоздях,
после лежанья в парно́м раю,
пляж, разорённый нашествием льда,
с железными пальмами на ветру.
Вон – уходящая в воду коса
с зубцами, торчащими, как надгробья,
вот – апрельские рыбаки,
вьющие крохотные воро̇нки.
Это пространство с кипячёным небом,
промёрзшим полем, берлогой реки –
вот оно, вот дома́, вот деревья,
берег вот, вот я, вот ты…
Ты, смотрящий та́к на меня,
как смотрят вдаль, не зная, что делать,
с этой далью, закованной в лёд,
с небом, поданном, как на блюдце...»
Ты говорила так, так я слушал
слова с приподнятой интонацией,
слова-параллели, слова-доказательства,
слова, расщеплённые на лепестки...
Честная королева изощрённых монголов,
римский папа европейской логики,
темноглазая орхидея спокойной воды,
серебряный голос с весенней улыбкой –
я брал тебя за́ руку, в тонкой перчатке,
с замёрзшими пальчиками, чувствовал, как
средь поля, где пасмурно и просторно,
было тепло – ты улыбалась.
Немного взволнованно, с лицом, как будто
случится страшное и желанное,
ты говорила, а я угадывал,
мысли, которые больше чувствуешь...
Мимо – со́сны росли на небо,
кто-то плёлся с велосипедом,
снимал на камеру, сливался с природой,
тонул в неясном вечернем фоне.
Речь, припрятанная в тесной речи,
песня в песне, запнувшийся каблучок,
губы, которые обжигал
свежий холод речной равнины, –
я знаю тебя. Я помню, что сон
пугает одним, а на деле – другое,
что у природы и честной скуки –
честно одно: мы здесь вдвоём.
Что ты сильна, но плачешь от нежности,
что нет тепла теплей, чем средь холода,
что много слов означает одно.
И вот говорю: «Я буду честным».
2
Это – как слышать тебя, настоящую,
различать сквозь простор и ветер твой образ,
говорящий мне «я одна», «ты хороший»,
«эти сосны растут везде...»
Круг от солнца, похожего на луну,
пасмурный лист ненаписанного неба,
и вся, во мне остающимся голосом,
ты звучала – песня о снеге...
* * *
Долгой нитью, тёплой болью,
чуткой нежностью в крови,
связью крепкой – мы с тобою,
разорви-не разорви...
Так глядишь и видишь сразу,
как свободен и что цел
человек, но так привязан
к морю слов и разных дел…
К полусчастью и несчастью,
к дому, городу, стране
и глазам, какие часто
вспоминает, как во сне...
Он старается спокойно,
он куда сильней всего,
но спешащее, но больно,
но есть сердце у него...
У него покой порою
не заводится в груди,
у него внутри, не скрою,
так – что лучше уж гляди..
От темно́т до све́тов верхних
проживая чувства, будь –
у него (-неё), у всех них –
чувство нити, словно путь...
Словно зов во тьме пропащей,
где иные не важны,
кроме нити уводящей,
жизни, музыки, струны…
* * *
Три мигающих точки
в вечном чате моём –
это значит, что ночью
мы остались вдвоём.
Это значит, что точно
ты, услышав меня, –
три мигающих точки,
три зерна, три огня...
Три пунктирных отростка,
три спешащих вперёд,
три, скреплённых в полоску,
три, что грянут вот-вот...
Распадутся в дороге,
что бела́ и мертва, –
на пробелы, предлоги,
на живые слова...
На всё то́, чем ты будешь
заряжаться с людьми,
на люби-не полюбишь,
на пойми-не пойми...
На ужасные смыслы,
на прекрасное «зря»,
на прохладные числа,
на сентябрь октября...
Я не знаю, что прочно
на картинке с жильём:
ты, спешащая точка,
ты один, ты вдвоём...
Ты вдвоём ли, втроём ли,
вчетвером, впятером –
и всё это, как вспомни,
словно брошенный дом.
Ощущение света,
будто вы обняли́сь,
но вас нет, и всё это –
неисписанный лист.
Только свет расстоянья,
где лишь память жива,
и на чистом сиянье
просто пишут слова...
Три мерцанья на белом –
за житьё-за бытьё,
чтоб почувствовать тело,
просто тело твоё...
Я забыл
Я любил человека. И вот забыл его.
Я читал умную книгу. И забыл её.
Я прошёл трудную игру. И забыл.
Уж не так жгуче и больно, уж куда глупее и свободней, уж пальчики, чующие кнопки, не такие ловкие.
Но почему забывать? Зачем погружаться в долгий океан, напоминающий наброшенное на голову одеяло? К чему обвальный покой, в котором сосредоточенно пульсировать?
Если, чтобы отвлечься, разложиться на вспышки лиц, обрывки голосов, верхушки деревьев на фоне неба… Умереть авансом и так, чтоб от прежнего тебя осталась рассудительная осень, первый снег сожаления… Труп твой, твоя окоченевшая мудрость, пролежит месяц-два-три, прошуршит зима, и ты снова вернёшься к прежнему. Но прежним уже не будешь. Не трещины зреющей старости, не ледок разочарования, не подснежники впечатлений на отмерзающей душе – но в тебе произойдёт…
И ты снова любишь человека – нежно и жадно, так что захлебнёшь в объятиях. Ты прочтёшь прежнюю книгу – вспомнишь наизусть, процитируешь кусками, сочтёшь пропущенное. Ты забавляешься в прежние игры, где разгадки не до конца – зато куда ловчее, зубастее, безошибочней…
Но тебе будет интересно. Снова – интересно.
Потому что известно только о том, что ничего.
Потому что, если пуст, значит готов родиться.
Потому, что прежде, когда-то давно, – ты забыл.
* * *
Фоткай скорее, пока не прокисло –
небо, улыбка, морская река,
кошка с глазами голодного смысла,
чашка и капелька от кипятка…
Мотоциклист в задымлённом полёте,
девушка с трубкой – любуясь собой,
яркая радость из крови и плоти,
лица – красивые наперебой…
Сборщик мгновений, точней, одного из
лучших, ты вставишь, оставив коммент,
в сторис, мой юный мементо морис,
самый понтовейший, самый момент…
Как ты безоблачно, как хорошо ты
выглядел, видел, смеялся и цвёл,
как драгоценно среди позолоты
самое лучшее время провёл.
Не по рассказам твоим, но картинкам,
люди заметят, в затылке свербя,
где́ ты, когда и какую грустинку
выдавил радостью сам из себя…
Так что давай останавливать время,
лица, предметы, поток, снегопад…
Так что давай оставаться лишь с теми,
с кем беззаботнее брошенный взгляд…
Сотни моментов, испытанных где-то,
сложенных в цифру и фотописьмо,
скажут не больше, чем память про это,
что сохраняет движенье само…
* * *
При помощи глотки и нищей гармони
средь свадебных дел и непрух
мужик-музыкант и бедняга в законе
ласкает общественный слух.
В горошек рубашка, меха нараспашку,
беззубо расклеенный рот,
и прямо к подножью в побитую чашку
прохожий ему подаёт.
И нет ничего в нём такого, как вроде,
поющем на тему одну,
но этим же самым в снующем народе
задевшем живую струну,
хоть знают, по взглядам сочувственным судя,
о том, что он густ и непрост,
бездомные звери, бывалые люди
и птицы с насиженных гнёзд.
Про розы, весну и приморские скалы
он хрипло заводит тоску,
что тонет у берега чёлн запоздалый
и чьи-то следы по песку,
а в общем-то, остров судьбы, где хоть тресни
и спасшихся как ни зови,
но всё в одиночестве слушаешь песни
о времени и о любви.
Здесь нет ничего, что б роднило со смыслом,
и память о прошлом плоха,
а только лишь пальцы по клавишам быстрым
и рвущие душу меха.
* * *
Неповадно, палевно, но верно,
по примеру веры, по чутью,
житию святого Моргенштерна
жизнь настроить – музыку свою.
Ободрялки, плакалки, игрушки –
это быть доходчиво должно,
как учили блогеры в избушке,
говоря в экран через окно.
На десятки, сотни и на тыщи
одобрений – мира на краю –
умные настраивать глазища,
умирая в камеру свою.
Может, эта смерть-видеотека
не хайповей палого листа –
житие простого человека
и сама его непростота…
Не затем, чтоб все узнали лично,
как звучит, как выглядит живой,
просто так он лучше, чем обычно, –
вечный блогер Господа. И твой.
* * *
Знаю, мой друг, твои дела не в порядке.
В шоколадном разладе с самим собой,
в стройном согласии с чувственными демонами
ты решаешь проблемы не решённые до тебя...
Стремясь успеть где успеть невозможно,
оказаться первым средь последних успевающих,
ты с завистью звереешь от людей вокруг –
тех, у которых дела в порядке.
Знаю, мой друг, у тебя всё хорошо –
в собственном уме, прибран, живуч,
ты хоть кем-то любим и любишь сам,
а если не любишь, то ищешь, кого бы...
У тебя есть талант подмечать, что плохо,
говорить в себя, не понимать с полувзгляда,
ревниво постигать, молчать без умолку,
выносить людей, у которых всё хорошо.
Знаешь, мой друг, знаешь, мой милый:
женщина-пчела в трудолюбивой груди
не оставит от тебя кремня на кремне,
научит не думать, мужать на земле.
Суета сует, просунутая в голову,
мечта мечтаний, не сделанная тобой,
сухота листвы, холодеющая по осени –
это что-то проходит, заводится снова.
У меня в порядке, как в прибранном лабиринте:
запертый простор, где держись за ниточку –
и улыбнёшься прищуренным взглядом
успевающего по делам, говорителя скуки.
Выпьем за то, что пьём, что в мире
ни добро, ни зло, а просто нечто,
названное временем, не заходит в мозг,
за то, что всё происходит с тобой.
* * *
За твоё душевное человечье,
за о самом главном на просторечье,
за среди всей сложности остального,
за – такое дело – родное слово...
И уже размякнет, и дрогнет нежно,
и уже он сам человек, конечно,
и как будто не был – вернулся снова,
и в ответ посмотрит... И будет слово.
В этом слове он – твоя кровь и рóвня,
он тебя так понял, как будто обнял,
словно слышишь голос с последней клятвой,
видишь, как похож он, как будто брат твой...
В занесённом городе, в ясном поле
это слово мне говори ты, что ли,
говори не мне – говори кому-то,
но хотя бы раз, чтоб теплело будто...
Потому что, если оно согрело,
это слово самое – это дело,
потому что это равно спасенью,
потому что слух не уступит зренью.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney